Кюре передернул плечами. Хорошо, что Туанетта сама предложила убрать за больной. Скоро придет доктор, и будет лучше, если он не увидит этих ужасных рвотных масс, отравляющих воздух в доме.

Исполнив все, что было нужно, соседка стала прощаться. Остановившись на пороге комнаты Анни, чтобы ее могли слышать и больная, и хозяин дома, который по-прежнему сидел возле очага, она сказала:

– Я не смогу прийти завтра, бедная моя Анни, в доме у мэра затевается большая стирка. Но нужно кого-нибудь пригласить на случай, если тебе что-нибудь понадобится.

Кюре ответил ей мягким, исполненным сострадания голосом:

– Не тревожьтесь, мадам Туанетта, я побуду с Анни. Завтра я на целый день останусь дома. Не знаю, что за хворь так ее мучает, но надеюсь, это все же не слишком серьезно. Однако думаю, мне удастся убедить ее исповедаться.

Испугавшись этих зловещих слов, Туанетта перекрестилась и вышла. Анни Менье и Ролан Шарваз остались наедине – несчастная женщина, мучимая болью и приступами рвоты, и мужчина, внимательный и настороженный. Один-единственный раз умирающая попросила послать за своими детьми.

– Эрнест… Я хочу повидаться со своим мальчиком… И с Эльвиной. Где они? – слабым и тонким, изменившимся до неузнаваемости голосом спросила она.

Кюре вздрогнул и, не скрывая раздражения, ответил:

– Они приедут завтра, Анни. Завтра…

* * *

К вечеру все знали, что служанка кюре заболела и не встает с постели, но никто не знает, что с ней такое. Новость распространилась благодаря ризничему, который обошел едва ли не весь городок, с озабоченной миной рассказывая тут и там, что мадам Анни слегла от неизвестной болезни. И нельзя было сказать, что происходящее не доставляет ему удовольствия: все-таки приятно сообщить важное известие, когда все с охотой слушают и даже угощают наливкой…

Возвращаясь от священника, Сюзанна встретила знакомых и, не устояв перед искушением, расписала, в каком ужасном состоянии пребывает Анни Менье. И понеслось… Кто-то выразил мнение, что она слишком много пьет и с ней случился сердечный приступ; вероятным представлялось и предположение, что бедная Анни поскользнулась на обледеневшей внешней лестнице и упала и это падение ее доконало.

Желая узнать больше, ближайшие соседи то и дело стучали в дверь кюре, и продолжалось это даже после наступления темноты. Отец Ролан, печально качая головой, приглашал гостя войти и указывал на дверь слева от очага. Заглянув в комнату, где на кровати лежала больная, гость спешил восвояси с мыслью, что кюре души не чает в своей служанке и уж он-то отлично о ней позаботится.

Две соседки преклонных лет, одетые в черное и с черными косынками на седых волосах, явились в пресбитерий в час Ангелуса[10]. Обычно их приглашали на ночные бдения у гроба умершего, и вот теперь они пришли справиться о здоровье мадам Анни. «Слетаются, как стервятники на падаль», – подумал Ролан Шарваз, приглашая старух погреться у очага.

– Присаживайтесь, дамы! – с преувеличенной вежливостью пригласил он. – Бедную Анни особенно мучит жажда. Слышите?

Старухи в черном навострили уши. Кюре налил в стакан белого вина и бросил туда же щепотку сахара.

– Во рту горько, и хочется пить! Боже, как же хочется пить! – жалобно стонала Анни.

– Иду-иду, бедная моя Анни! И несу вам белого вина, которое вы так любите. Я немного его подсластил, чтобы не было отрыжки. Так оно меньше будет раздражать желудок…

Количество гостей в пресбитерии умножилось. Вошел доктор де Салиньяк под руку с Матильдой, а следом за ними – учитель. Кюре жестом дал понять, что сейчас не время для церемонного обмена приветствиями, и пригласил их в комнату больной.

– Вижу, состояние моей пациентки только ухудшилось, – заметил доктор.

Даже не взглянув на любовника, Матильда, на которой лица не было от волнения, забилась в угол комнаты и прижала к носу платок: от кровати исходила тошнотворная вонь. Жан Данкур последовал ее примеру, тошнота одолела и его.

Служанка жадно выпила вино. Губы у нее потрескались, глаза налились кровью. Шарваз, который поддерживал ей голову, помог вдове лечь.

Последнюю порцию мышьяка несчастная Анни получила в присутствии свидетелей. Что ж, преступление было срежиссировано прекрасно. Никто из присутствующих, за исключением Матильды де Салиньяк, не мог заподозрить правду.

* * *

По прошествии получаса Ролан Шарваз остался возле постели Анни один. Матильда и учитель прогуливались возле церкви, дожидаясь Колена, который пообещал, что скоро вернется и принесет с собой опийную настойку.

– Если ваш супруг окажется прав, несчастная умрет в ужасных мучениях, – с сожалением проговорил Жан Данкур, неотрывно глядя прелестной Матильде в лицо.

Речь шла о заключении, которое сделал доктор после довольно-таки непродолжительного осмотра своей пациентки.

«Полагаю, речь идет о жестоких желудочных коликах, – таков был вердикт Колена де Салиньяка. – Но может быть, что это и перитонит, воспаление аппендикса, которое часто становится фатальным, или какого-нибудь другого внутреннего органа. Больной нужна операция, но она в таком состоянии, что доставить ее в Ангулем, в центральную больницу, не представляется возможным».

За многие годы практики доктор де Салиньяк ни разу не сталкивался с отравлением, и мысль эта даже не пришла ему в голову. И конечно же, он не подумал о мышьяке, ведь аптекарь столько раз говорил, что минимального количества порошка хватит, чтобы крепкий молодой человек умер на месте.

Колен пребывал в уверенности, что Анни страдает от нарушений работы пищеварительной системы, а причина тому – постоянное переедание и пристрастие к вину. Больше всего он опасался, что это окажется перитонит, хотя жа́ра у больной не наблюдалось.

Тем временем поднялся пронзительный ветер. Сжавшись от холода, Матильда, едва шевеля губами, пробормотала:

– Это было бы печально… Но ведь она может и поправиться! Сегодня вечером я от души за нее помолюсь.

– Это вы помогли отцу Шарвазу подыскать прислугу, не так ли? – спросил учитель.

– Да. Моя старшая сестра живет в Ангулеме, и благодаря ей у меня там много знакомых. Один зажиточный коммерсант порекомендовал вдову Менье, так он ее назвал. Я встретилась с ней и ее сыном Эрнестом, он портной.

– Нужно сообщить этому Эрнесту, что мать больна, – сказал Данкур.

– Уверена, отец Ролан сделает все, что необходимо, – резко ответила молодая женщина, чувствуя себя под проницательным взглядом учителя весьма неуютно.

Любовник не преминул сообщить, что Анни рассказала о своих подозрениях насчет хозяина и докторской жены школьному учителю, признанному вольнодумцу и атеисту.

– Я ничем не могу помочь несчастной, – заключил мсье Данкур, приподнимая шляпу в знак прощания. – До свидания, дорогая мадам де Салиньяк. Предоставляю вас заботам супруга!

С искренним облегчением Матильда бросилась в объятия мужа. Колен обнял ее и поцеловал в лоб. Приятно было чувствовать, как нежно и доверчиво она к нему прижимается.

– Я так замерзла! – пожаловалась Матильда. – Я бы осталась у постели бедняжки Анни, но я слишком впечатлительная и не вынесу этого…

– Беги скорее домой, дорогая! – шепнул доктор ей на ушко. – Я отдам кюре опийную настойку и сразу вернусь. Больше я ничем не смогу ей помочь. Да ты вся дрожишь! Дома сядь поближе к камину и попроси у Сюзанны грелку. И зачем ты вообще пришла? Ты не привыкла смотреть на умирающих… А я думаю, что ей осталось недолго.

– Хорошо, я ухожу, – прошептала Матильда голоском маленькой девочки, ищущей защиты. – Скажи, Колен, ты уверен, что это не холера?

– Нет, это не холера, не бойся. Я тоже так подумал, но это единичный случай во всей округе, и симптомы другие.

* * *

Ближе к ночи состояние Анни ухудшилось. Она сходила под себя, даже не заметив этого, так ей было плохо. Опийная настойка утихомирила боль, но ее действия хватило лишь на час.

– Пить! Я хочу пить! – бормотала несчастная, едва шевеля распухшим языком и не открывая глаз.

Шарваз раз за разом давал ей воды, но она тут же выходила с рвотой. Он сидел возле постели – бессердечный зритель, рассматривающий происходящее со всех точек зрения, словно диковинку на ярмарке. Время от времени, когда Анни испускала хриплый стон или начинала кашлять, он вскакивал на ноги и стряхивал с себя усталость, как охранник, которого поставили стеречь преступницу, а он вдруг задремал.

К полуночи кюре начал терять терпение. Нужно было решать, что делать дальше. Лечь спать и оставить Анни одну или же просидеть с ней до рассвета, как бы тяжело это ни казалось? «Как долго все длится! Анни противится смерти изо всех сил, – подумал он. – Но теперь бояться нечего. Она бредит… Теперь она уже никому ничего о нас не расскажет!»

Жалость к бедной Анни не шевельнулась в его сердце ни разу. А ведь он мог бы, глядя на жертву, хотя бы подумать, что наказал ее слишком жестоко за то, что она обнаружила, а потом позволила себе осуждать внебрачную связь между ним и женой доктора. Очень скоро многие испытают священный ужас при мысли об этом человеке, который облачился в одеяние священника, служил мессу и призывал прихожан быть милосердными к ближнему, между тем как сам равнодушно и спокойно дожидался, пока отлетит душа, чью связь с телом он и оборвал. Так же, как и немногим дано будет понять, что он мог спокойно смотреть, как в страшных муках сползает в могилу несчастная женщина.

Никто и никогда не узнает, что он чувствовал и о чем думал у постели Анни Менье. Что, если им руководили только равнодушие и инстинкт самосохранения?

В четверг 6 декабря 1849 года

На следующее утро Анни все еще боролась со смертью, ни на мгновение не выходя из состояния мучительной летаргии. Достаточно было посмотреть, как она морщится, как скрипит зубами, чтобы прийти к этому неутешительному заключению. Но более страшное впечатление производили ее хрипы и вид истерзанного недугом тела.