— Если я буду знать, что Лу Фань на месте и всегда готов прийти к тебе на помощь, я буду совершенно спокоен. При таком страже, как Лу Фань, никто не посмеет досаждать тебе.

— Ты очень добр ко мне, — сказала Молинда.

— А ты — ко мне, — вырвалось у него. Взгляды их встретились, и некоторое время они смотрели друг другу в глаза, потом поспешно отвели их в сторону. Наступило неловкое и принужденное молчание, которое им не удалось нарушить до конца обеда.

После его окончания Джонатан предложил немного пройтись. Молинда кивнула, и, одновременно поднявшись из-за стола, они вышли на улицу. Погода стояла мягкая, а сильный ветер с западных гор рассеял туман, так часто обволакивающий Кантон. Они прошлись по усыпанной галькой дорожке, временами останавливаясь, чтобы окинуть взглядом сад, и наконец подошли к каменной скамье на четырех массивных опорах, сделанных в форме драконов. Джонатан изнемогал от пьянящей волны женственности, которую излучала Молинда, и только после продолжительного молчания смог заставить себя заговорить.

— Мне начинает казаться, что между нами установились очень сложные отношения.

Молинда ответила мягкой улыбкой.

— По правде сказать, мы оба, ты и я — весьма привлекательны. Мы проводили долгие часы вместе, этого требуют интересы нашего дела. И совершенно естественно, что мы стали испытывать влечение друг к другу. Смерть твоей жены и моего мужа не смогли истребить в нас этого чувства.

Ни одна американка или англичанка не посмела бы обратиться с такими словами к мужчине, подумалось Джонатану. Только уроженка Востока, воспринимающая мир так, как свойственно лишь людям этой части света, могла увидеть ситуацию столь ясно и отчетливо, — и только такой откровенный человек, как Молинда, был способен заговорить с подобной прямотой и бесстрашием.

— Наверное, ты права, — сказал он. — Я, правда, никогда не пытался взглянуть на свою жизнь с этой точки зрения. Мне всегда казалось, что я предам Лайцзе-лу, память о ней, если не буду верен ей до конца своих дней. Глупости, конечно. Жизнь нужно проживать, а не перемогаться вполсилы.

Она сложила руки на коленях и устремила отрешенный взгляд сквозь сады к тому месту, где отдельными порослями взошли цветы: розовый островок соседствовал с голубым, а за ними виднелось целое море желтых лепестков. Она так и не ответила ему, и затянувшееся молчание становилось все более тягостным.

И Джонатан вдруг понял, что Молинда предоставляет ему полную свободу выбора: он мог вступить с ней в более близкие отношения, если считал это необходимым, а мог, не уронив мужского достоинства, решить дело по-другому. Она не упускала из виду, что он остается ее работодателем, но и не забывала о том, что он — ее близкий друг и наперсник ее тайн. Приходилось признать, что в любом случае он не сможет до конца дней лелеять скорбь по своей жене. Рано или поздно вынужденный переменить свои взгляды на жизнь, он отведет Лайцзе-лу то место, которое она заслужила, и с этого момента начнет жизнь заново. По всей вероятности, стоило попробовать именно сейчас, а не спустя годы.

Набравшись духу, он коснулся плеча Молинды.

Бронзового оттенка рука с готовностью скользнула в капкан мускулистых пальцев. Они взглянули друг на друга. Все, что нужно, было уже сказано. Они поднялись и пошли в павильон, который служил спальной комнатой Молинды. Джонатан вошел вторым и затворил за собою дверь.

Незаметным движением рук она освободила тело от единственного одеяния, которое свободно соскользнуло на пол, и стояла теперь перед ним в гордом великолепии своей наготы.

Времени на раздумье не оставалось.

Джонатан заключил ее в объятия, и они приникли друг к другу в жадном поцелуе. Где-то в отдаленных уголках своей души он ощутил громадное облегчение, потому что этот поцелуй не вызвал у него воспоминаний о бесчисленных поцелуях Лайцзе-лу.

По мере того как любовное действо развивалось, им становилось все более ясно, что происходящее касается только их двоих и не имеет отношения к тем людям, которых они когда-то любили. Было именно так, как предположила Молинда: она — женщина, он — мужчина, и драму, в которую они вступили, они разыгрывали по собственному сценарию. То, что объединяло их в эти мгновения, принадлежало только им и никак не было связано с чувствами, которые они испытывали к своим супругам.

Они нашли облегчение, к которому оба стремились, и потом, когда страсть их начала остывать, все так же крепко прижавшись друг к другу, они обретали покой. Множество мыслей теснилось в голове Джонатана. Молинда была прекрасна, это не нуждалось в лишних доказательствах, но, что гораздо важнее, она была женщиной, которой он мог доверять безоговорочно, — и в не меньшей степени могла доверять ему она. Ни один из них никогда не сможет предать или по доброй воле причинить вред другому, и они смело могли двигаться дальше, не опасаясь, что на этом пути их поджидает страдание.

К великой радости Джонатана, свисающий с его шеи желтовато-зеленый медальон с изображением Древа Жизни оставался холодным на ощупь. А ведь он никогда не сможет забыть, что в тот миг, когда угасла Лайцзе-лу, медальон внезапно обжег его грудь. Ни в коей мере не будучи человеком суеверным, он, проведя долгие годы в самых разных уголках Востока, хорошо осознавал, что многое здесь останется непостижимым для западного человека. Во всяком случае, у него не было сомнений в том, что дух Лайцзе-лу узнал о его близости с Молиндой и не воспротивился ей. Медальон не накалился от гнева.

— Благодарю тебя, моя дорогая, — прошептал он. — Я всегда буду помнить тебя за это.

— И я тоже буду благодарить тебя всю жизнь, — ответила она полушепотом.

Через какое-то время они встали. Для себя Молинда выбрала платье с шелковым шитьем, доходившее ей до лодыжек, а Джонатану протянула рубашку, которая была чуть покороче в длину и принадлежала когда-то Ша у Вэю. Они облачились в новые одежды и перешли в общую гостиную, где Молинда занялась приготовлением чая.

Джонатан вдруг почувствовал, что впервые со дня кончины жены пребывает в мире с самим собой.

Молинда знала, какой он ценитель чая, и, не дожидаясь просьбы, добавила ему в чашку сахара и немного липового отвара. А потом, помешивая собственный чай, она вдруг подняла на него глаза:

— Думаю, для нас обоих лучше, что ты вскоре возвращаешься в Соединенные Штаты.

Джонатан сразу же понял, что было у нее на уме, и утвердительно кивнул.

— Мы оба одиноки, — продолжала она. — Когда мы вместе, мы можем высекать искры из наших сердец. И было бы слишком просто — чересчур просто и чересчур опасно — позволить себе поверить в то, что эти искры и есть любовь.

— Я не вполне уверен в том, что мы сможем во всем и всегда устраивать друг друга, — ответил ей в тон Джонатан. — Может быть, нам будет хорошо, но может статься, мы совершаем непростительную ошибку. Однако я совершенно уверен в том, что делать любые выводы сейчас преждевременно.

Молинда кивнула и улыбнулась.

— Я хочу попросить тебя об одном.

— Ты знаешь, я готов сделать для тебя все, что в моих силах, — быстро ответил он.

— Сделай это не для меня, а для своих детей, это их право. Будь жива Лайцзе-лу, они выросли бы людьми, навсегда впитавшими в себя дух Востока. Восток и сейчас, и потом будет для них не просто красивым словом. Я хочу, чтобы ты пообещал мне привозить их с собою время от времени в Гонконг, где я могла бы видеть их и помочь им разобраться в том, что же такое Восток.

— Я не знаю, как мне выразить тебе свою признательность, — проговорил он, потрясенный ее предложением.

— Не нужно, — ответила она. — Не стоит благодарить меня. Я делаю лишь то, что должно — ради детей, ради общества, ради памяти Лайцзе-лу.

II

Макао, португальская колония, расположенная в устье реки Сицзян[1] чуть ниже Кантона, являл собой странную смесь двух культур, двух стилей жизни. Здесь бок о бок с восточными пагодами стояли домики пастельных цветов, словно бы завезенные сюда с берегов Средиземного моря. Здесь китайские мудрецы в традиционных, прикрывающих икры халатах мирно уживались с европейскими дельцами, одетыми не менее традиционно для своего времени — во фраки с раздвоенными фалдами, шапки из бобрового меха с высоким верхом и плотные, в обтяжку панталоны. По-португальски понимали все, многие даже говорили, но все-таки большинство оказывало предпочтение кантонскому диалекту.

Что же касается порта, где английские и американские клиперы, бриги под французскими, испанскими, голландскими флагами, корабли из стран Скандинавии стояли вперемешку с китайскими джонками и дхау[2] из Аравийского моря, то в нем, разумеется, звучали десятки языков. Здесь, в припортовом районе владельцы таверн, гостиниц и борделей требовали оплаты своих услуг в фунтах стерлингов. В Макао все знали цену деньгам, ведь это был первый европейский плацдарм на берегах Срединного Царства, и он приносил огромные доходы португальской короне.

Но никто в Макао не зарабатывал больше, никто ловчее не использовал щедро предоставляемые городом возможности, чем его генерал-губернатор, коварный и жестокий дон Мануэль Себастьян, маркиз де Брага. Сейчас он находился в своей гостиной во внутренних апартаментах огромного дворца, на который имел право благодаря своему сану, и, потягивая из бокала вино с подмешанными к нему фруктовыми соками, холодно разглядывал своего собеседника. Оуэн Брюс был человеком огромного роста, его отличали свойственные шотландцам яркий румянец и рыжий цвет волос. Те, кто познакомился с ним поближе во время его долгого пребывания на Востоке, поговаривали, что у человека этого не бывает эмоций, он всегда сохраняет хладнокровие. Но его нынешнее состояние опровергало эти утверждения. Краска заливала ему щеки, глаза метали искры, а когда он говорил, его голос содрогался от ярости.