— А кто виноват? — отстраненно спросил Сева, задрав голову и глядя поверх головы Маргариты Федоровны. — Я виноват? Или ты виновата, может?

— Да, ты прав. Это я виновата. Это я так решила, понятно? Я знала, что у тебя не может быть детей, и я это скрыла от тебя. Решила, что не надо тебе об этом знать. Самолюбие твое пожалела. А когда Ника забеременела, это я уговорила ее.

— Мам, ты что?! Молчи, мам, не надо… Ничего больше не говори, прошу тебя!

— Прости, сынок. Наверное, я плохая мать и поступила неправильно, но я хотела как лучше, пойми. Да, это я Нику уговорила, когда она, будучи беременной, хотела тебе во всем признаться. Она все порывалась рассказать тебе правду и в измене своей покаяться, и покаялась бы обязательно, но я не дала. Прости, но я была не уверена в твоем решении, Сева. Тогда у тебя был трудный момент… Ну ты помнишь… Ведь помнишь, что происходило тогда в твоей жизни?

— Да какое это имеет отношение?!.

— Прямое это имеет отношение, Сева. И потому я сочла, что хорошая неправда будет лучше плохой правды. Я Нику убедила, упросила. Она ни в чем не виновата, сынок. Я во всем виновата. Прости.

Сева смотрел на мать с ужасом, уперев руки в подлокотники и вдавливая себя в спинку кресла. Казалось, совсем не дышал. Наконец, тихо проговорил на сиплом выдохе:

— Мама, как же ты?.. Как ты могла, мама?.. По какому праву…

— По материнскому праву, сынок. Есть такое право, знаешь ли. Дурное оно, конечно, право, но ты уж прости, что я им воспользовалась. Захотела, чтобы ты испытал радость отцовства, поэтому солгала и Нику солгать заставила. Потому что очень люблю тебя, сынок.

— Это не любовь, мама, нет. Это предательство, а не любовь.

— Ты не прав, сынок. Любовь и предательство всегда идут об руку, это как две стороны единого целого. Разве ты меньше стал любить Матвея, узнав, что он тебе не кровный сын?

— При чем тут Матвей? Не надо, мам. Это совсем другое. Как ты могла, мама?.. Я видеть тебя не хочу. Никого больше видеть не хочу. Все, я ухожу.

— Что ж, иди. Я понимаю, каково тебе сейчас, да. Надо побыть одному. Иди.

Сева тяжело выбрался из кресла, шагнул к лестнице на второй этаж. На нижней ступеньке остановился, проговорил почти равнодушно:

— Ника, собери мои вещи, когда я уйду. Потом я пришлю за ними водителя.

— Хорошо, — эхом откликнулась Ника, глядя прямо перед собой.

Потом они сидели в гостиной вдвоем с Маргаритой Федоровной, молча ждали. Сева вскоре спустился вниз, умытый и причесанный, задумчиво охлопал себя по карманам… Было в этой задумчивости совсем отстраненное что-то, будто уходил из дома чужой человек, случайный гость.

Они так же молчали, когда за ним захлопнулась дверь. Молчали, когда услышали, как зашуршали по гравию колеса отъезжающей машины. Наконец, Ника тяжело всхлипнула, уронила лицо в ладони. Маргарита Федоровна вздохнула, глядя на нее, произнесла с досадой:

— Ну чего теперь-то реветь?.. Теперь уж без толку. Говорила я тебе: зачем Томку в дом привела? Она все ему и выложила как на духу, зараза.

— Зачем?! Зачем она это сделала? Я ж ее пожалела всем сердцем, помочь решила, а она, — сквозь рыдания проговорила Ника.

— Ну да, а как ты еще можешь? Конечно, всем сердцем! Больше никак! Каждое дерьмо готова раскрасить радужными красками, а потом удивляешься — надо же, какая неблагодарность. Скажи еще, Томка не виновата, Томкина природа так устроена, по-другому она не могла! Давай, спой свою коронную песню, чего уж. Самое время сейчас для сказок из созвездия Береники.

— Не надо, Маргарита Федоровна. Мне и без того плохо.

— А мне что, думаешь, легче? И мне тяжело. Может, гораздо тяжелее, чем тебе. Даже не знаю, как дальше с этим жить. Я ж теперь не мать, я ехидна-предательница. Дожила на старости лет. Выпить надо, вот что. Тебе плеснуть? Чего будешь, виски или коньяк?

— Нет, ничего не хочу.

— А я выпью немного, убегу от инфаркта. Или инсульта, один хрен. Сосуды надо расширить, совсем в бантики завязались, наверное. Коньячный запах я терпеть не могу, а виски — это то, что мне сейчас нужно.

— Завидую я вашей выдержке, Маргарита Федоровна… — сквозь слезы усмехнулась Ника, глядя, как свекровь наливает из бутылки в стакан пахучую коричневую жидкость.

— Да какая там выдержка. Видишь, как руки дрожат? И хватит реветь, имей совесть. Я же не реву! Будем считать, я пью за то, чтобы все мы могли когда-нибудь из этой истории выбраться. И выберемся, я думаю. Выберемся.

— Ну это вряд ли… — покачала головой Ника, утирая ладонями щеки.

— Да выберемся, не паникуй! Две бабы-преступницы — это уже банда, считай. Отстреляемся как-нибудь. И хватит реветь, все! Хватит!

— Да я уже не реву.

— Вот и молодец. Иди, умойся хорошенько и поезжай за Матвеем в школу. Я бы и сама прокатилась, да виски хватанула лишку, силы не рассчитала. Много ли мне надо, старухе? Уже и голова куда-то поехала, щас спою… Какие-нибудь старинные куплеты… А вот, вспомнила: «И я была девушкой юной, сама не припомню когда! Я дочь молодого драгуна… И этим родством я горда…»

И в который раз Ника удивилась выдержке этой женщины. Вроде и щеки от алкоголя и напряжения стали кирпично-красными, и в глазах горькая растерянность, но все равно шутить пытается. Неуклюже, но пытается. Если бы плакала, было бы хуже… Да и не известно еще, кто из них, из двух преступниц, больше заслужил эти слезы.

— Да, вот что еще, Ника! Матвею ничего не говори, не надо. Веселой с ним будь, как всегда. Скажем, что Сева в срочную командировку уехал.

* * *

Как ни странно, следующую ночь Ника спала крепко. Снился Антон — молчаливый, сочувствующий, будто наблюдающий за ней со стороны. Будто говорил своим сторонним присутствием: я здесь, Ника. Я никуда не ушел, я с тобой. Ты можешь меня в любое время окликнуть. Но его присутствие там, во сне, ее нисколько не радовало, наоборот, хотелось рассердиться, затопать ногами, прогнать с глаз долой. И проснулась — рассерженная, села на кровати, закрыв ладонями глаза.

Не хотели глаза смотреть на мир. Не хотели видеть, что другая половина кровати пуста. И злость на Антона не уходила — и без того все плохо, еще и он.

Понятно, что сама виновата, и сердиться надо на себя. Но если вспомнить давешние свои терзания, все эти «люблю — не могу», «решила — не решила», «быть или не быть»… Ведь были они, терзания-то! Почему же сейчас, когда дорога сама поворачивает в одну сторону, вовсе по этой дороге идти не хочется? И наоборот, очень хочется вернуться на старую дорогу, и чтобы никакого Антона никогда в ее жизни не было. Вот уж воистину — что имеем, не храним! А потерявши — плачем. И проклинаем новые дороги, которые сами, получается, стелются под ноги.

Да, поплакать с утра очень хотелось, но времени на такое удовольствие совсем не оставалось. Надо было вставать, заниматься привычными утренними делами, везти Матвея в школу.

К завтраку Маргарита Федоровна не появилась. Ника, озаботившись, заглянула к ней в спальню, спросила тихо:

— Маргарита Федоровна, доброе утро… Как вы? Все в порядке?

— В относительном, дорогая, в относительном. Почти не спала, голова раскалывается. Похмельный синдром для моего возраста — вещь тяжело переносимая. Но к обеду, думаю, оклемаюсь.

— А Сева вам не звонил?

— Нет. Да и не станет он звонить, это понятно. Я сама пыталась, но он телефон отключил. А тебе не звонил?

— Нет…

— Ну это тоже понятно, можно было и не спрашивать. А я, грешная мать, всю ночь только и делала, что пеплом старую голову посыпала. Все рассуждала сама с собой да сомневалась да перед Севой в мыслях оправдывалась. Внутренний диалог — ужасная вещь. Попадешь в него — уже и не выберешься.

— А куда он мог поехать, не знаете?

— Отчего ж? Знаю. Я до Паши Леонова дозвонилась, друг у него есть школьный, помнишь?

— Конечно, помню. Он что, у него ночевал?

— У него. Паша бобылем живет с тех пор, как с женой развелся, ну и принял нашего Севу, конечно же, с распростертыми объятиями. Представляю, какую себе мужики ночь пьяных откровений устроили.

— Паша развелся? А я не знала. У него такая милая жена была.

— Ну да, милая. Он тоже ее на измене поймал. Не стерпел, развелся. Хоть и любил безумно.

Ника на мгновение напряглась, услышав это суровое «тоже». Но в следующую секунду приняла его в себя, смирившись. Нет, а чего она хотела? Конечно, тоже. Конечно, Маргарита Федоровна права.

— Ладно, я пойду. Выздоравливайте.

— Обиделась, что ли? Не обижайся, ты же меня знаешь. Я никогда не миндальничаю и все вещи называю своими именами. И знаешь, я еще хотела спросить… Этот твой… Который нынешний любовник… Он — тот самый и есть, да? Он — отец Матвея?

— Нет. Отец Матвея — Сева. Я привыкла к этой мысли, я с ней жила все эти годы. Сева его из роддома на руки взял, он его растил, он его любил. И сейчас так же любит. И не разлюбит никогда. Я в этом уверена, Маргарита Федоровна. И не потому, что мне так удобно, а… Я так чувствую, пусть это и неправильно, и даже подло… Я сердцем так чувствую. И по-другому у меня уже не получится. Даже самой странно, что еще недавно я мучилась выбором между Севой и биологическим отцом Матвея. А я ведь мучилась, честно вам признаюсь, уж простите.

— Да не оправдывайся, что ты! — испуганно махнула ладонью Маргарита Федоровна. — Я ж тебе не судья, я всего лишь соучастница преступления. А перед соучастниками не оправдываются, потому что руки одной веревочкой связаны. И вообще, ты все правильно говоришь. Вот и держись этой версии до конца, не отходи в сторону.

— Да я и не думала отходить.

— Ну кто тебя знает. Может, у тебя таки проснется великая любовь к этому. Который биологический отец. Ведь была любовь-то, правда?