— Ага, давай, с ложечки ее покорми, болезную и несчастную. Да не смотри на меня так, не смотри! Дырку просверлишь! Я вовсе не злобствую и не злорадствую, просто мне какое-то время нужно, чтобы человеку подлость простить. Не могу так, как ты, сразу. Я ж не добрая Береника, которая только звезды на небе видит, я обычная женщина. Да, вот этот кусок мяса ей положи, он лучше прожарился. И овощей побольше. Погоди, вот еще сладкий пирог к чаю! Дай, я сама отрежу.

— Да куда столько, Маргарита Федоровна? Это ж слона накормить можно!

— Ничего, пусть ест, нервную систему восстанавливает. Во время стресса надо больше есть, а у Томки и без стресса аппетит хороший, я думаю. Давай неси.

Томка встретила ее настороженно, все норовила отвести глаза в сторону. Глянула на поднос с едой, пробурчала себе под нос:

— Куда столько, мне ж не съесть.

— Давай-давай, поправляйся, — улыбнулась Ника, тоже почему-то отводя глаза. — Маргарита Федоровна утверждает, будто вкусная обильная еда восстанавливает нервную систему. Так что давай, старайся.

— Сильно злится на меня, да?

— Кто?

— Ну, свекровка твоя.

— Да как тебе сказать?.. Злится, конечно. А ты бы иначе хотела?

— Да что ты?.. Нет, конечно. Я ж все понимаю, что ты… Я бы и не осмелилась никогда к вам заявиться, если бы хоть немного соображала. Мне ведь от страха голову снесло, когда эти сволочи ночью ко мне ворвались… Ты ж видела их? Помнишь?

— Да. Помню, конечно. Персонажи те еще, как из пьесы Горького «На дне».

— Нет, еще хуже. У Горького они все страдальцы неприкаянные, а эти… Эти просто наглые твари. Представляешь, какое мне предстояло зверство — быть этой вонючей пьянью изнасилованной? Тут у кого хочешь крыша от страха съедет… Я даже не помню, как вырвалась, как по улице бежала… И в какой момент ботинки и куртку успела схватить. Нет, ничего не помню, не в себе была. Надо было в полицию бежать, а я к вам. Как очутилась на остановке автобуса, тоже не помню! Это уже у калитки меня прорвало… Завыла волчицей и остановиться никак не могу… Да меня до сих трясет, не поверишь!

— Ты и впрямь съела бы чего-нибудь, Томка. Тебе надо. Смотри, какое мясо, очень вкусно, попробуй.

— Да не могу я пока. Не в своей тарелке себя чувствую. Я тебе жизнь испортила, получается, а теперь из твоих рук есть буду. Неправильно это как-то.

— А как правильно, Томка?

— Не знаю. Наверное, правильно было бы меня погнать отсюда поганой метлой. А так… Иногда благородством сильнее можно ударить, чем законной местью. Я сейчас так это прочувствовала на своей шкуре, если б ты знала! Даже в глаза тебе глядеть не могу, всю колбасит внутри от стыда.

— Ну хочешь, я уйду? А ты поешь спокойно.

— Нет, не уходи. Посиди со мной. Пусть меня колбасит, это хорошо. Наверное, мне на пользу пойдет. Прочувствую до конца, какая я сволочь классическая.

— Томка, ну хватит, а? Уже не знаешь, как себя заклеймить.

— А что, неправда, что ли? Сволочь, конечно.

— Все мы в душе немного сволочи, Томка, вот что я тебе скажу. Думаешь, я лучше тебя, да? Нет, не лучше. Только у меня другое направление классического сволочизма, я бы его определила как латентное.

— Не поняла… Какое?

— Латентное. Длящееся во времени то есть. В тебе сволочизм сразу выплеснулся и в большом количестве, а во мне затаился коварно и ждал. Причем трусливо все эти годы ждал, когда его за ушко да на солнышко. Поняла, о чем я?

— Да чего не понять-то. Это ж я его, выходит, и вытащила за ушко да на солнышко. Вот и получается, что я больше сволочь, чем ты.

— Ладно, не будем спорить. От перемены мест слагаемых все равно сумма не меняется, правда? Давай-ка мы с тобой лучше выпьем. Чего-нибудь такого, чтобы мозги снесло. Без мозгов будем жить, так нам, сволочам, и надо. Виски будешь пить, Томка?

— Да я бы не отказалась, если честно.

— Все, договорились. Я сейчас принесу. Одна нога здесь, другая уже в дом побежала, к бару!

Через полчаса они вполне могли глядеть друг другу в глаза. И разговор принял другую тональность, умеренно хмельную и философскую. Томка расслабилась, придвинула к себе поднос с едой, уминала за обе щеки хорошо прожаренное мясо и овощи, и уже плотоядно косила глаз на большой кусок сладкого пирога.

— Твоя свекровь просто чистое золото, повезло тебе, Ника… И как вкусно готовит, а? И главное, не лень ей напрягаться. Другая бы на ее месте кухарку наняла и плевала бы в потолок, правда?

— Маргарита Федоровна ест только то, что сама приготовила, у нее такой принцип. И вообще любит готовить. Не может без дела сидеть. Она вообще уникальная женщина, штучный человеческий экземпляр.

— Так я ж и говорю. Повезло тебе.

— Да, мне повезло. Но скоро это везение кончится, ничего не поделаешь.

— Прости меня, Ника. Прости.

— Да я не о том сейчас, Томка! Я ж вообще, в глобальном смысле. За ошибки надо платить, независимо от того, повезло тебе в чем-то или не повезло, понимаешь?

— Ой, а вот этого я как раз и не понимаю! И вообще, терпеть не могу всех этих дурацких рассуждений! Мода нынче на них пошла, что ли? Послушаешь, только и талдычат кругом — ах, за все надо платить, ах, долг кармы надо отрабатывать! Да ерунда это все, по большому счету, досужая и вредная ерунда, только и всего!

— Ну почему же ерунда, Томка. Вовсе не ерунда.

— Да ладно, и ты туда же! Я считаю, что ни один чистоплюй не может ходить весь день с чистой шеей! Как с утра ее ни отмывай, к вечеру все равно не очень свежая будет. И человек не может быть всю жизнь идеальным. К возрасту все равно какие-то грехи накапливаются, понимаешь? Тем более грехи женские. В любой женщине должно присутствовать то, что можно исправить, чтобы жизнь продолжалась и было над чем работать. А если она совсем вся из себя идеальная, ни одного греха не осталось, значит, ей помирать пора. Значит, жизненная миссия выполнена. Потому что пока осознаешь свои ошибки, пока исправляешь — живешь.

— Да… Если бы была возможность их исправить. Как их исправлять-то, если возможностей нет, а, Томка?

— Ишь ты, деловая какая. Все тебе на блюдечке с голубой каемочкой подай, и возможности тоже. Это как в том анекдоте про слона, знаешь? Съесть-то он съест, да кто ж ему даст. Всякий бы знал, с возможностями-то. Размечталась, ага…

Ника только вздохнула, не зная, что ей ответить. Молча ухватила бутылку виски, плеснула очередную порцию в стаканы.

— Вот у меня, к примеру, какие сейчас возможности, чтобы ошибки свои исправить? Да никаких! — Подтянула к себе свой стакан Томка. — Что натворила, то натворила, испоганила твою жизнь. А ты сидишь, виски со мной пьешь. Надо было гнать меня со двора к чертовой матери, и все дела! Может, легче бы тебе было, если бы прогнала меня, а? Злорадство — оно, знаешь, тоже бывает лекарством.

— Да помню, помню, ты мне о злорадстве уже рассказывала. Только не лекарством его называла, а черной икрой на бутерброде с маслом.

— Да какая разница, Ник?.. Пусть будет икра.

— Нет, не хочу я злорадства, Томка. Тем более я икру не люблю. И всяких лекарств тоже терпеть не могу. Я даже выпить толком не умею, сразу голову сносит. Вот и сейчас без головы сижу, будто она отвалилась. Ты не видишь, куда закатилась моя голова, Томка? Может, под стол? Или под кресло? Ау, голова, где ты?.. Вернись на место!

Томка наклонилась, послушно заглянула под стол, потом рассмеялась тихо:

— Нету под столом твоей головы, успокойся.

— Ну и хорошо. Пусть на плечах остается, хотя нынче она и не совсем качественная.

— Да ладно, не прибедняйся насчет качества. Добрая ты, Ника, до безобразия добрая, вот что я тебе скажу. А когда до безобразия — это уже патология. Надо уметь испытывать нормальные человеческие чувства, и злой быть в определенной степени, и злорадной.

— А если не умею?

— Не умеешь — учись!

— Зачем, Томка? Ученого учить — только портить. Вот ты говоришь — добрая я… Ага… Такая добрая, что любимого мужа страдать заставила. И еще не знаю, что меня впереди ждет, и сыну что объяснять буду, тоже не знаю! Добрая, да? Сильно добрая?

— Да, ты добрая. Это я своей злобной зависти поддалась и жизнь твою разрушила. Прости меня, Ника, а?

— Да хватит уже талдычить — прости, прости.

— Ну хочешь, я Севе твоему скажу, что все придумала?

— Не говори глупости, Томка. Ложь, помноженная на ложь, получается ложь в квадрате. Да и поздно уже городить эти квадраты.

— Прости меня, Ника… Прости… Только сейчас поняла, что натворила. Ну что я за сволочь такая, а? Самой от себя тошно.

Щеки у Томки подозрительно задрожали, уголки губ поехали вниз, и глаза стали жалкими, как у побитого спаниеля. Испугавшись, Ника вытянула ладонь вперед, будто защищаясь от готовых вот-вот пролиться хмельных Томкиных слез:

— Ой, только не реви, я тебя умоляю. Иначе я тоже зареву.

— Так реви… Может, и легче будет… — тихо проговорила Томка, смахивая ладонью первую слезу. — Говорят, чувство вины надо выплакивать.

— Нет, не хочу я реветь. Пьяные слезы — пустые слезы. И не чувство вины ты выплакиваешь, а жалость к себе баюкаешь. Давай лучше о чем-нибудь другом поговорим, о позитивном. Давай, к примеру, в этот выходной шопинг тебе устроим, Томка. Совместим приятное с необходимым. Тебе ведь надо в чем-то ходить, правда? Я думаю, тебе не очень хочется в свою «Воронью слободку» за вещами возвращаться?

— Куда? Не поняла…

— Ну это выражение такое… Забыла, что ли? Помнишь, в «Золотом теленке» у Ильфа и Петрова? Васисуалий Лоханкин жил в коммунальной квартире, которую за дурной нрав ее обитателей прозвали вороньей слободкой.

— Нет, не помню. Это ж ты отличницей в школе была, много книжек читала. А я ничего не читала и училась кое-как, зато первой красавицей числилась. Не родись красивой — это про меня сказано, ага. Но про «Воронью слободку» — это ты в самую точку попала. Хотя, какая разница, как назвать — «Воронья слободка» или «адова сковородка», все равно одна и та же хрень выходит. Нет, не хочу туда. И подумать страшно… Бр-р-р…