— Что ты понимаешь?

— Да нелады у вас, вот что. Когда это такое было, чтобы Всеволод Григорьевич уехал в командировку и ни разу оттуда на фирму не позвонил? А тут будто в воду канул. Вы что, разводиться надумали, что ли?

— Лариса…

— Да понимаю я, что не в свое дело лезу. И все же, Вероника… Знаешь, как я за вас переживаю? Такая пара отличная, с полуслова друг друга понимали, с полувзгляда. Жалко же, черт побери! И вас жалко, и фирму жалко.

— Фирма будет работать, как прежде. Не переживай. Просто кто-то из нас уйдет, и все.

— А кто?

— Не знаю. Не решали еще.

— А может, вам как-то это… Помириться как-то, а? Ты уж прости мое наглое любопытство, все же спрошу. Кто из вас двоих накосячил-то?

— Я накосячила, Ларис.

— Ну вот! Я ж говорю, уже легче!

— Что — легче?

— Да помириться легче!

— Это почему же?

— Да потому, что женщине такие дела легче даются! Она гнуться умеет, плакать умеет, в глаза заглядывать. А мужик, он же не гнется, он как дуб под грозой. Стоит, на грозу злится, но согнуться под ветром не может, не пристало ему, как же. А потом молния посильнее ударит, и бах! — сломался. И нету дуба. А жалко, хороший был дуб, красивый и крепкий.

— У тебя что, личный опыт в таких делах имеется?

— А как же. Я со своим мужем тоже накосячила и вместо того, чтобы прощения просить, к маме уехала. Получилось, что время упустила. Потом одумалась, обратно приехала, а место уже занято, так-то вот.

— Получается, ты дубом была?

— Ну да… Вовремя не прогнулась. Теперь жалею, но уж ничего назад не воротишь. Вот и тебе советую: если накосячила, то сумей и прогнуться. А что? Съездила бы к своему, в ноги упала, то да сё. Усмирила бы свою гордыню.

— Да какая гордыня, Ларис, что ты?.. Я бы не поехала, я бы пешком пошла. Да только не хочет он меня видеть, вот в чем дело. И правильно делает.

— Здорово, видать, накосячила-то.

— Не то слово. И все, Лариса, хватит об этом, больше ничего не скажу.

— Ладно, поняла… Значит, будем действовать в трудной ситуации сами, без участия Всеволода Григорьевича. Думаю, справимся. Я так понимаю, нельзя тебе сейчас еще и с делами фирмы накосячить, наоборот, на высоте надо быть. А там, глядишь, и наладится все у вас…

— Да. Спасибо за понимание, Лариса.

— Да я что… Я всегда тебя поддержу. Я ж знаю, что ты тоже за меня перед Всеволодом Григорьевичем заступаешься. Добрая ты, Вероника. А таких всегда используют и обманывают. И прощают таких с трудом, уж не знаю почему. Вот наглых почему-то легче прощают. Почему, интересно?

— Ладно, Ларис, иди к себе… Начинай готовить документы, чтобы открыть счета в другом банке. А мне к партнерам надо ехать, у нас проблемы с поставками. Еще и пиджак весь в пятнах, черт… Из лужи сейчас обрызгали…

— А ты его сними, под ним же блузка.

— Так она без рукавов!

— И что? Очень даже сексуально. Руки у тебя красивые, пусть смотрят. И шея, и грудь… Вообще ты себя не ценишь, мне кажется. А в последнее время так и совсем нос повесила. Бороться за свое счастье надо, Вероника, бороться! Не жалеть себя, не обвинять лишний раз, не идти добровольно на скамью подсудимых. Ну накосячила, и что. Со всяким бывает. Накосячила — потом раскаялась, прощения попросила, и все дела.

— Лариса, тебя опять понесло. Иди уже, ра-ботай.

— Иду. А ты подумай над тем, что я сказала. Села бы утречком в субботу в машину да махнула к Всеволоду Григорьевичу в Озерск! Все, все, ухожу, ухожу, не злись…

Ника проводила Ларису взглядом, грустно улыбнулась. Хороший совет, конечно, — сесть в машину и поехать в Озерск. Называется — чужую беду руками разведу. Если бы можно было так просто сесть и поехать. Вот же эта Лариса, а? Вывела-таки из хрупкого равновесия, а еще весь трудный день впереди!

Впрочем, день пошел своим чередом, время полетело — не остановишь. Про давешний разговор с женой Антона Ника и не вспомнила, но после обеда вдруг толкнулось что-то внутри… Беспокойство какое-то. Глянула на часы — половина третьего. Идти, не идти на встречу? Может, не поддаваться беспокойству? А с другой стороны — не зря же оно появилось?.. Говорят, в таких случаях всегда надо действовать по принципу — лучше сделать, чем не сделать. Ладно, черт с ним…

Схватила плащ, выскочила за дверь, на ходу скомандовала секретарше:

— Меня в течение часа не будет. Если что-то срочное — звони на мобильный.

В кафе на Елисеевской она была ровно в три. Пока ехала, нашла еще одно объяснение своего поспешного решения — очень уж хотелось посмотреть на эту Марину. Потом вдруг спохватилась — а как она узнает ее? Не станет же Антону звонить и спрашивать, как твоя жена выглядит? Мол, она мне встречу назначила, а я ее узнать не могу?

Вошла в зал, огляделась растерянно. Время было послеобеденное, народу немного. В углу парочка сидела, голова к голове. Чуть поодаль семейство обедало. У окна — блондинка с грустным лицом, довольно миловидным. Вот блондинка улыбнулась, махнула ей рукой.

Выходит, ничего не совпало. Никакая она не рекламная брюнетка с длинными гладкими волосами. Взгляд вовсе не хищный. Нормальный взгляд, спокойный, слегка любопытный. И даже на истеричку она не похожа.

— Вы Ника? — спросила блондинка, когда Ника подошла к столу. — Я не ошиблась, правда?

— Нет, не ошиблись. А вы, стало быть, Марина?

— Ну, вот и познакомились, Ника. Я сразу вас узнала, по школьной фотографии. Кстати, вы мало изменились. Выглядите такой же романтичной, как в юности. И даже прическа та же — рыжие кудри вразлет. Вам очень идет, кстати. А с другой стороны — очень жаль, что вы с возрастом не изменились.

— Жаль? Это отчего же? — спросила Ника, садясь напротив Марины.

— Жаль, потому что излишний возрастной романтизм играет с женщинами злую шутку. В юности это красиво, а в зрелости глаз режет.

— Хм… А откуда вы знаете про мой романтизм? Только по внешности его наличие определили?

— Да я вообще о вас очень много знаю. Нет, Антон мне о вас не рассказывал, не думайте. Но у него ведь мама еще есть, дорогая свекровь Людмила Сергеевна. Она женщина простая, любит порой вздохнуть с большим сожалением — вот Ника, мол, другая была. Уж как она Антона любила, как любила. Уж она бы с ним не ругалась. Ну и дальше идут причитания с воспоминаниями по обычной схеме.

— Вы сюда пришли пожаловаться на свекровь, Марина? Тогда извините, но у меня мало времени.

— Да вы не сердитесь, Ника. И не смотрите на меня так настороженно. Не бойтесь, я вас не укушу. Я вообще девушка миролюбивая. Закажете что-нибудь?

— Да я и не боюсь… — тихо проговорила Ника, раскрывая книжку меню. — Я тоже вполне миролюбивая девушка. Никаких проблем, Марина. Тем более это вы настаивали на встрече, не я. Ведь так?

— Да, так. Мне очень нужно объяснить вам кое-что. По-моему, вы запутались немного и неправильно воспринимаете отношение к вам Антона.

— А вы что-то знаете о моих восприятиях как таковых?

— О как таковых в целом судить не берусь, конечно. Но отношение к вам Антона смогу разложить по полочкам, это не займет много времени. Хотите?

— Марина, вы меня не поняли, извините. Я пришла сюда не за тем, чтобы рассуждать об отношении ко мне Антона, тем более не хочу раскладывать его по полочкам. И вообще, отношение ко мне Антона как таковое меня больше не интересует.

— Так я об интересе как раз и хочу поговорить. Об интересе Антона то есть. С вашим интересом уже все понятно, в общем и целом. Антон вам больше не нужен, это чувствуется. Но вот относительно Антона…

— Погодите, Марина… — улыбнувшись, вежливо перебила ее Ника. — Мне кажется, что мы не о том говорим, не получается у нас с вами разговора. Вы по телефону сказали, что хотите сказать что-то важное, ведь так?

— Ну да…

— И что именно? Если нет ничего конкретного, я лучше пойду, у меня дел много.

— Хорошо, я вас поняла. Будет вам конкретика, потерпите немного. Но можно, я издалека начну? Чтобы картина яснее сложилась?

— Можно. Только не очень издалека. Я вынуждена повторить: у меня мало времени.

— Экая вы… Шибко деловая, Ника. Что ж, Антон сделал на вас правильную ставку, надо признать.

— В каком смысле?

— Да в самом прямом. Он ведь всегда все рассчитывает и взвешивает с выгодой для себя и всегда боится, что неверный расчет выбросит его на обочину жизни. А на обочине он жить не хочет, нет. Про счастливую любовь в шалаше — эта присказка не для него. Мухи в одной комнате, а котлеты в другой, так уж наша жизнь устроена, ничего не поделаешь. Он ведь и в самом деле вас очень любил, Ника… Я думаю, что все эти годы любил, и сейчас любит. Если он вам об этом говорит, знайте, что это правда.

— Хм… И вы так легко можете об этом рассуждать? Вам не больно и не обидно?

— Отчего же? И больно было, и обидно. Я тогда молодая была, умела отгонять от себя обиду и боль. Главное ведь, что сама люблю, и это обстоятельство казалось мне важным и вполне достаточным. Я думала, что смогу заплатить за ответную любовь. Нет, не так… Думала, что смогу ее выкупить хорошей и сытой жизнью. Что сначала он будет испытывать благодарность, а потом эта благодарность перерастет в любовь. Глупая я была, правда? Никогда благодарность в любовь не перерастает, теперь я это понимаю, да уж поздно. Да, глупая я была.

— Не знаю, Марина. Все мы в юности бываем немного глупыми и самонадеянными.

— Точно. Даже слишком самонадеянными. Впрочем, поначалу все шло хорошо, Антона все устраивало. Он быстро освоился в удовольствиях сытой благополучной жизни, у него к ней особый талант, знаете ли. Можно сказать, он в этом смысле гурман, очень уж любит пробовать все материальные блага на вкус. И даже повадки особенные появились — лениво-гурманские. Будто он для такой жизни родился. Мой отец часто над ним подсмеивался, говорил: «Из грязи, мол, да в князи. Чем грязнее грязь, тем князее князь». Антон даже не обижался, а может, просто виду не подавал. Гурманские привычки были дороже обиды. Да, так все и было, пока у отца неприятности не начались. Вот тогда наше материальное счастье и рухнуло в одночасье.