Барбара Картленд - Волшебные чары

Вера в силу волшебных чар и поныне очень сильна в различных частях Англии и Европы, где до сих пор многие пользуются магическими силами. Существуют два вида магии — Черная и Белая. Белые Чародеи обычно исцеляют людей от болезней, залечивают их раны и язвы.

Десять лет назад одну такую Белую Волшебницу, принадлежавшую к Ассамблее магов Северной Англии, спросили:

— Обладают ли Белые Чародеи тем, что люди называют «сверхъестественными» силами?

Ответ ее был таков:

— Чародейка не обладает ничем, чего не было бы в глубине каждого человека. Просто люди, становясь «цивилизованными», теряют ощущение этих своих сил. Маги же и волшебники развивают в себе эти способности, учатся вновь использовать их, как пользовались ими предки, — управлять своими чарами.

«Охота на ведьм» в Англии, проводившаяся с ужасной жестокостью между 1542 и 1684 годами, привела к казни тысячи волшебниц и чародеек. В Шотландии, где их сжигали на кострах, число жертв было еще большим. В Европе с XV по XVII век на кострах погибло более двухсот тысяч «колдуний».

В 1736 году этот жестокий закон был отменен и чародеек больше не приговаривали к смерти. К концу девятнадцатого века маниакальное преследование колдуний в Европе прекратилось.

Однако в сельских районах чародеек все еще либо почитают, либо боятся.

1818 год

Возвращаясь с фермы с корзинкой яиц, висевшей на ее согнутой руке, Гермия напевала простенькую мелодию, развлекая в то же время себя сочинением самых невероятных историй.

В своем почти постоянном одиночестве она привыкла скрашивать дневные заботы, воображая себя то женой восточного властелина, то дочерью охотника за сокровищами, скрытыми, ацтеками, то ныряльщицей за жемчугом.

Не успела она дойти до конца узкой тропинки между живыми изгородями, — идущей от фермы «Медовая жимолость» и выходящей в этом месте на дорогу к ее деревне, как услышала мужской голос, с отчаянием воскликнувший:

— Черт побери!

Гермия вздрогнула, так как не часто слышала, чтобы мужчины выражались столь грубо.

Деревенские жители отличались богобоязненностью и сдержанностью в разговоре.

С любопытством поспешила она пройти последние шаги, отделявшие ее от дороги, и там обратила внимание на стоявшую за кустами прекрасную породистую лошадь.

Со зданием оценив ее красоту, она увидела и всадника, пытавшегося поднять заднюю ногу лошади, и поняла, что он рассматривает ее копыто — лошадь потеряла подкову.

Такое часто случалось в этих местах с каменистыми дорогами, и Гермия подумала, что новый местный кузнец не столь хороший мастер, как предыдущий, тут же спохватилась, что не видела раньше ни этой лошади, ни ее владельца, все еще стоявшего спиной к ней.

Она подошла к нему и спросила своим нежным голосом:

— Могу я вам помочь?

Господин, наклонившийся над копытом лошади, отвечая, даже не повернул головы:

— Не можете, если у вас нет ничего, чем можно было бы вывернуть подкову из копыта!

Он был явно раздражен, но говорил с той медлительной растяжкой, которая — как рассказывал Гермии ее брат — была в моде среди лондонских денди и которую занесли сюда, в их деревню, аристократические приезжие, посещавшие усадьбу ее дяди, графа Милбрукского.

Ей стало ясно, что именно из этой усадьбы приехал джентльмен, чьего лица она так еще и не видела.

Подойдя совсем близко, она заметила, что подкова не оторвалась совсем, но болталась на копыте, держась на одном гвозде, который ему не удавалось выдернуть.

Это было обычным делом с лошадьми, на которых ездил ее брат Питер.

Не говоря ни слова, она поставила на землю свою корзинку и оглядела каменистую дорогу вблизи себя. Через секунду она увидела то, что искала.

Это был большой плоский камень. Подняв его, она подошла к джентльмену, который все еще пытался выдернуть гвоздь, и сказала:

— Дайте-ка я попробую.

Он не взглянул на нее, но просто придержал заднюю ногу лошади. Гермия, наклонившись, подсунула плоский камень под подкову и, как рычагом, выдернула ее из копыта.

Это потребовало от нее определенных усилий, но, применив свой опыт и сноровку, она умелым движением освободила копыто от болтавшейся подковы, которая со звоном покатилась по дороге вместе со своим гвоздем.

Джентльмен, склонившийся рядом с ней, отпустил ногу лошади, выпрямился и сказал:

— Я крайне благодарен вам и надеюсь, что вы укажете мне, где можно найти кузнеца.

Он поднял подкову с земли и впервые взглянул на ту, которая так умело помогла ему.

Когда Гермия наклонялась, чтобы вставить камень под подкову, она бессознательно отбросила назад мешавшую ей шляпку, и та повисла сзади, удерживаемая лентами, пропущенными под подбородком.

От этого жеста ее вьющиеся волосы рассыпались вокруг головы совсем не модными, но чрезвычайно привлекательными локонами, превратившимися в пылающее золото под яркими солнечными лучами.

Это было живое золото весенних нарциссов, жасмина, впервые пробуждающегося после холодной зимы, или золотистого зерна, созревающего в полях.

Каждый, видевший волосы Гермии, с трудом мог поверить в естественность их столь яркого цвета, понимая при этом, что подобный живой и ясный оттенок невозможно создать никакими искусственными средствами.

Цвет этот поразительно сочетался с розовато-белой чистотой ее кожи и с голубизной ее глаз, которая удивительным образом напоминала скорее ясную голубизну альпийского цветка, нежели приглушенную голубизну английского летнего неба.

Несмотря на очевидно привычное выражение откровенной насмешливости в лице стоявшего рядом джентльмена, даже в его глазах было заметно изумление.

Но если Гермия оказалась способной удивить его, то он удивил ее наверняка не в меньшей степени.

Никогда она еще не видела мужчину, который выглядел бы столь саркастическим, ироничным до язвительности.

Он был темноволос, с четко очерченными чертами лица, с бровями, почти сошедшимися над переносицей, с высокомерно-пренебрежительным выражением глаз, глядящих так сардонически, как будто он презирал всех и вся.

Так они стояли, глядя друг на друга, пока джентльмен не сказал сухо;

— Судя по тебе, следует, пожалуй, поверить, что рассказы о хорошеньких молочницах не всегда преувеличены!

Легкий изгиб его губ вряд ли можно было назвать улыбкой, когда он добавил:

— Да кроме того, тебе, кажется, не откажешь и в уме!

Сказав это, он вынул что-то из кармашка своего жилета и вложил в руку Гермии со словами:

— Добавь это к тому, что ты копишь в нижнем ящичке своего комода ко времени, когда найдешь дюжего молодого фермера, способного сделать тебя счастливой.

Пока Гермия разглядывала то, что он дал ей. молодой человек придвинулся на шаг ближе и. подставив пальцы под ее подбородок, приподнял ее лицо к своему.

Прежде чем Гермия поняла, что происходит, прежде чем успела что-либо подумать, он наклонил голову и их губы соединились.

У нее было такое чувство, как будто ее взяли в плен и она не может ни двигаться, ни дышать.

В глубине ее сознания возникла мысль о необходимости сопротивления. Следовало возмутиться тем, что он оскорбил ее, но джентльмен уже отпустил ее и с гибкой грацией тренированного атлета вскочил в седло.

Гермия все еще недоуменно глядела на него, не оправившись от замешательства, когда он сказал:

— Этот парень будет очень счастливым человеком. Расскажи ему потом, что я предрекал это.

Он ускакал, и Гермии, видевшей теперь лишь пыль, взметнувшуюся за лошадиными копытами, могло показаться все происшедшее лишь ее очередной фантазией.

Только когда незнакомец исчез из виду, она смогла наконец спросить себя, как можно было оказаться столь глупенькой, чтобы стоять, глядя на него во все глаза, как полоумная деревенщина, пока он целовал ее.

Это был ее первый поцелуй.

Взглянув на свою руку, в которую он вложил что-то, она увидела там целую золотую гинею и едва поверила своим глазам.

Гермия привыкла свободно бродить одна по округе, и все в деревне знали ее.

Ей и в голову не приходило, что это могло показаться странным чужому господину или что он мог принять ее — как она теперь поняла — за молочницу по виду ее одежды.

Ее хлопчатобумажное платье так село от многочисленных стирок, что было слишком узко; ее шляпка выгорела на солнце и потускнела, потому что она носила ее с самого детства.

Но все равно, не выглядела же она как Молли, дочка фермера, помогавшая ему доить коров!

Нельзя было никак спутать ее и с теми повзрослевшими женщинами, которые работали на ферме «Медовая жимолость» уже чуть ли не двадцать лет.

«Молочница!» — повторила она про себя слова незнакомца и подумала, как разгневался бы ее отец, если бы узнал о происшедшем.

Но все-таки Гермия не могла не подумать, что в этом была и ее вина.

Она пришла на помощь незнакомцу, не объяснив даже, кто она такая.

Хотя он и мог бы догадаться по нескольким словам, сказанным ею, о том, что она образованна, вряд ли следовало винить его за то, что он посчитал ее принадлежавшей к совершенно иному обществу.

И все-таки, думала она, оскорбительно со стороны незнакомого мужчины целовать даже молочницу только, потому, что она помогла ему.

Будучи не только рассержена, но и чувствуя себя фактически оскорбленной, Гермия готова была поддаться первому импульсу негодования и отбросить гинею, данную ей незнакомцем, чтобы никто никогда не узнал о случившемся.

Но потом она подумала, что грешно разбрасываться деньгами, когда на эти деньги ее отец мог купить много необходимого для бедных и больных в деревне, на что он обычно тратил свои собственные скудные средства.

После войны наступили суровые времена, когда молодым мужчинам трудно было найти работу, Те, кому не повезло устроиться в усадьбе графа или на землях его поместья, могли рассчитывать лишь на выращивание собственных овощей да на содержание десятка кур.