Ника снова закрыла глаза и вздрогнула, поняв, откуда пришла тревога. Официантка! Так сильно на Томку похожа… Но ведь ерунда, откуда здесь Томке взяться? И вообще, чего вдруг о Томке вспомнила? Сколько лет прошло. С той памятной, тщательно спланированной Маргаритой Федоровной «обиды» они и не виделись, разошлись по своим дорогам.

Прищурилась, разглядывая официантку. А чего разглядывать, если та спиной к ней стоит? Нет, не Томка… Томка бы себя до такого безобразия не довела. Спина квадратная, талия отсутствует. Стрижка дешевая. Да чтобы Томка… Да никогда… Но откуда взялось это щемящее в груди знание, неприятное узнавание? Неужели и впрямь?..

Вот официантка протерла стол, повернулась. И в упор глянула на Нику исподлобья. И так и ожгло внутри — Томка! Да, это она! Да не может быть!.. Помяни с утра лихо, а оно уже тут как тут. И прямо к ее столу направляется…

— Привет, Ника. Узнала меня, да? Я думала, не узнаешь.

Томка так же усердно принялась протирать и ее стол, мельком глянув на бармена. Ника, сглотнув удивление, проговорила тихо:

— Да, я с трудом… Том, это правда ты? Так изменилась, и не узнаешь… А что ты здесь делаешь, Том?

— Не видишь, что ли? Работаю.

— Здесь?! Ты здесь работаешь официанткой?

Томка отпрянула, глянула почти с ненавистью. Хотя, скорее, это было затравленное отчаяние, сверкнувшее через накопленную слезу. Нике стало ужасно неловко за свой вопрос, и она засуетилась с вежливой жалостью:

— Да ты садись, Томка, садись. Давай поговорим. Ты прости меня, что я так некрасиво удивилась. Садись!

— Нет. Нельзя мне, я ж на работе. Но если хочешь поговорить… Через час моя смена закончится, я спущусь на этаж ниже, в другое кафе. Подождешь меня там?

— Конечно! Конечно, подожду! Времени у меня навалом! — торопливо закивала Ника.

— Ну все… Там и поговорим.

Томка отошла от стола, на ходу аккуратно складывая салфетку, исчезла за барной стойкой. «Наверное, у них там подсобное помещение…» — рассеянно подумала Ника, допивая остывший кофе.

Времени хватило, чтобы дозвониться до Севы и обсудить с ним приглянувшийся подарок для Маргариты Федоровны. Хотя и обсуждать ничего не пришлось. Как всегда, Сева одобрил покупку авансом, сказав, что жена у него большая умница и вкус у нее отменный. Перстень великолепно смотрелся в бархатном нутре дизайнерской коробочки. Маргарита Федоровна останется довольна.

Томка ждала Нику в кафе этажом ниже, за столиком в дальнем углу. Смотрела исподлобья, молчала. Потом усмехнулась нервно:

— Не сразу меня узнала, говоришь? Что, так сильно изменилась?

— Нет, что ты… Ну не то чтобы…

— Ладно, не трепещи жалостью, сама знаю, что на быдловатую бабу стала похожа. Я и сама себя ту, прежнюю, довольную и холеную, уже и не припомню. Так что все нормально, не суетись. Ты есть будешь? Тут чебуреки неплохие делают.

— Нет, я не хочу.

— А что, чебуреки тебе нынче не по статусу?

— Нет, почему? Ты же помнишь, я никогда не была привередлива. Просто сейчас не голодна.

— Да ладно… Говорю же, не суетись. Вижу, что не по статусу. И вижу, что правильной едой заправляешься, тесто с мясом не ешь, за здоровьем следишь. Вон кожа какая… Ни единой морщинки… А личного диетолога в штате не держишь, нет?

— Том… Если тебе неприятно меня видеть, я могу уйти.

— Ладно, не обижайся. Я ж не со зла, я от обиды на жизнь. Очень круто она со мной обошлась, жизнь-то. А ты и впрямь ничего выглядишь. Видно, что хорошо живешь. Худенькая, подтянутая, ухоженная. И платьице из дорогого магазина, и цацки достойные. Что, Сева твой старается, добычу в зубах приносит?

— Мы вместе с ним стараемся, Том. Работаем много. Ничего просто так не дается.

— Да, это ты хорошо сказала, верно. Ничего просто так не дается, за все надо платить. Вот я, к примеру, заплатила уже. Сполна. Так заплатила, что жить не хочется. Иногда думаю — а может, вообще окончательный расчет произвести, и дело с концом.

— Ну Том! Что ты говоришь, прекрати. Расскажи лучше, что у тебя случилось. Может, я смогу чем помочь?

— Да чем ты мне можешь помочь? Господи… Ты ж моего мужа умершего не воскресишь…

— Он умер? Давно?

— Два года назад. Скоропостижно скончался. Вроде и на здоровье не жаловался, и вдруг бац! — инфаркт… «Скорая» до больницы не успела довезти. Похоронили с помпой, я ревела белугой. Да если б я знала, что он со мной так… Ни слезинки бы не пролила.

— А как он с тобой? Что случилось-то?

— Да ничего особенного, в общем и целом. Просто эта сволочь… Прости меня, господи, что я так о покойном… Просто он успел завещание настрочить, а я об этом даже не знала. Жила себе, порхала, как бабочка — ни сном ни духом… Он клялся в любви, а я уши распустила и верила. Но, как оказалось, любовь любовью, а все остальное — извини-подвинься. Он же все, что у него было, в завещании детям отписал, гад. Видите ли, муки совести все эти годы ему покоя не давали.

— А дети с ним общались, да?

— В том-то и дело, что нет! Отвернулись, прокляли, знать не хотели. Он тоже со временем успокоился, мне казалось, принял все, как есть, смирился. Я и расслабилась, как дура. А что, мало примеров таких, что ли? У отца — своя жизнь, у детей — своя. А он, видать, и не успокоился вовсе. Я и знать не знала про это завещание. Представляешь, все им отписал! Все, до последней копейки!

— А вы что, не были официально расписаны?

— Почему? Были… За два года до его смерти расписались. Как мне адвокат сказал, совместного имущества за два года не успели нажить, все нажитое — до брака. Так что дети имеют полное право претендовать, тем более в завещании все расписано. Нет, я пыталась трепыхаться, конечно… А толку? Только еще больше их разозлила. Накинулись на меня, как стервятники. Знаешь, они даже с какой-то нескрываемой радостью из дома меня вышвыривали… Видать, всегда о мести мечтали, гады. И мамаша их тоже приперлась, чтобы посмотреть на этот процесс да сатисфакцию поиметь. И стояла, смотрела… Удивительно, что в ладоши не хлопала — браво, мол, деточки, так ей и надо, пинка ей под зад еще дайте, чтобы с лестницы скатилась! А деточки и рады были мамаше угодить, и так старались меня унизить, и этак. Нет, ну как он мог так со мной поступить, как? Ведь я ж пылинки с него сдувала.

— Прости его, Томка. Вина перед детьми — тяжелая вещь, его тоже понять надо. Прости, тебе легче станет.

— Простить?! Такое — простить? Да о чем ты говоришь вообще! Фу, даже слышать этого не могу! Ты побудь в моей шкуре хотя бы один день, потом говори… Прости, ага… Он что, не знал, как со мной его дети поступят?

— Он умирать наверняка не собирался, Том. А завещание… Наверное, просто так написал. Чтобы свою отцовскую совесть утешить. Наверное, ему так легче жить было.

— Да мне какое дело, что он там утешить хотел! Обо мне он подумал? У меня даже угла своего нет, квартиру-то мамину мы с братом продали и деньги поделили. Я свою долю профукала туда-сюда… Вот и получилось, что из дома меня выгнали, а идти мне некуда.

— А к брату?

— Не смеши, к брату. Там двушка мало-мальская, в ней брат с женой, да двое детей, да теща… Тем более брат на меня обижен. Он думал, что я мамину квартиру делить не буду, ему отдам. Я и хотела, да с женой его не сошлась, ух, вредная баба попалась! Просто лопалась от зависти к моей жизни. А тут я вдруг на пороге у них нарисуюсь: здравствуйте, я ваша родственница, я буду у вас жить. Счастье вам привалило. Радуйтесь.

— А где ты живешь, Томка? Ведь живешь где-то?

— Живу, куда ж я денусь. Продала все, что успела с собой прихватить, — шубу соболиную, цацки, еще кое-чего, купила комнату в коммуналке, самую дешевую. Та еще дыра эта коммуналка, я тебе доложу. Такое и в страшном сне не привидится. Живу как в аду: на сковороде жарюсь. Ныряю в свою комнату поздно вечером, утром пораньше стараюсь уйти. Вот в кафе в две смены работаю… Деньги смешные, конечно, зато хоть рожи соседские не вижу. А иначе хоть в петлю лезь, правда. Наверное, этим и кончится когда-нибудь.

— Не надо, Томка, не говори так…

— А как надо говорить, если это правда? Ну не могу, не могу я к этой жизни привыкнуть, хоть убей! Иногда проснусь ночью и в первую секунду не могу сообразить, где я… Потом вдруг осознаю, и уже дышать не получается. Невозможно к этому привыкнуть, Ника, поверь мне. Это из бедной жизни в богатую легко шагнуть, а когда обратно… Как с белого корабля в ледяную воду нырнуть. Барахтаешься, замерзаешь и знаешь, что никто тебе спасательный круг не кинет. Наоборот, будут смотреть с верхней палубы и развлекаться, то есть наблюдать с любопытством, когда ты на дно пойдешь. Так зачем, скажите на милость, я должна кого-то развлекать?

— Это ты про детей своего мужа сейчас говоришь?

— Да про всех… И про тебя тоже. Сидишь, наверное, и думаешь — как, мол, у меня все хорошо с моим Севой. Тоже развлекаешься.

— Ничего я такого не думаю, Томка. И уж тем более не развлекаюсь.

— А о чем думаешь?

— О том, как тебе помочь.

— Жалко меня, да?

— Да, жалко. Очень жалко. Извини, если моя жалость тебя обижает.

— Да что ты… Я уж не помню, когда и кто меня жалел. И на том спасибо, Ника. Поговорила с тобой, и легче стало. Ладно, пойду. Я всего на полчаса отпросилась.

— Ты ж говорила, у тебя смена закончилась!

— Одна закончилась, вторая началась. Я ж говорю, в две смены работаю, чтобы в свою адову сковородку к ночи уже прийти. Соседушки дорогие до ночи перепьются, наскандалятся и спать заваливаются, тут я и пробираюсь к себе, как мышка. Хотя не всегда везет, иногда и ночью фейерверки бывают. Вчера, например, Сема-синяк в мою дверь ломился, ломился… Кто-то с верхнего этажа полицию вызвал, а то бы… Я и не знала, что так бывает, раньше только в кино такое видела.