— Здравствуй, Антон. Откуда ты взялся?

— Странный вопрос… Будто я умер и с того света тебе звоню. Я не умер, Ника, я жив и здоров и очень по тебе скучаю. И всегда скучал. И помнил. Да ты и сама знаешь.

— Ничего я такого не знаю и знать не желаю, Антон. И вообще, откуда у тебя мой номер телефона?

— Тоже странный вопрос, Ника. Ты не забыла, что мы в одном классе учились? Нетрудно было сделать пару звонков одноклассникам, чтобы узнать твой номер.

— Понятно… Ты надолго приехал?

— Надолго, Ника, надолго. Давай встретимся, я все тебе расскажу.

— Нет! Нет, я не могу.

— Почему?

— Не могу, и все! И вообще, зря ты позвонил.

— Но мне очень нужно поговорить с тобой. Просто поговорить, Ника. Я же не прошу ничего особенного.

— Нет… О чем нам с тобой говорить, сам подумай? Тем более я и впрямь не могу, совсем нет времени.

— Ты боишься? Скажи, ты боишься, да?

— Ничего я не боюсь. Просто не надо нам с тобой встречаться и разговаривать не надо.

— Почему?

— Не надо, и все… И хватит, Антон, что мы по одному и тому же кругу?.. Все, я отключаюсь, извини.

— Все-таки ты боишься, Ника. Иначе пришла бы.

— Я не приду.

— А я все равно буду ждать тебя на нашем месте. Ты ведь помнишь про наше место? Конечно, помнишь, я знаю, можешь не отвечать. Значит, завтра в три.

— Я не приду, Антон!

— Я буду ждать. Завтра в три, запомнила? Все, до встречи.

Телефон вежливо тренькнул, давая сигнал отбоя. Ника долго еще смотрела на пустой дисплей, пытаясь прийти в себя и понять, что же произошло. Хотя чего там понимать? И без того все ясно. Произошла ужасная вещь — она потеряла душевный покой, эту великую ценность, с которой комфортно жила последние годы. Счастливо жила. Без проблем. И успела привыкнуть, и даже решила, что так будет всегда. Не надо было привыкать-то. Надо было вокруг душевного покоя забор городить, неприступную крепость строить, охранников с оружием по периметру выставлять. Может, и не потеряла бы тогда. А теперь — чего ж? Теперь, как в пресловутой пословице: что имеем — не храним.

А может, не потеряла? Может, ну его, этот звонок? И «наше место», и «завтра в три» — ну его к лешему? Не было никакого звонка. Надо попробовать жить дальше по принципу «ну его»…

Да только не получилось «по принципу». Да и не надеялась она особо. И саксофон внутри никакими средствами не задушишь и не убьешь, так надрывается, что всю душу наизнанку выворачивает.

— Ника, что с тобой? Ты вирус от Ларисы не подхватила часом? — испуганно проговорил Сева, заглянув к ней в кабинет. — Говорил я этой Ларисе — отлежись дома, не надо умирать с отчетом на амбразуре, не достойна налоговая инспекция таких жертв…

— Да брось, никакого вируса я не подхватила. Немного устала, и все.

— Ну да, немного устала! Ты глянь на себя в зеркало, глаза больные совсем! Давай-ка езжай домой. Точно, наверное, вирус подхватила.

— Да, я поеду, пожалуй. Все равно не соображаю ничего.

— Сама доедешь?

— Да, конечно.

— Приедешь и сразу в постель, поняла? Я маме позвоню, она Матвея из школы встретит.

— Да.

Дома Ника послушно легла в постель, накрылась с головой одеялом. За окном уютно шуршал сентябрьский дождь, свежий воздух гулял по спальне… На какой-то миг душа обманулась, и стало хорошо… И даже тревога внутри затихла, и сердце стало биться ровно, спокойно. А потом опять началось…

Вместо тоскливого саксофона в душе зазвучала песня, грустная и надрывная… И откуда взялась, никто не просил…


Тихо, саваном белым,

Вьюга, дом мой укрой.

Где-то ты засыпаешь,

Где-то, но не со мной.

Где-то там, вдалеке!

Никогда ты не поймешь!

Где-то там, не со мной!

Так и не узнаешь ты!

Ну вот что, что не узнаешь? Как жить без любви? Да что она такое, эта любовь? Обман и предательство? Нет, не-е-е-т… Любовь — это другое. Это забота, это уважение, это ребенок, это милейшая Маргарита Федоровна, это общий счастливый дом. Да, счастливый, черт побери! И не надо в этой любви никаких страданий и песен, а надо дело делать, и жить, и радоваться. Слышишь, ты, душа неразумная? Ну что ты опять мне поешь?!.


Слышишь, как замерзаю…

Снова я без тебя…

Ника отбросила одеяло, села на постели — невозможно больше эту муку терпеть. Надо отвлечься как-то.

Ага, внизу голоса зазвучали… Маргарита Федоровна что-то говорит Матвею, он ей со смехом отвечает. Хорошо им, весело. А она сейчас возьмет и спустится к ним с кислым лицом, с пресловутой «Вьюгой» внутри… Нет, лучше не надо. Лучше обратно лечь, одеялом укрыться. Может, удастся заснуть.

Так и промаялась Ника до вечера в непонятной дремоте. Слышала, как заглянул в спальню Сева, тихо постоял на пороге, потом так же тихо закрыл дверь. Потом уснула все-таки, а когда открыла глаза, поняла, что еще раннее утро и Сева посапывает на своей половине кровати. Ника долго смотрела на его лицо, даже во сне доброе.

Сева. Любимый. Прости меня, пожалуйста. Прости за саксофон, за «Вьюгу». Ну ничего не могу с ними поделать, сами звучат и поют… Но я тебе обещаю, я соберусь с силами, с разумом, я справлюсь.

Утро выдалось чудесным, солнечно-золотым, будто и не было вчерашнего дождливого дня. Завтракали на веранде, и запах кофе смешивался с запахом сырой земли и влажных опавших листьев. Сева поглядывал на Нику осторожно, наконец, решился спросить:

— Ну как ты? Лучше тебе?

— Да, лучше. Все нормально, Сев.

— Ну, не знаю, как уж там нормально. Ты так стонала во сне. Я думал, у тебя температура высокая.

— Все хорошо, я с тобой на фирму поеду. Работы много, да и отчетные сроки никто не отменял, между прочим.

— Да какой отчет, какие сроки, успокойся. И без тебя Лариса все сделает.

— Неудобно, Сев.

— Неудобно больной работать, а остальное все удобно. И не возражай, пожалуйста. Побудь дома, отлежись. А Ларисе даже полезно за тебя поработать, как мама говорит, карма свежее будет.

— Почему — за меня? И почему — полезно?

— Ну как… Ты же у нас мать-защитница, не дала мне эту хамку Ларису уволить. Вот пусть она тебя и благодарит, хотя бы таким способом. Кстати, она в последнее время спокойнее себя вести стала, ты заметила?

— Ну так… Я ж говорю, ее просто понять надо. И принять… Ты ж ее понял и принял такой, какая она есть, правда?

— Ну…почти. С большими оговорками.

— Оговорки можно опустить, а главное у тебя получилось. Молодец. Я тобой горжусь.

— Я страшно рад за себя, за тебя и за Ларису. И вообще, ты из меня веревки вьешь.

— Да ладно, веревки… Тебя совьешь, как же. Может, мне все-таки поехать, Сев? Неудобно, отчет все-таки.

— Я же сказал — отлежись. И все, и хватит, больше этот вопрос не обсуждается.

— Что я слышу? Откуда в наш дом такого сердитого дяденьку принесло?

Они вместе обернулись на голос появившейся за их спинами Маргариты Федоровны, вместе рассмеялись. Сева проговорил виновато:

— Да вот, мам, Ника расклеилась. Я ей: дома отлежись, а она на работу рвется.

— Рвется, говоришь? Тогда плохо дело, сынок. Плохо, когда расклеенная женщина на работу рвется. Что-то, значит, не в порядке у нее.

Ника и Сева переглянулись, снова зашлись тихим смехом, забыв про кофе. Маргарита Федоровна села за стол, принялась аккуратно намазывать масло на хлеб, не обращая внимания на их смех. Впрочем, по всему было видно, что она ужасно собой довольна — это же прекрасно, в конце концов, когда люди с утра смеются…

— А Матвей где? Вы его разбудили?

— Да, мам, сейчас придет. Нам уже ехать пора.

— Опять ребенок в спешке завтракать будет. Надо раньше его будить. Говорю вам, говорю…

— Ничего, успеет.

— Я с вами поеду, вы не возражаете? У меня в городе кое-какие дела образовались. А Ника пусть дома остается, денек поваляется. Слышишь, Ника? И никаких на сегодня рабочих порывов, поняла? Мужа надо хоть иногда слушаться.

— Хорошо, Маргарита Федоровна. Слушаюсь. Буду валяться, и никаких рабочих порывов.

— Вот и молодец. И умница.

Через полчаса дом опустел. Ника убрала со стола, поднялась в спальню, снова легла в постель, нашарила на тумбочке пульт от телевизора. Нажала на кнопку включения, и на экране возникло лицо певца, и голос его выплеснулся на крике, на болевом надрыве, как серная кислота в лицо:


Где-то ты засыпаешь!

Где-то, но не со мной!

О боже. Это насмешка над ней, что ли? Так же нельзя… И надо было именно в этот момент кнопку пульта нажать! Да чтоб вас всех…

Ника переключила канал, попыталась увлечься очередным ток-шоу. Вот бы и мыслями так же переключиться.

Да, забавно иногда у телевизионщиков получается, но как-то одинаково, словно под копирку. Сейчас на каждом уважающем себя канале имелись такие шоу, когда стилисты и дизайнеры лихо приплясывали перед пухлой прыщавой девицей с немытыми волосами, пытаясь убедить ее в том, что для обретения полноценного женского счастья она должна поверить в себя. А по пути обретения веры в себя еще и заняться рекламой весьма недешевого модного магазина, а также стоматологической клиники, а также нового салонного оборудования по всяческому омоложению женской плоти. Много чего требовалось рекламировать, и потому прыщавая и пухлая должна была стараться, отрабатывать гонорар. Зато после этого выходила с ток-шоу худой, ухоженной и модно одетой. И с новыми зубами, если повезет. Не зря же на кастингах билась, чтобы на шоу попасть, лишних пять килограммов наедала и голову перед съемками неделю не мыла.