Матильда де Салиньяк тоже стала объектом пристального внимания толпы. Мужчины любовались ее стройной фигуркой и деликатным профилем. Она казалась хрупкой, сдержанной, утонченной! Невозможно было представить, что такая изысканная дама станет предаваться похоти, нарушать супружеские обеты!

Держа себя очень достойно, Матильда в элегантном платье из черного атласа с зеленой бархатной отделкой шла, опираясь на руку супруга. Под длинной вуалью публика могла рассмотреть ее светло-каштановые волосы и красивое нежное лицо, исхудавшее и изможденное страданиями. С гордым видом Колен де Салиньяк вышагивал рядом с женой, в то время как ее родители, сестра и друзья держались рядом, дабы защитить их от разъяренных зевак, если понадобится.

Для охраны дворца правосудия городские власти выделили роту пехоты и два отряда жандармов. Наконец обвиняемые прибыли в здание суда.

Все заняли свои места. На стол перед судейским помостом поставили вещественные доказательства, на которые кое-кто смотрел с ужасом, а некоторые – и с отвращением: две емкости с формалином, содержащие внутренние органы и кишки Анни Менье, цвет которых был омерзителен.

После обычных формальностей был зачитан обвинительный акт с поэтапным описанием событий, который завершала следующая формулировка:

Следствие отклонило версию о самоубийстве. Таким образом, остается лишь версия убийства, которое могли совершить только люди, заинтересованные в смерти вдовы Менье и опасавшиеся, что ее излишняя откровенность может поставить под сомнение их честь, положение в обществе, будущность, а возможно, и самое жизнь; люди, которые находились в непосредственной близости к усопшей с начала ее болезни и до последнего вздоха; люди, которые приготовили и поднесли ей напитки, ставшие причиной медленной и мучительной смерти; люди, которые располагали орудием преступления.

И эти люди – мсье Шарваз, кюре города Сен-Жермен-де-Монброн, и мадам де Салиньяк, его сообщница в распутстве и преступлении.

К облегчению Эльвины и Эрнеста, сидящих в первом ряду, обвинитель сразу же отбросил гипотезу о суициде как противоречащую элементарной логике. И правда, зачем Анни Менье, женщине, любимой своими детьми, накладывать на себя руки? Был зачитан даже отрывок из дышащего сыновней почтительностью письма Эрнеста, написанного во время, когда тот служил в передвижном резервном жандармском подразделении в Париже:

Ты спрашиваешь, дорогая мамочка, могу ли я дать тебе пятьдесят франков из той суммы, что задолжал мне дядя. Странно, что ты вообще об этом спрашиваешь. Разве может сын отказать в помощи матери, которая его вырастила?

Сразу после этого Эрнеста Менье вызвали для дачи свидетельских показаний. Портной вышел к барьеру с серьезным видом и не упустил возможности окинуть Шарваза презрительным взглядом.

– Я написал это письмо давно, – сказал он, когда судья знаком велел ему начинать. – Но и тогда, когда мать уехала в Сен-Жермен, я думал и чувствовал так же. Считаю нужным упомянуть обстоятельство, которое многократно усиливает наше с сестрой горе. Мы условились с мамой, что к Рождеству она вернется к нам и будет жить со мной, в своем родном квартале Умо. Быть в прислугах у развратника от Церкви ей было невыносимо, и мы прекрасно понимали ее чувства.

Ролан Шарваз вздрогнул, Матильда тоже. Даже не глядя друг на друга, они подумали об одном. Если обобщить, мысль была такая: «Возможно ли? Если бы только мы знали, ничего бы этого не случилось!»

Пришел черед свидетельствовать Эльвине. Ее красота, элегантный наряд и горделивая поступь привели публику в замешательство. Голосом размеренным и приятным, как и остальные аспекты ее внешности, она хотела подтвердить сказанное братом, но не успела. Взгляд ее остановился на истерзанных кусках плоти, принадлежавших ее покойной матери, и зрелище это настолько потрясло бедняжку, что она лишилась чувств. Эльвину вынесли из зала. Матильда перекрестилась, с состраданием глядя на нее, чем заслужила одобрительный шепот аудитории. Сама она старалась не смотреть на вещественные доказательства, чтобы с ней не случилось того же.

* * *

Суд выслушал еще двух свидетелей. Ролан Шарваз, который внимательно следил за настроением аудитории, понял, что пришла его очередь отвечать на вопросы. Он страшился этого момента – его прошлое будет безжалостно выставлено на всеобщее обозрение. Оказавшись лицом к лицу с председателем суда, он решил вынести это испытание с гордо поднятой головой. Вызвать симпатию у присяжных и зрителей в зале – вот что было для него сейчас важно. Однако первые же слова судейского чиновника перечеркнули все надежды:

– Год и три месяца вы служили викарием[13] в Семюре, после чего ваш кюре отправил вас обратно – на родину, в Шамбери. Он был недоволен вашим поведением по отношению к молодым незамужним прихожанкам, которое считал несовместимым с обетами священника. Та же история повторилась в Шароле, городке департамента Сона и Луара. Там вы имели скандальные отношения с некой сорокалетней вдовой по имени мадам Кайер.

Матильда, которая интуитивно ревновала любовника к этой женщине, чуть не расплакалась. Ролан соврал: его «душевная подруга» оказалась намного моложе, чем он уверял, и они, конечно же, тоже были любовниками.

– Это клевета! – громко и отчетливо заявил Шарваз. – Мадам Кайер – женщина высоких моральных устоев!

«Я его ненавижу! – сказала себе Матильда. – Пускай его осудят, чтобы я никогда больше его не видела!»

Ощутив на себе пристальный взгляд мужа, она поспешно уткнулась в платочек. Колен пребывал в сильнейшем замешательстве. Кюре, этот предполагаемый «друг», обвел его вокруг пальца. «И я пригрел эту змею на своей груди! Ввел его в дом! – упрекал он себя. – Я мог бы догадаться… А теперь все будут думать, что Матильда с ним спала!»

Председатель суда с презрительной усмешкой спросил:

– А почему, прибыв в Ангулем и получив назначение в Сен-Жермен, вы не сказали своему новому руководству, что когда-то служили викарием в Шароле?

Шарваз с легкой ироничной усмешкой ответил:

– Я не думал, что это существенно.

– Ну конечно! Как несущественно и то, что вы оставили свой приход на две недели, чтобы навестить упомянутую мадам Кайер! Складывается впечатление, мсье Шарваз, что моральных норм для вас не существует. Вы не задумывались о том, что своим поведением порочите сан?

В зале засмеялись, но ни судья, ни присяжные не усмотрели в происходящем ничего смешного. Это разоблачение вызвало у Матильды отвращение и обиду. Значит, Ролан и вправду не ездил в Савойю, он отправился навестить другую женщину. «Он никогда по-настоящему меня не любил! Я была еще одной победой, и только! – горько сказала она себе. – И после всего этого оказаться на скамье подсудимых, в шаге от эшафота – из-за него! И выдать его я тоже не могу. Тогда все точно поймут, что мышьяк он получил от меня!»

Шарваз не осмеливался даже взглянуть на нее. С самого начала заседания он ни разу не посмотрел в сторону любовницы. Со стороны казалось, что он о чем-то глубоко задумался.

– Перейдем к мадам де Салиньяк. Вы все еще отрицаете, что прелюбодействовали с ней, о чем узнала ваша служанка и что имело известные суду последствия?

– Отрицал и отрицаю! Это клевета, – заявил обвиняемый, уже не пытаясь повеселить публику.

Вокруг Колена родственники, друзья и родители Матильды шепотом обсуждали происходящее. Личность кюре и его манеры не вызывали ничего, кроме возмущения. Доктор де Салиньяк уже пообещал себе, что будет защищать супругу несмотря ни на что. «Шарваз – развратник и обманщик! Он мог соблазнить Матильду и дорого за это заплатит! Женщина слаба, ей не устоять перед напором и хитростью подобного мерзавца!»

Придя к такому заключению, он успокоился, как это часто бывает с теми, чья любовь слепа.

* * *

Эрнест Менье напряженно следил за происходящим, ни словом, ни жестом не выдавая своих эмоций. Муж увез Эльвину домой: придя в себя, молодая женщина сказала, что не сможет вернуться в зал суда. Эрнест подумал, что так даже лучше, что сестре не придется выслушивать, каким отвратительным типом оказался кюре из Сен-Жермен. «Бедная моя матушка! Если бы она так не стремилась работать, она бы все еще была с нами! – сожалел он про себя. – И она была тысячу раз права, говоря, что Шарваз – последний негодяй и подлец!»

Когда его во второй раз вызвали свидетельствовать, в толпе прошел одобрительный шепот. Опрятно одетый, приятной внешности молодой мужчина твердым голосом рассказал аудитории, как сильно́ их горе и какие обстоятельства вынудили Анни Менье искать место прислуги.

– Я обрадовался, господин председатель, когда мать взял к себе служанкой священник. Но сегодня я горько укоряю себя за то, что просил ее побыть еще немного в Сен-Жермен уже после того, как она узнала о постыдном поведении этого так называемого служителя церкви. И вот теперь ее убили, а перед смертью заставили мучиться, и только из-за того, что она раскрыла отвратительный секрет этих прелюбодеев! В память о ней я решил добиться правосудия. Я считаю, что виновные должны быть наказаны за преступление, которое совершили!

Больше ничего взволнованный до предела Эрнест сказать не смог.

Свидетели чередой потянулись к барьеру: арендатор де Салиньяков Морис Жаррон, школьный учитель Жан Данкур и ризничий Алсид Ренар. Последний надел по случаю свой лучший костюм и очень нервничал. Со свойственным ему чистосердечием Алсид Ренар сообщил несколько значимых для суда фактов.

– Конечно, я горевал, когда Анни умерла. Она действительно рассказывала мне о господине кюре и жене доктора. Ну, что они, как говорят в наших краях, «погуливают вместе». Я ничего такого не замечал. Отца Ролана я всегда почитал, но после разговоров с Анни я тоже засомневался. И стал присматривать за пресбитерием. И вот на День Всех Святых, когда Анни уехала к детям в Ангулем, мадам де Салиньяк приходила… Я видел, как она потом мучилась, Анни! Конечно, это странно, подумал я, что она вдруг вот так слегла. А еще был случай, когда я нашел на полу в ризнице платочек с инициалами докторской жены…