Стюарт посмотрел ей прямо в глаза:

– Да, в случае необходимости.

– А теперь, полагаю, вам следует уйти.

Верити заговорила в приказном тоне, как на кухне с подчиненными в течение долгих рабочих часов, с твердостью человека, познавшего торжество и крушение любви.

Очевидно, он не ожидал от нее столь упорного сопротивления. Он был удивлен и разочарован – больше, чем разочарован. Его чувство было глубже, грубее – судя по тому, как потемнели его глаза.

Впрочем, какое ей дело до его разочарования или даже отчаяния? И тем не менее Верити это взволновало. Потому что поспешность, с которой он скрыл разочарование, была сродни тому, как прячут рану, нанесенную любимым существом.

– Я уйду, когда вы закончите ужинать, – сказал Стюарт недрогнувшим голосом.

И снова Верити была не в силах выдержать его взгляд.

– Даете слово? – с трудом выдавила она.

– Разумеется.

Верити принялась за еду. Во рту пересохло, горло сдавило. Она так мечтала о еде, но сейчас ей было трудно жевать и еще труднее глотать.

Стюарт отломил кусочек пирожного и стал его рассматривать.

– Когда я был ребенком, мама работала на фабрике одежды. Мы едва сводили концы с концами. Она была тверда как кремень насчет платы за жилье, чтобы не потерять комнату, так что иногда мы обходились без еды. Не очень долго, день-полтора для меня, не дольше – хотя, думаю, она голодала по нескольку дней.

Верити не сводила с него взгляда, а он смотрел в сторону.

– В те времена еда была радостью. Запахи из закусочных и мясных лавок сводили меня с ума. Я часами предавался мечтам о мясном пироге и пудинге размером с мою голову.

«Он гастроном, как и вы?»

«Кто, Стюарт? Боже мой, нет. Ему неведомо чувство вкуса, как африканским пигмеям морской флот».

– Потом я стал жить с отцом. С того самого дня, как я переступил порог его дома, мне ни разу не пришлось испытать голод. И пища стала мне навсегда безразлична.

– Навсегда? – Верити не смогла удержаться от вопроса, просто из профессионального любопытства.

– Навсегда. Последний раз, когда я радовался чему-то вкусному, пришелся на тот день, когда мать привела меня к отцу. Мы сошли с кареты в деревне. Она пошла в лавку и купила на фартинг леденцов. Я сосал их всю дорогу до имения отца – у леденцов был божественный вкус! Через несколько недель я вернулся в эту лавку и купил тех же самых леденцов на целый пенни. Они оказались приторными, жутко отдавали анисом. Я не мог поверить! Совсем недавно они казались мне восхитительными.

Он пожал плечами. Что-то ударило ее в грудь – пронзило стрелой и болью, столь чудесной, как леденец для голодного мальчишки.

– Наверное, это звучит смешно, – сказал он.

– Когда мне было семнадцать, я оказалась на краю, – заговорила Верити глухим голосом. Словно говорил кто-то другой – не она, – находящийся за много миль от ее комнаты. – У меня не было ни денег, ни перспектив, ни семьи. Лишь младенец, которого я любила до безумия. Однажды, когда ему исполнилось четыре месяца, я решила сходить с ним в зоопарк. Ведь каждый малыш должен побывать в зоопарке! А потом я собиралась подбросить его к дверям приюта для сирот и пойти утопиться в Темзе.

Верити никому еще не рассказывала о том дне, тех часах крайнего отчаяния. Чаще всего она гнала от себя воспоминание – слишком близко подошла к краю пропасти и осталась жива лишь по счастливой случайности.

– Я показывала ему всех зверей. Он все время улыбался, а потом заснул. На последний грош я купила карамельку из патоки, потому что мне хотелось уйти из жизни на сладкой ноте. Какой гадостью оказалась эта карамель – никогда не пробовала ничего ужаснее. Стоя возле террариума, я заплакала. Мне была невыносима мысль потерять моего малыша. Или убить себя. Или стать обычной проституткой.

Ей вспомнилось все – четко, ясно. Холодный камень за спиной. Рот, словно забитый дегтем. Теплое, мягкое тельце Майкла возле ее груди. Ноги прохожих, которые она смутно видела сквозь слезы. Детский шепот. Строгие увещевания гувернанток – идемте! нечего тут смотреть! – и вот трагедия ее жизни сведена к ничтожной кляксе на картине мироздания. А затем – голосок девочки, прохладный и чистый, как вода в оазисе посреди пустыни. «Оставьте ее», – сказала девочка.

– Девочка подошла ко мне. Ей было никак не больше четырнадцати. Сняла ожерелье – жемчуг с золотом – и подала его мне.

Верити до сих пор не могла забыть своего изумления. Она помнила, как тяжело легло ожерелье в ее озябшую ладонь, еще храня тепло тела девочки; помнила твердое пожатие затянутой в перчатку руки. Девочка предупредила Верити, чтобы она не продавала ожерелье дешевле чем за десять фунтов. Потом она ушла вместе со стоящей неподалеку женщиной, взиравшей на них с неодобрением.

Верити продала ожерелье за десять фунтов, двенадцать шиллингов и два пенса. Деньги дали ей передышку, чтобы подумать, пересмотреть брезгливость и предубеждение в отношении работы и разыскать месье Давида, который мог бы ей помочь. Она купила рабочие платья, необходимые, чтобы поступить на службу, и красивые детские наряды. Одежки отправились вместе с Майклом в приемную семью, которую месье Давид нашел для него в том поместье, где работал.

– На следующее утро, выйдя из ломбарда, я купила карамелек на целый шиллинг, чтобы раздать детям в доме, где снимала жилье. В конце концов, у меня осталась пара лишних, и я, не долго думая, сунула их в рот. Карамель из патоки оказалась самым восхитительным лакомством, что мне довелось пробовать за всю жизнь. На вкус она была, как...

Можно ли описать вкус той конфетки? Казалось, она была пропитана головокружительным ощущением страха, надежды и благодарности, так что Верити летела, не касаясь ногами земли.

– У нее был вкус надежды.

Лицо Стюарта после этих слов озарилось неспешной улыбкой, поразительно теплой для человека, слывшего воплощением холодности. Словно и он почувствовал вкус надежды. Сердце Верити вновь затрепетало.

– Мне нравится ваша история, – сказал он тихо. – А что сталось с малышом?

– Его усыновили очень хорошие люди, но я вижусь с ним каждый день.

Она работала как одержимая, стремясь достичь высот своего искусства, чтобы готовить для хозяина Фэрли-Парк. Дело того стоило. Одним прекрасным майским днем ее нога впервые ступила на землю Фэрли-Парк, и она увидела Майкла, который весело бегал вокруг домика егеря. Красивый крепкий малыш волочил за собой рваного воздушного змея, безжалостно топча цветочную клумбу своей приемной матери. Он остановился, когда увидел наблюдавшую за ним Верити, а потом, как она и ждала с надеждой и замиранием сердца, бросился к ней в объятия.

Прошло три года с тех пор, как она поцеловала его на прощание, заливаясь слезами. Он не помнил ее имени, не помнил ничего. Но мгновенно понял, что она его любит.

– Счастливчик, – сказал Стюарт Сомерсет.

Он взял вареное яйцо и принялся катать по тарелке. Скорлупа покрылась паутиной трещинок, раскалываясь почти беззвучно. Верити вдруг заметила, как поразительно его руки похожи на руки Берти – кисть прекрасной формы, длинные пальцы, предназначенные исключительно, чтобы держать гравированную авторучку или карты во время послеобеденного отдыха.

А еще взять за шиворот грабителя и отшвырнуть его на десять футов, прямо в уличный фонарь. И осторожно и быстро очищать от скорлупы вареное яйцо. Он разрезал очищенное яйцо надвое, уложил половинки на другую тарелку и насыпал возле каждой щепотку соли и перца. Протянул тарелку Верити.

Взглянув на тарелку в своих руках, Верити с удивлением поняла, что давно все съела. Стюарт взял у нее пустую тарелку, она приняла тарелку с яйцом, которое было все еще теплым. Твердый белок, едва затвердевшие желтки.

Французы знают пятьсот способов приготовления яиц. Но есть нечто очаровательное в первозданной целостности заботливо сваренного яйца, что даст фору любому кулинарному изыску. Конечно, это яйцо уступало в свежести яйцу из собственного курятника в Фэрли-Парк. И его переварили на целых пятнадцать секунд. И все-таки это было наслаждение для языка. Вкуснейший, нежнейший желток, и белок такой гладкий, что она чувствовала каждую крупинку соли на его поверхности.

Верити попыталась продлить наслаждение, но проглотила угощение в мгновение ока.

– Отличное яйцо.

– Рад, что вам понравилось,– сообщил ее несостоявшийся любовник, складывая носовой платок, которым он только что аккуратно вытер пальцы. – Остальное будет вам на завтрак.

Верити даже вздрогнула, осознав, что Стюарт сейчас уйдет. Ведь он обещал, что уйдет, как только она покончит с ужином!

– Не подадите ли мне кусочек пирога? – спросила она. Он пристально взглянул на Верити, словно она просила поцеловать ее. Задержал взгляд На минуту, пока она не почувствовала, что воздух вокруг нее сгустился настолько, что ей нечем дышать. Неужели ее просьба прозвучала столь двусмысленно? Отведя взгляд, Стюарт исполнил просьбу, подал ей два ломтика.

– Тоже вкусно, – с глуповатым видом сообщила Верити, проглотив кусочек.

– Любите пироги?

Верити чувствовала его взгляд на своем лице, такой осязаемый, что у нее загорелись щеки, словно она стояла на кухне возле жарко пылающей печи.

– Я все люблю. Полный желудок – это удовольствие никогда не надоедает.

Она откусила следующий кусочек влажного теста, исследуя кончиком языка сухие вкрапления ягод черной смородины.

– Спасибо за ужин. Я просто умирала с голоду. И было невыносимо думать, что всю ночь проведу голодной.

– И вам спасибо, – ответил Стюарт серьезно.

Она склонила голову:

– Простите, что была вначале груба с вами.

– Это нормально, что вы прежде подумали о собственном благополучии, чем о моих прихотях. Не будем забывать, что мне хотелось получить от вас очень много.