Бриттани Черри - Воздух, которым он дышит

Он был неестественным, немного пустым и самую малость грустным.

Я смотрю и вижу миссис Джексон в окружении других сплетниц, которые то и дело указывают на маму и ее мужчину-этой-недели пальцами. Хотелось бы оказаться около них, чтобы сказать им, чтобы они заткнулись, но они были в добром квартале от нас. Даже дети, которые играли в мяч на улице, ударив по нему еще несколько раз, прекратили игру и уставились широко раскрытыми глазами на маму и этого мужчину.

Автомобили, которые сто`ят столько, сколько сто`ит его машина, никогда не проедут по улице, подобной нашей. Я столько раз пыталась убедить маму переехать в место получше, но она категорически отказывается. Думаю, в первую очередь потому, что они купили этот дом вместе с отцом.

Наверное, она до сих пор не может его отпустить.

Мужчина выдыхает облако дыма в лицо маме, и они вместе смеются. На ней ее лучшее платье, желтое, открывающее плечи, обтягивающее талию и расклешенное книзу. Она наносит так много косметики, что ее пятьдесят тут же превращаются в тридцать. Она красива и безо всей этой мазни на лице, но считает, что немного румян превратят даже девочку в красивую женщину. Жемчуг на шее раньше принадлежал бабушке Бетти. Она никогда не надевала его на встречи к незнакомцам, сегодня это произошло впервые, и я задаюсь вопросом – почему?

Внезапно они оба смотрят в мою сторону, и я прячусь за столб крыльца, с которого наблюдала за ними.

– Лиз, если ты планируешь и дальше шпионить, то хотя бы прячься лучше. А теперь подойди и познакомься с моим другом, – кричит мама.

Я выхожу из-за столба и подхожу к ним. Мужчина выпускает еще один клуб дыма, запах бьет по ноздрям, пока я рассматриваю его седеющие волосы и темно-голубые глаза.

– Ричард, это моя дочь, Элизабет. Друзья называют ее Лиз.

Ричард внимательно осматривает меня с ног до головы, да так, что я и человеком себя не чувствую. Он изучает меня, как фарфоровую куклу, как будто хочет, чтобы я разлетелась на куски, а я изо всех сил стараюсь не показать своей неприязни, но она все равно просачивается, несмотря на то, что я опустила глаза.

– Как поживаешь, Лиз?

– Элизабет, – холодно исправляю я, не поднимая глаз, – только близкие могут называть меня Лиз.

– Лиз, ты не должна так говорить с ним, – строго говорит мама, нахмурившись. У нее бы истерика случилась, если бы она знала, насколько глубоки ее морщины, когда она так делает. Я всегда ненавидела знакомство с ее новыми мужчинами: вместо того чтобы вступиться за меня, она всегда становится на их сторону.

– Все в порядке, Ханна. Тем более что она права. Нужно время, чтобы узнать кого-либо поближе и заслужить право называть человека сокращенным именем.

Было нечто гадкое в том, что он говорил. Какой-то намек во взгляде, который Ричард устремил на меня, затягиваясь сигаретой. На мне свободные джинсы и домашняя растянутая футболка, но под его взглядом я чувствую себя раздетой.

– Мы собирались перекусить где-нибудь в городе, если хочешь, можешь присоединиться, – предлагает он.

Я отрицательно качаю головой:

– Эмма еще спит. – Я бросаю взгляд на дом, где на раскладном диване, который мы делим на двоих после переезда к маме, спит Эмма.

Да, мама не единственная, кто потерял любовь всей ее жизни.

Надеюсь, я не стану такой же, как она.

Надеюсь, я просто застряла в плохом периоде.

С тех пор как Стива нет, прошел год, и мне все еще трудно дышать полной грудью. Наш с Эммой настоящий дом находится в Мидоус-Крик, Висконсин. Это недорогое место, где Стивен, Эмма и я построили дом. Мы окунались в любовь и самозабвенно ругались, но возвращались к любви снова и снова.

Это место стало сосредоточием тепла, пока мы жили там вместе, а когда Стив умер, стены дома наполнились холодом.

Когда мы в последний раз были вместе, его рука обхватывала мою талию, и как легко было думать, что это продлится вечно.

Вечность оказалась куда короче, чем мы могли себе представить.

Долгое время жизнь проходила привычным образом, но в один день все внезапно оборвалось.

Я чувствовала, что начинаю задыхаться в печали от воспоминаний о нем, поэтому ушла к маме.

Вернуться в этот дом означает признать, что его действительно больше нет. Больше года я жила, делая вид, что все в порядке, представляя, что он просто вышел купить молока и вот-вот войдет в дверь. Каждый вечер, ложась спать, я поворачивалась на левый бок, представляя, как он обнимает меня.

Теперь Эмме необходимо что-то большее. Нечто кроме раздвижного дивана, незнакомых мужчин и сплетен соседей, которые не должны достигать ушей пятилетней девочки. Она слишком сильно нуждается во мне, а я словно иду во тьме, и я явно не та мать, которой она заслуживает, так что, может быть, воспоминание о нашем доме помогут мне собрать себя по частям.

Я возвращаюсь в дом и с нежностью смотрю на своего спящего ангела. Ее грудь поднимается и опускается, спокойно и умиротворенно. Она похожа на меня – ямочками на щеках и светлыми волосами. У нас с ней тихий смех, набирающий силу лишь в компании людей, которых мы любим. Она словно улыбается правым уголком рта и кривит левый – те же движения повторяют мои губы.

Но есть одно большое различие.

У Эммы его голубые глаза.

И теперь я лежу рядом с ней, целуя кончик ее носа, протягиваю руку и достаю из-под дивана жестяную коробку в форме сердца. Читаю еще одно любовное письмо. Одно из тех, которые я уже читала, но они все равно разрывают мне душу.

Иногда я представляю, будто эти письма от Стива.

Я всегда плакала совсем немного.

– Мы что, возвращаемся домой? – спрашивает сонная Эмма, когда солнце проникает через окно комнаты, проливая свет на ее милое личико. Я поднимаю ее и усаживаю на ближайший стул рядом с Боббой – ее плюшевым медведем и самым близким другом. Бобба не просто плюшевый, он – мумифицированный медведь. Видите ли, моя маленькая девочка немного странная, и после того, как она увидела фильм «Отель “Трансильвания”», в котором полно зомби, вампиров и мумий, она решила, что, если ты страшный и немного странный – это идеально.

– Да, мы возвращаемся домой, – устало улыбаюсь я ей – целую ночь пришлось собирать вещи.

Эмма сонно улыбается в ответ, точь-в-точь как ее отец, и говорит Боббе, что мы действительно едем домой.

Дом.

Это слово обжигает где-то в самой глубине сердца, но я продолжаю улыбаться. Я научилась всегда улыбаться рядом с Эммой, потому что, когда у меня неважное настроение, она тут же начинает грустить. Хотя в таких случаях она и дарила мне отменные поцелуи по-эскимосски, я все же чувствовала ответственность за нее.

– Мы должны вернуться вовремя, чтобы успеть посмотреть фейерверк на крыше. Помнишь, как мы забирались туда, чтобы смотреть фейерверк с папой? Помнишь, малышка? – спрашиваю я.

Она жмурится, будто отправляясь на поиски воспоминаний глубоко в свое сознание. Если бы наши умы были архивными картотеками и мы могли запросто получить любимые воспоминания всякий раз, когда бы нам не захотелось!

– Не помню, – вздыхает она, обнимая Боббу.

Это разбивает мне сердце.

Я продолжаю улыбаться.

– Ну, тогда как насчет заскочить по пути в магазин и купить «Bomb-Pops»,[1] чтобы объедаться им на крыше?

– И «Cheeto Puffs»[2] для Боббы!

– Конечно!

Она улыбается и радостно пищит. В этот момент я улыбаюсь искренне.

Я люблю ее больше, чем она может себе представить. Если бы не она, я бы утонула в собственном горе. Эмма спасла меня.

Мама никогда не возвращается вовремя со своих вечерних свиданий с очередным Казановой, так что я не прощаюсь с ней. Когда мы переехали в первый же вечер, она не вернулась домой и я звонила ей целую ночь, беспокоясь, где она, но, появившись, мама раскричалась, заявляя, что она уже вполне взрослая женщина, чтобы самой решать, когда приходить.

Поэтому сейчас я просто оставляю ей записку.

Несколько часов мы едем на моей старенькой машине, слушая треки из «Холодного сердца» по кругу бесконечно, и я начинаю рассматривать вариант сбривания своих ресниц бритвой одну за одной. Эмма слышала каждую песню миллион раз и переделала слова в каждой строчке на свои собственные. Честно говоря, ее версия нравится мне даже больше.

Когда она уснула, «Холодное сердце» уснуло вместе с ней, оставив меня в блаженной тишине.

Рука тянется в сторону пассажирского сиденья, ладонью вверх, ожидая касания другой руки, чтобы наши пальцы сомкнулись, но ничего не чувствует.

Я все делаю правильно, говорю я себе снова и снова. Я молодец.

Однажды все будет хорошо.

Однажды у меня получится.

Мы спускаемся на шоссе I-64, и у меня все внутри напрягается. Я хотела бы поехать другой дорогой, чтобы добраться до Мидоус-Крик, но это единственный путь. Он был забит машинами из-за праздника, но новый ровный асфальт, некогда разбитый, давал возможность ехать легко.

Слезы наполняют глаза, когда я вспоминаю, как просматривала новости в тот день.

Авария на шоссе I-64!

Хаос!

Беспорядки!

Травмы!

Жертвы!

Стивен.

Один вдох.

Я за рулем и не позволяю слезам вырваться наружу. Я заставляю свое тело отключить любые эмоции, потому что, если бы я не отключила, чувствовала бы все и точно умерла, а ведь я не могу умереть. Когда я смотрю в зеркало заднего вида, вижу там отражение моего ребенка, мой маленький кусочек силы. Мы пересекаем шоссе, и я делаю еще один вдох. Каждый день один и тот же вдох.

Я не могу больше об этом думать, иначе просто захлебнусь.

На белом полированном стенде знак с надписью: «Добро пожаловать в Мидоус-Крик!»