И она вдруг поняла, что ей придется смириться с неизбежностью и провести оставшуюся часть жизни в тоске по человеку, с которым ей не суждено соединиться. Она, конечно, могла сколько угодно сердиться и называть себя девчонкой, глупой, вздорно-романтичной, — но это ни капли не притупляло ее чувств, и она любила Джонатана все так же самозабвенно.


Сэр Алан Бойнтон часто похвалялся, что за всю жизнь ни разу не брал отпуска в общепринятом смысле слова, что проработал всю сознательную жизнь и умереть намерен за письменным столом и счетами. Тем более он был потрясен — как и все члены его семьи, — когда серьезное недомогание уложило его в постель.

Консилиум из лучших лондонских докторов посвятил осмотру больного не один час, и после продолжительного совещания нерадостная весть была сообщена ему и леди Бойнтон.

— Мой долг, сэр Алан, — торжественно произнес старший из докторов, — известить вас о том, что у вас слабые легкие.

Сэр Алан был сражен.

— Очень странно, — пробормотал он. — За всю жизнь легкие никогда меня не беспокоили.

Доктор пожал плечами.

— Я уверен, пройдет немного времени, и медицина будет знать простой и надежный способ лечения этого заболевания. Но до сих пор известно только одно средство. Мы настоятельно рекомендуем, чтобы вы уехали из столицы на осень, потому что в это время года здешний климат оставляет желать лучшего. Мы рекомендуем вам поселиться на одном из островов в Ла-Манше — Джерси или Гернси — и провести там самое меньшее шесть месяцев.

Сэр Алан был обескуражен.

— Шесть месяцев!

Доктор обратился к леди Бойнтон:

— Мы понимаем, что это тяжелый приговор для такого деятельного человека, как сэр Алан. Однако если он не захочет позаботиться о себе и постараться избавиться от своего недуга единственно известным способом — проводя как можно больше времени на солнце в местечке с целебным климатом и по возможности лишив себя необходимости заниматься делами, — этот недуг в скором времени отнимет у него жизнь. Перед ним ясный выбор.

Джессика уже приняла решение.

— Выбор сделан. Мной. Мы с Аланом отправляемся на остров Джерси и остаемся там до весны. Потом вернемся в Лондон, попросим вас осмотреть его еще раз, и, если он к тому времени не излечится, мы едем обратно на Джерси и остаемся там до полного выздоровления.

Сэр Алан открыл было рот, желая что-то возразить, но неожиданно для себя промолчал. Вести о заболевании и о необходимом решительном лечении свалились как снег на голову, но он знал, что жена его права. Впервые он должен был отправиться на покой, отказаться от дел, если хотел жить дальше.

Решение было принято, и Джессика не стала терять времени даром. Она написала письмо с извещением об их приезде и стала руководить сборами. Через семьдесят два часа они с мужем выехали из Лондона.

Весь груз ответственности неожиданно лег на плечи Чарльза и Руфи. Чарльз обнаружил, что теперь, когда к его обязанностям прибавились дела, которые вел отец, он стал загружен выше всякой меры. Он уходил из дому на полтора часа раньше, чем у него было заведено прежде, и не отправлялся на ленч в один из клубов Уэст-Энда, членом которых он состоял, а довольствовался легкой закуской за рабочим столом. Каждый вечер он предполагал прийти домой пораньше, и всякий раз неотложные дела и бесчисленные проблемы оставляли его в офисе. Дома он появлялся только поздно вечером, а то и ночью.

— Я понимаю, Руфь, что и вы, и слуги окажетесь в очень сложном положении, если будете вынуждены приспосабливаться к моему расписанию. Поэтому я предлагаю вам с Дэвидом и Элизабет обедать как обычно. А если я буду опаздывать — похоже, что так оно и будет, — то я просто попрошу тебя оставлять мне что-нибудь горячее.

Предложение было, разумеется, в высшей степени неудовлетворительным, но как поступить иначе, Руфь не знала и последовала ему. Они с Элизабет обедали в обычные часы, и Руфь всякий раз дожидалась мужа и оставалась с ним, пока он ел. Иногда он являлся домой за полночь и бывал настолько измучен, что в полном молчании поглощал пищу. Перемены все больше и больше начинали тревожить Руфь, и однажды воскресным утром, когда он поспешно уминал завтрак, она не выдержала:

— Ведь ты не собираешься сегодня идти на верфь? Ты помнишь, что сегодня воскресенье?

Чарльз устало пожал плечами.

— День недели не имеет теперь значения. Работа накапливается, и я не имею возможности ее откладывать.

— Неужели ты не можешь найти себе помощника?

Он покачал головой:

— Было бы прекрасно иметь такого помощника, как Хомер Эллисон, но по эту сторону Атлантики таких людей нет. Папа долгое время вообще справлялся со всем один. Потом, когда я стал работать с ним вместе, я постепенно взял на себя половину его дел. Но мне не хватило прозорливости, чтобы подготовить себе еще тогда компетентных помощников, и теперь, боюсь, мне приходится платить за собственную беспечность.

— И долго тебе предстоит работать в этом безумном ритме?

Чарльз болезненно улыбнулся и пожал плечами.

— Мне остается лишь от всего сердца надеяться, что этот ритм не замедлится. Если сейчас начнется спад в бизнесе, «Рейкхелл и Бойнтон» окажется в еще более затруднительном положении, которое может оказаться безвыходным. — Он протянул руку и погладил жену по ладони. — Прости меня, Руфь. Я знаю, что тебе трудно, но я почти ничего не могу изменить.

Сказав это, он, словно бы устыдившись своего эмоционального всплеска, сосредоточился на копченой селедке и вареных яйцах.

— Тебе приходится гораздо труднее, чем мне, Чарльз, — ответила она. — И я боюсь, как бы ты не последовал примеру отца и не заболел.

— У меня нет выхода, — твердо ответил он. — Я должен присутствовать на верфи и намерен выполнять свой долг.

— Я знаю, что это так, — сказала она.

Поколебавшись мгновение, он продолжал:

— Мы с тобой наконец-то сумели выбраться из долгой череды недоразумений. Я надеюсь, что эта сумасшедшая жизнь не приведет к новым обидам.

— Я уверена в этом, — ответила она.

Он хотел было объяснить, что они опять не вместе лишь потому, что он измотан, а вовсе не из-за недостатка любви к ней. Но ему плохо давалось обсуждение щекотливых вопросов. Оставалось надеяться, что жена сумела понять его.

— Мы с Дэвидом продержимся, — сказала она, — мы всегда будем здесь, когда бы мы тебе ни потребовались.

— Большего мне и не надо. Да, кстати, сегодня наше торговое судно отплывает в Сент-Хелиер на Джерси, так что ты, быть может, захочешь переслать письмо моей матери.

— Прекрасная мысль! Когда же корабль будет на верфи?

— Пожалуй, не позже полудня. Я прослежу, чтобы оно попало прямо в служебную сумку к капитану.

Она кивнула, и оба встали из-за стола.

— Посиди, — сказал он. — Тебе ведь некуда спешить. Допей лучше кофе.

Но она не села, а порывистым движением обвила ногами его шею. Не успели они жадно прильнуть друг к другу, как в комнате прозвучало несколько похотливых замечаний. То был Дитер, попугай, подаренный Чарльзу Толстым Голландцем. Изумительной красоты птица, в чьем пестром оперении переливались голубые, фиолетовые, красные и оранжевые цвета, сидя на перекладине, нежилась в лучах яркого утреннего солнца и изрыгала поистине площадную брань. Помимо воли Руфь хихикнула, и Чарльз, в свою очередь, вскоре начал неудержимо хохотать.

Маленький Дэвид ворвался в столовую, боясь, что пропустил уход отца, и был вознагражден встречей с обоими родителями, которые смеялись так зажигательно, что, казалось, никогда не остановятся. Не имея ни малейшего понятия о том, что вызвало их смех, он, тем не менее, счел необходимым присоединиться к общему веселью. Чарльз подхватил его, прижал к себе и взъерошил его волосы.

— Эх, сынок, — сказал он. — Был бы ты лет на десять постарше, ты бы сидел у меня в офисе и работал с утра до вечера.

— Я готов, папа, готов! — воскликнул Дэвид.

Руфь улыбнулась.

— Не сейчас, — сказала она и добавила, обращаясь к мужу, — сегодня воскресенье, может быть, ты освободишься чуть пораньше…

— Если будет возможность, обязательно, — пообещал он, но, судя по его тону, сам он считал это маловероятным.

Он поцеловал их и вышел. Руфь вновь присела, налила себе кофе, а горничная в это время принесла для Дэвида традиционную кашу и фрукты. Ребенок торопливо заговорил о приглашении поехать сегодня в деревню, которое он якобы получил накануне, и Дитер вновь разразился обычным набором грязных ругательств, — к счастью, на сей раз он отвел душу на голландском. Руфь рассеянно реагировала на обоих и вздохнула с облегчением, когда в комнату вошла облаченная в пеньюар Элизабет. Было бы приятно завести разговор на какую-нибудь взрослую тему.

Руфь вызвала горничную, но Элизабет последовательно отказалась от гренок, яиц, селедки, и даже от свиных почек и копченой грудинки. Руфь обратила внимание, что ее золовка имеет бледный и даже болезненный вид, и, не желая быть особенно резкой, досадливо заметила:

— Видишь ли, совсем отказаться от пищи ты не можешь.

Элизабет вяло согласилась отведать томленую камбалу и сваренные всмятку яйца. Она также изъявила желание выпить чашку крепкого чая. Горничная незамедлительно выполнила ее желания, и Элизабет принялась отрешенно водить по тарелке вилкой. Дэвид, закончив завтракать, спросил:

— Можно мне выйти из-за стола?

— Да, только не выходи на улицу, — сказала ему мать. — Сегодня мы идем в церковь.

— Почему сегодня? — разочарованно протянул мальчик.

— Именно сегодня, — твердо повторила Руфь, — потому что сегодня воскресенье. Ты идешь с нами, Элизабет?

Поколебавшись, девушка нерешительно кивнула. Дэвид выбежал из столовой, а Руфь, выждав, пока он удалится на достаточное расстояние, сказала: