Поначалу он и впрямь встречал ее каждый вечер. Иногда и после работы встречал, провожал до института. Смотрел жалостливыми глазами, прижимал к себе, пока ехали в промерзшем автобусе. Спрашивал про работу.

А что было про нее спрашивать? Даже и рассказать нечего. Туда ходи, сюда не ходи, принеси то, отнеси это. В перерывах — резиновые перчатки на руки, ведро с водой и швабра, и вся офисная суета будто мимо клубится, ее и не замечает никто. Спроси, как зовут, — не вспомнят. Да, в общем, не больно-то и хотелось, чтобы помнили. Самое неприятное было то, что начальник выходных не любил и всех призывал к не обязательному, но умеренно оптимистическому трудоголизму. Если перепадало когда свободное воскресенье, — за счастье можно было считать. Но зарплату платил вовремя, и довольно приличную. Как говорится, и на том спасибо, что ж… Да и не только спасибо, а низкий поклон в ножки, потому что квартирная хозяйка ни одного дня без выплаченного за следующий месяц аванса не пережила бы, выставила за дверь без лишних объяснений.

А потом Антон встречать Нику перестал. Не вдруг, а как-то постепенно — через раз, через два… Отговаривался занятостью, в глаза не смотрел. Она чувствовала: случилось что-то. Приставала с тревожными расспросами. А он только обнимал да прижимал к себе сильно, и она слышала, как виновато и тревожно бьется его сердце. Однажды попросил грустно:

— Ник… Не ходи в институт, поедем к тебе, а? Я так скучаю.

В ту ночь он остался у нее. И они любили друг друга так, будто наутро должны были умереть, как Ромео и Джульетта. В какой-то момент Нике показалось, что глаза у Антона мокрые от слез.

— Ты… Ты чего? Ты плачешь?

— Нет… Нет. Я люблю тебя. Ты это всегда помни, ладно? Чтобы ни случилось.

— Да что такое должно случиться? Не пугай меня, Антон!

— Ничего, ничего… Но все равно помни: я тебя люблю, Ника. И всегда буду любить.

После той ночи он пропал. Не встречал больше. И домашний телефон не отвечал. Нике пришлось брать отгул на работе и ехать среди дня в институт. Бывшие однокашники вывалились из аудитории, глядели на нее удивленно:

— Антон? А ты разве не знаешь? Его неделю назад отчислили, он экзамены с зимней сессии пересдать не смог. Вернее, и не пытался даже. Сам в деканат принес заявление на отчисление, документы забрал. А вы что, расстались? Вроде любовь была. Жалко… Видели его тут с одной. Но говорят, не из нашего института, вообще неизвестно, кто она и откуда. Вся из себя такая… Фифа блондинистая.

Она улыбнулась и кивнула, будто в курсе была относительно той, которая «вся из себя такая» и «фифа блондинистая». Потом развернулась и пошла прочь. Сил не было слушать дальше. Сил не было поверить.

На улице остановилась — куда идти-то? И что делать? Надо ведь что-то делать?.. Правду узнать. В конце концов, она имела право.

На улице сиял майский день, отражаясь в лужах, оставшихся от недавно пролитого дождя. Чистая листва на деревьях была вызывающе юной и свежей, небо — голубым и прозрачным, и было ужасно неприлично нести свое изумленно несчастное лицо мимо такого праздника. Лицо, которое боится узнать правду.

Ноги сами принесли ее к дому Антона. Ника поднялась на третий этаж, решительно нажала на кнопку звонка…

Открыла Людмила Сергеевна. Волосы перетянуты косынкой, на щеках и под глазами огуречные круги прилеплены. Для освежения лица, стало быть. Стояли молча, глядели друг на друга. Потом Людмила Сергеевна отлепила от щеки один кружок, сунула в рот, задумчиво прожевала. А прожевав, отступила на шаг, тяжело вздохнула и мотнула головой — заходи, мол. Ника шагнула в прихожую, сняла туфли, сунулась было в комнату, но Людмила Сергеевна проговорила тихо, будто извиняясь:

— Да нет его дома. Одна я. Пойдем на кухню, чаю попьем.

— Спасибо, я не хочу…

— Ладно-ладно, не отказывайся, тебе обязательно чаю надо выпить, сладкого и крепкого. Погляди в зеркало, сама своей бледной зелени испугаешься. Тоже, нашла о ком переживать. Да у тебя знаешь сколько таких будет? Только глазом моргни. Ты ж красавица, у тебя голова светлая! А волосы! Да за такие волосы полжизни отдать можно! Я ж говорю — только глазом моргни.

— Я не хочу моргать глазом, Людмила Сергеевна. Мне больше никого не надо, я Антона люблю. Вы же знаете.

— Ну заладила, как попугай! Да что ты знаешь о любви-то, соплюха рыжая? Любовь — это не для нас, мы люди маленькие. Нам бы около любви сбоку пристроиться, чтобы хоть как-то эту жизнь за хвост ухватить… А он шибко скользкий, хвост-то. Просто так не ухватишь, пока чем-нибудь не попустишься. Или кем-нибудь. Ну что ты на меня так смотришь, будто я тебя ножом режу? Заходи, садись. Чаю сейчас налью, бутерброд сделаю. Тебе с колбасой или сыром? А может, борщеца? Хочешь? Я только сварила, не остыл еще.

— Нет. Я ничего не буду.

— Будешь. Не хватало еще, чтобы ты у меня тут в обморок грохнулась. Поешь сначала, потом поговорим. Новости у меня не очень для тебя веселые.

— Говорите, Людмила Сергеевна. Я вам обещаю, что в обморок не грохнусь.

— Что ж, ладно. Сама напросилась. А может, это и хорошо, что ты от меня узнаешь. Антошка-то, поди, забоится тебе сказать, совестно ему. Даже не знаю, как и начать, господи. Помогите, святые угодники, такой грех на душу беру.

— Говорите, Людмила Сергеевна. Говорите.

— А ты не командуй! Ладно, скажу… Женится он скоро, так уж получилось, прости ты его, Ника. Не хотел он, да я его на этот шаг подтолкнула. И меня тоже прости. Кто ж знал, что эта Маринка в него влюбится, прям голову потеряет. Она сама и предложила ему жениться, чтобы вместе отсюда уехать.

— Уехать? Куда уехать?

— Так в Германию! У нее папашка в Мюнхене свой бизнес имеет, видать, неплохо дела идут. Машинами подержанными торгует. Там они никому не нужны, а у нас — нарасхват. Богатые они, одним словом. И Маринка эта гордая вся из себя, через губу со мной разговаривает. А я терплю, что я могу сделать-то? Нет, могу, конечно, ты ж меня знаешь, я за словом в карман не полезу. Но терплю. Ради счастья Антошкиного терплю. А при других раскладах эта Маринка так бы летела фанерой над Парижем — ветер бы свистел в ушах! Я вот все удивляюсь, чего она в Германии себе мужа не нашла?.. Чего в моего Антошку вцепилась?.. Но раз уж такой оборот дело приняло, тут пан или пропал, сама понимаешь. Другой такой Маринки может и не быть. Это судьба, счастливый случай. И я сказала — иди… — вытянула Людмила Сергеевна указующую натруженную ладонь, — иди, сынок, и женись. И уезжай отсюда за лучшей долей, поживи другой жизнью, как люди живут. Иди, сынок…

Людмила Сергеевна поднялась со стула; снова вытянула руку вперед и стала похожа на памятник вождю пролетариата. Правда, «вождь» был в розовом халате и с огуречными кругами на лице. Ника смотрела на нее будто издалека, и собственный дрожащий голос услышала будто издалека, и вопрос тоже задала странноватый, совсем не в тему:

— А как же институт, Людмила Сергеевна? Он ведь институт бросил, вы знаете?

— Да ну его, этот институт!

— Но вы же мечтали… Чтобы высшее образование, чтобы диплом…

— А зачем ему диплом при таком раскладе, сама подумай! Ему тесть и без диплома хорошее местечко пригреет у себя в бизнесе. Подумаешь, диплом. Кому эта бумажка нужна, да еще в Германии! Соображаешь?

— Да… Да, конечно. Соображаю. Вернее, ничего уже не соображаю. Как же так, Людмила Сергеевна… Почему он мне не сказал?..

— Да не мог он, пойми. Пойми и не обижайся. Да, любовь у вас, ну и что с того? Любовь любовью, а жить-то надо. Иногда, знаешь, все вместе не получается. Вернее, чаще всего не получается. Надо смириться, что ж… Да и ты не теряйся, тоже обеспеченного себе найди, пока молодая! Эх, мне бы твои годы да нынешнюю мою сообразительность. Ни за что бы за Антохиного отца замуж не пошла. Бедность, она штука сволочная, она кого хошь по разным углам разведет и на любовь не посмотрит. Слушай меня, чего говорю, я плохого не посоветую, ты же мне как родная.

— Да. И потому вы сделали все, чтобы мы с Антоном не были вместе.

— Ой, господи… — с досадой всплеснула руками Людмила Сергеевна. — Ну что у тебя за характер настырный, а? Я про Фому, а ты опять про Ерёму. Да ты ж красавица, ты в зеркало-то на себя почаще гляди! И лицо, и фигурка, и волосы. Да такого красивого цвета волос ни у одной девки нет, а я знаю, что говорю! Тебя боженька особой меткой отметил, а ты… Вцепилась в Антоху — люблю да люблю. Ну что он тебе? Какой с него толк будет? Хочешь, как я, всю жизнь в безденежье мыкать? Глупые вы оба с Антохой, ей-богу… Молодые и глупые…

Людмила Сергеевна махнула рукой, с досадой принялась отлеплять со щек огуречные круги. По мере того как освобождалось лицо, все больше проступало на нем выражение решимости, жесткости даже. Наконец она произнесла, положив пухлые руки на стол и слегка побарабанив пальцами по столу:

— Значит, так, девонька. Я тебе все сказала, и ты меня услышала. Иди домой, не надо больше сюда приходить. И не ищи Антоху, не надо, не рви сердце ни ему, ни себе. Дома наплачься как следует и забудь. И живи дальше. Не ты первая — не ты последняя. Главное, помни, что все, что ни делается, все к лучшему. Поняла? Или еще раз повторить?

— Я поняла, не надо повторять. А когда… когда у него свадьба, Людмила Сергеевна?

— Свадьба там будет, в Мюнхене.

— А когда он улетает?

— На днях. Все, Ника, все. Ничего уже не изменишь. И не пытайся Антоху найти, его нет в городе. Маринка его в Питер увезла, романтики ей захотелось, видишь ли. Все уже решено, все идет своим чередом. И ты живи своим чередом.

Ника не помнила, как дошла до дома. Открыла дверь, шагнула в квартиру, закрыла за собой дверь на все замки и сползла по ней вниз, опустилась на корточки. Да, все шло своим чередом. Чередом, чередом.

Слово какое странное, будто молотом бьет в голове. Чере-доммм! Чере-домм! Узнать бы на самом деле, что это значит — чередом…