Мари Клармон - Возрожденная любовь

У него сжался желудок.

Его, Мэтью Кассиди, ожидает совсем иное. Что-то великое. Он собирается изменить этот проклятый Богом мир и дьяволов, что им управляют.

Было время, когда он, так же как его отец, надеялся, что реформы могут что-то изменить. Что если ирландские лорды, которым не все равно, отправятся в Лондон и подадут прошение в палату лордов, то смогут наконец убедить остальных в том, что Ирландия достойна бóльшего, чем удар сапога. Полный провал их петиций убедил его, что есть только один способ принести Ирландии процветание.

Полное разрушение парламентской системы, управляющей самой тиранической страной на свете.

Когда англичане уберутся из Ирландии, ее жители смогут начать все сначала. Отстроить все заново, как положено Богом. И все эти люди, может, даже английские крестьяне, смогут узнать счастье и не бояться холеры, насилия и ежедневного голода, свободные от знатных господ, контролирующих каждый аспект их жизни. И дети смогут расти, не боясь, что им придется продавать себя, чтобы купить немного хлеба, непригодного даже для собак.

– Эй, Мэтью!

Мэтью обернулся и увидел Фрэнсиса Макнамара, сердце зашлось от радости при виде знакомого лица.

– Неужели это ты, собственной персоной!

– Это в самом деле я. Зайдем и выпьем по пинте чего получше. – Темные глаза Фрэнсиса Макнамара слегка блестели, словно он уже сделал несколько глотков крепкого зелья. Но ничто не могло омрачить радость – она казалась неотъемлемой частью существования светловолосого парня. Ни его потрепанная одежда, ни грязь, размазанная по щекам и шее, помогавшая ему смешаться с толпой Сент-Джайлза и Черч-стрит.

Как и Мэтью, Фрэнсис был сыном образованного человека и тоже намеревался увидеть, как Ирландия стряхнет с себя оковы англичан.

Мэтью похлопал по серой истрепавшейся ткани на плечах приятеля.

– Выпьем за эту дыру.

Фрэнсис наклонился, его губы искривились в дьявольской ухмылке.

– И за наше братство. Мы покажем этим чертям всю силу Ирландии!

Мэтью задумчиво кивнул, чувствуя прилив радости. Даже прекрасное лицо сестры не улучшило его настроения. Как бы он ее ни любил, он по-прежнему видел мать каждый раз, когда смотрел на нее. И он никогда не сможет простить ее предательства. Мэтью моргнул, пытаясь забыть причиненную этим боль.

– А потом мы должны выпить за Ирландию.

– Мы составим список тостов. – Фрэнсис протолкнулся через небольшую толпу на входе в паб, избегая экскрементов на мостовой и потоков какой-то жидкости, которая, без сомнения, состояла из мочи и пролитого джина. Он обернулся через плечо: – Мы все выпьем за них.

Мэтью поднажал, и они пересекли порог питейного заведения. Гул пьяных голосов и дребезжание скрипки делали разговор практически неразличимым.

– Остальные уже в Лондоне?

Продолжая пропихиваться, Фрэнсис осторожно прошептал:

– Они прибудут на разных судах, и Эймон возвращается из Франции. Так что уже через месяц, сынок, мы будем в революционных делах.

Возбуждение пронеслось по позвоночнику Мэтью. О революции он мечтал, сколько мог себя помнить. Некоторые мальчишки мечтают о море, об армии или о том, чтобы разбогатеть. Мечты же Мэтью сложились из желания разорвать проклятые оковы привилегий.

– Тогда за славу и свободу?

Фрэнсис локтями прокладывал дорогу к стойке, показывая бармену пальцами на две пинты. Как только перед ними появились две темные кружки черного, как грех, эля, увенчанные шипящей белой пеной, он поднял свою и торжественно произнес:

– Ага. За свободу.

Веки Пауэрза прилипли к зрачкам. Все его тело было в огне, превращая мышцы в студенистую массу под зудящей кожей. Он проглотил режущий вдох, искренне сожалея, что не может просто раствориться и никогда больше не появляться на свет. Но это было вовсе не в его характере, и он не собирается доставлять жене удовольствие наблюдать его полное разложение.

Он стоически взял себя в руки – и разлепил глаза.

Какая-то добрая душа задернула шторы. Так что комната оставалась в благословенной темноте. И хотя он был признателен, полумрак не облегчал ощущения, что кто-то ободрал его плоть с костей, а потом попытался прилепить ее обратно наизнанку.

Черт, что с ним происходит? Всю жизнь Пауэрз контролировал каждый аспект своей жизни. Ничто не ускользало от него. Ничего не являлось неуправляемым, непоправимым, а теперь? Где-то он переступил невидимую черту, что забросило его на новый уровень разрушений, в которые он когда-то погрузился.

Джеймс согнул стопы и вытянул пальцы ног, любое движение сопровождалось болью. Незваное напоминание о том, что он и в самом деле еще жив. Горло горело от всепоглощающей жажды… И его знобило и трясло.

Трясло.

Господи, простыни под ним совершенно мокрые. Он что, пробежал до Гринвича и обратно? Джеймс с трудом вспомнил, как оказался в кровати, неприятная мысль от незнакомых событий. Виконт порылся в яме своих опиумных грез в поисках видений.

Одно всплыло очень быстро. Темный ангел с распростертыми крыльями пришел огласить его судьбу. В прошлом судьба всегда оказывалась пламенем и проклятием. По какой-то причине на этот раз воспоминания не пронзили его смирением, а скорее он почувствовал что-то вроде мрачной надежды, что вообще не имело никакого смысла.

Волосы ангела, словно пламя, пылали вокруг бледного лица, и он позвал Стенхоупа прямо перед вратами в преисподнюю. Он вытащил его, не позволив его сломленному телу провалиться в огненную яму.

Внезапно желудок Пауэрза подскочил к горлу, и ему пришлось подавить подступившую тошноту. Этот ангел… Он застонал. Мэгги. Этим ангелом была Мэгги, а он во время их бракосочетания вел себя как настоящий безумец. Она должно быть крайне впечатлена его способностью доказать свою нормальность.

Это ужасно унизительно. Джеймсу стало стыдно. Всего лишь несколько часов назад он стоял в соборе как самодовольный идиот, так уверенный в том, что не нуждается в помощи этой ирландки. Что он не нуждается вообще ни в чьей помощи.

И нельзя забывать: все это произошло в присутствии его отца.

Граф был свидетелем поражения Джеймса. Без сомнения, в этот самый момент старик готовит для него уединенную, обитую матрасами комнату в их загородном поместье в глуши Йоркшира.

Но с этим Пауэрз разберется потом, когда его мозг обретет свое обычное, острое как бритва, рабочее состояние, хотя, учитывая текущее самочувствие, он боялся, что тот никогда больше не станет острее хлебного ножа.

Стенхоупу хотелось пить и поскорее выбраться из кровати. Он заворчал. Это не совсем правда. Он мечтал утонуть в перине и быть похороненным среди мягкого белого пуха. Пуха, который будет щекотать, и прикасаться к нему с нежностью, которой он давно не позволял себе ощутить. С нежностью, которая, в конце концов, задушит его и позволит покинуть этот мир боли и воспоминаний.

Отогнав жалость к себе, Джеймс переместился к краю постели. Каждое движение вызывало новый прилив тошноты. Его не стошнит. Он не потерпит очередного унижения. Мужчина вроде него в состоянии выдержать выпивку и опиум. Он не проявит себя беспомощным младенцем.

Несмотря на это, к тому времени как ему удалось подняться и перекинуть ноги через край кровати, пот, который раньше слегка выступал на лбу, теперь струился по его спине. Джеймс запыхтел. Каждый вдох оказывался тяжелым испытанием, которое необходимо было преодолеть, чтобы мир прекратил вращаться, а его желудок оставался послушным.

Стенхоуп несколько раз моргнул и оглядел комнату. Все вроде было на своих местах. Темные тени напоминали кресла и столы, только один из стульев, похоже, немного двигался. Очередное доказательство того, что он на пороге сумасшествия?

Но тут тень заговорила, мелодичный голос сопровождался шорохом ткани.

– Рада видеть, что вы очнулись.

Джеймс поморщился. К его и так неприятным ощущениям от потери самоконтроля добавилось уже знакомое чувство унижения.

– Если я только не хожу во сне, то мое пробуждение является довольно очевидным фактом, не нуждающимся в дополнительных комментариях.

Маргарет пошевелилась на стуле, ее объемные юбки колыхались вокруг, как непроницаемые, темные глубокие воды.

– Ну, по крайней мере, понятно, что сарказм остался при вас, хоть вы и слабы, как барашек. Я надеялась, вы поспите подольше.

Пауэрз подавил приближающуюся тошноту, мечтая как можно скорее поставить ирландку на место за ее намеки на то, что его место среди овец. Вместо этого он пробормотал:

– Неучтивое поведение просто является одной из черт моего характера, к которым вам придется привыкать, виконтесса.

Мэгги пожала плечами.

– Разве я не знала, что с вами будет сложно?

Она что, его дразнит? У нее хватает на это дерзости? Стенхоуп задумался. Да. Маргарет Кассиди… Нет, леди Стенхоуп, виконтесса Пауэрз пока во всех смыслах, кроме одного, несомненно, обладала такой дерзостью. Что по какой-то иррациональной и крайне раздражающей причине нравилось Джеймсу.

– Хм. Рад, что оправдал ваши ожидания.

Мэгги не улыбнулась и не усмехнулась. Вместо этого ее лицо превратилось в сочувствующую, но понимающую маску.

– О, милорд, я полагаю, вы их всех превзойдете.

Несмотря на все внутреннее напряжение, до Джеймса вдруг дошло, что Маргарет хоть и его жена, но по-прежнему называет его милорд. Очень давно он поклялся, что никто не будет называть его по имени, кроме жены – жены, которую он так непоправимо подвел, – но теперь обнаружил себя в другом крайне затруднительном положении. Одном из множества. Момент наступил. Сможет ли Стенхоуп решиться предложить ей обращаться к нему не по титулу?

Он не может отдать свое имя. Пока нет. Это единственный способ почтить память женщины, которая умерла много лет назад, став жертвой разрушительного давления общества, требовавшего от нее во всех отношениях быть идеальной леди.

Вздрогнув от внезапного воспоминания о том, как его тонкая жена, в своем прекрасном наряде, отодвигает тарелку и нежно ему улыбается, виконт задумался. Может, его почитание давно погибшей супруги приняло неверную форму?