— Нет, что вы, не надо полицию. Я сейчас, я быстро, Маргарита Федоровна. — Ника пружиной подскочила с кровати, торопливо натянула на себя джинсы и свитер. — Я уже бегу.

На улице было сыро и ветрено, и Ника поежилась, выбежав на крыльцо. Маргарита Федоровна проворчала у нее за спиной:

— Куда ты без куртки? И в шлепанцах? Простыть хочешь? Вернись, оденься теплее!

— Да я не замерзну, — отмахнулась Ника. Она спустилась с крыльца и выхватила взглядом крепкую Томкину фигуру. Подруга стояла перед чугунной витой калиткой на въезде с улицы.

— Ника-а-а-а… Я здесь, Ника! Прости меня, дуру несчастную. Прости-и-и… Виновата я перед тобой, Ника-а-а-а…

Издали Томка была похожа на заключенную, вопящую из-за тюремной решетки. Может, потому, что ее зареванное лицо было разделено чугунными прутьями, изображающими стебель цветка с листьями. Увидев приближающуюся Нику, Томка еще наддала жалобы в голос, поднимаясь до самой высокой ноты:

— Сволочь я, Ника, сама знаю, да… Прости меня, а-а-а?.. Прости-и-и?..

— Ну что ты кричишь, будто тебя убивают по меньшей мере. Прекрати, соседей разбудишь. Вон, Маргариту Федоровну разбудила уже. Семи утра нет, а ты кричишь! — набросилась на нее Ника. — Как ты сюда попала-то?

— Обычно, как. На первом рейсовом автобусе… — икнув, испуганно уставилась на нее Томка. — Да я и на часы не смотрела, не до того мне было. Ты посмотри, что со мной эти сволочи сделали. Я думала, убьют, точно убьют.

Пока Ника возилась с замком, чтобы отпереть калитку, Томка быстро закатала рукав куртки и сунула ей под нос руку пониже локтя, где красовался внушительный кровоподтек в обрамлении свежей гематомы.

— О господи, — отпрянула в ужасе Ника. — Кто это тебя так?

— А то ты не видела моих соседушек?.. Они как начали с вечера пьянствовать, ночью продолжили. А к утру совсем дикие стали, опять в мою дверь ломиться начали! И ведь снесли ее с петель, сволочи, а я и в полицию позвонить не могла, у меня деньги на телефоне кончились! Пришлось драться с ними, что ж. Вон, посмотри, еще и на виске ссадина, это я об угол стола ударилась. И на ноге тоже рана. Сейчас покажу.

— Не надо, я верю! — распахнув калитку, быстро втянула Томку на участок Ника. — Господи… А под глазом что? Тоже кровь?.. У тебя глаз цел, Томка? Может, «Скорую» вызвать?

— Не, не надо «Скорую», — по-прежнему жалобно, но без прежней истерики проговорила Томка. — Если только побои снять. Хотя чего толку их снимать? Все равно с этими маргиналами ничего не сделаешь. Сколько раз в отделение увозили, а через пару дней обратно отпускали.

— Томка, но под глазом же кровь! Это очень опасно может быть!

— Да не… Это с виска набежало, наверное. Отмоется. Прости меня, Ника, а? Ну что со мной сделаешь, если я такая дура глупая?

— Ладно, пойдем в дом.

— Ну, и что тут у вас? — услышала Ника сзади сердитый голос Маргариты Федоровны. — Тамара, ты ненормальная, что ли? Почему надо было так орать? Переполошила всю улицу.

— Простите меня, Маргарита Федоровна… — снова заревела белугой Томка, утирая лицо дрожащей рукой. — Я позвонить сначала хотела, а потом вспомнила, что и позвонить не могу, денег на телефоне нет.

— Так в калитке кнопка звонка есть! Забыла, что ли?

— Я нажимала… Не сработало почему-то.

— И правда, кнопка звонка в последнее время не срабатывает, — подтвердила Ника, накидывая на плечи принесенную Маргаритой Федоровной куртку.

— И потому надо было устроить этот спектакль, изображая из себя потерпевшую? Именно здесь, около нашего дома?

— Так меня ночью чуть не убили, я уж Нике рассказала… — Томка в мольбе прижала руки к груди. — Мне и податься-то больше некуда, только к вам. Простите меня, дуру глупую, потерпевшую. Простите-е-е-е.

— Ну, если женщина про себя говорит, что она дура глупая, значит, совсем у нее дела плохи, — с усмешкой изрекла Маргарита Федоровна, отступая на шаг и критически оглядывая Томку. — Хорошо хоть капусткой из эмалированного ведра не закусывает, как в кино, и на колени не бухается.

— Да какое там кино, что вы говорите! Это такой ужас был, такой ужас! Еле ноги унесла! — торопливо принялась объяснять Томка, моргая опухшими от слез глазами. — Еще и замерзла, как собака, и лихорадка меня трясет. И голова болит. И нога. Но если хотите, я и на колени могу бухнуться, дорогая моя Маргариточка Федоровна! И даже с больной ногой! Если хотите…

— Давайте разрешим ей войти, Маргарита Федоровна? — вздохнула Ника, с жалостью глядя на Томку. — Ей и в самом деле пойти некуда. Тем более раны обработать надо, она ж вся в крови.

— Да ладно, теперь-то уж чего… — махнула свекровь рукой, отворачиваясь от Томки. — Все равно ничего теперь не исправишь. Наделала делов, а теперь плачет — пойти некуда! Зачем тогда надо было в колодец плевать, не пойму?

— Потому что я дура глупая. Простите меня, пожалуйста, — хрипло повторила Томка.

— Ладно, пойдем. Раны твои лечить будем. Ника, у нас перекись водорода есть?

— Да, по-моему. Надо посмотреть в аптечке. Но сначала пусть согреется и чаю попьет. И валерьянки ей надо накапать или пустырника.

— А щеку потом будешь подставлять или сейчас уже можно?

— Не поняла?.. Какую щеку, Маргарита Федоровна?

— Ну как же… Тамара тебя ударила по правой щеке, теперь полагается левую подставить. Если уж соблюдать заповедь, то до конца. А ты как думала?

— Ладно, с ударами по щекам потом разберемся.

— Да тут уж разбирайся не разбирайся, все равно тебя не переделаешь, Береника ты моя несчастная. Ничему тебя жизнь не учит, так и будешь получать оплеухи за свою доброту. Ладно, собирайся на работу, Тамарой я сама займусь. И Матвея буди, уже пора. Иначе в школу опоздаете.

Время и впрямь поджимало. Хорошо что Матвей сам успел подняться и встречал их в гостиной — уже одетый и умытый. Глянул на Томку, испуганно распахнув глаза:

— Тетя Тома, вы что, подрались с кем-то? У вас кровь на лице!

— Ага… Тетя Тома получила ранения, защищая наш дом от врагов, — саркастически произнесла Маргарита Федоровна, примериваясь ватным тампоном к Томкиному виску. — Тетя Тома предана нашей семье душой и телом, просто жить без нас не может, ага.

— Ну хватит, я вас прошу… — жалобно попросила Ника, прикрывая ладонью невольную улыбку. И поднимаясь по лестнице, скомандовала Матвею: — Завтракай самостоятельно, сынок. Сделай себе чаю, сообрази бутерброд. Я быстро соберусь и поедем. Надо обязательно успеть до начала уроков к Валентине Борисовне зайти, уладить вчерашний инцидент.

— Да подумаешь, инцидент! У нас одна девчонка все время с уроков сбегает, и ничего, никакого инцидента! А как я сбежал, так все, панику поднять надо! Где справедливость, а?

В школу они не опоздали, с Валентиной Борисовной инцидент тоже уладили. Матвей пошел на урок, Ника поехала в офис, морально готовясь к трудному дню.

— Ну что тут у нас? Все в порядке? — спросила она у Лары, вызвав ее к себе в кабинет.

— Да, все в порядке. Всеволод Григорьевич вчера звонил, мы все вопросы решили, — с готовностью доложила Лара и, увидев ее удивленное лицо, ойкнула и проговорила осторожно: — А вам разве не звонил? Я подумала, что и вам. И даже обрадоваться успела, что все у вас наладилось, и слава богу.

— Хорошо, Лара. Я поняла, спасибо. Иди к себе, работай.

— Да не расстраивайся ты, Вероника! Может, он тебе сегодня позвонит? Или сама звони, если он на связь вышел!

— Ладно, я разберусь.

— А знаешь, у него голос хороший такой был. Вроде как всем доволен. Я сказала, что ты с утра до вечера в офисе пропадаешь. В общем, все в полном порядке.

— Да, Лара, спасибо. Иди. О делах позже поговорим, хорошо?

Ника не понимала, отчего ей так хочется остаться одной. Вдруг появилось странное волнение, похожее на нехорошее предчувствие, как бывает перед развязкой драмы. И ждешь, что она развяжется, наконец, и боишься, что будет дальше, и где-то в глубине души надеешься на хорошее. Хотя на что ей надеяться? Сева же ясно сказал — приеду из Озерска и начнем оформлять развод.

Но ведь не приехал еще! Просто позвонил! И не ей позвонил, а Ларе! Или это она сама себя уговаривает, цепляется за соломинку? Или лучше не цепляться, а наоборот, пусть скорее все решится и завершится? Нет ничего тяжелее ожидания, практически безнадежного.

Целый день Ника нервничала, все валилось из рук. И заглядывала в телефон — вдруг был звонок от Севы, а она пропустила. Хотя как могла пропустить? Вот он, телефон, лежит на столе перед глазами. Если выходила из кабинета, брала его с собой, даже в карман не прятала, в пальцах крутила. И так уже «накрутилась» к концу дня, что сама себе не рада была — сколько можно, в самом деле! Да и с чего ради Сева будет звонить?.. Наверняка скоро приедет и сам все скажет. А главное, все понятно, что скажет. Да и сказал уже, когда уезжал. Чего другого ждать-то? И сколько можно дергать свои мысли за одну и ту же веревочку, бродить по одному и тому же кругу?

Вечером, когда сели ужинать, Маргарита Федоровна спросила с тревогой:

— Ты чего такая унылая? Глаза как у дохлой рыбы, смотреть тошно. И не ешь ничего. Невкусно, что ли?

— Почему? Очень вкусно. Просто день трудный был, устала очень.

— Так наоборот, после трудного дня и надо себя подкормить, поддержать нервную систему. Давай-давай. Иначе совсем в депрессию съедешь. А тебе этого нельзя. Сама ж понимаешь.

— Да, прекрасно понимаю.

— Ну вот и ешь.

— Я ем. А где Томка, Маргарита Федоровна?

— Твоя Томка снова оккупировала гостевой домик, отсыпается. Я ее звала к ужину, между прочим. Сказала, что не хочет.

— Она стесняется, наверное.

— Кто стесняется? Томка стесняется? О чем ты говоришь, Ника?

— Ладно, я ей сама ужин отнесу.