Полина Федорова - Вологодская полонянка

Все же Таира нашла момент, когда воспользоваться советом воспитательницы.

Однажды, когда она точно знала, что Ильхам никуда не уехал, она прошла в мужскую половину дома и подошла к его покоям. Джуры у дверей почтительно расступились, и она вошла. Ильхам полулежал на подушках, прикрыв глаза, и тихо постанывал. Одна из наложниц, устроившись в его ногах, щекотала ему пятки длинным пушистым пером, другая, с голой грудью и в одних прозрачных шальварах, совершенно не скрывающих ее округлых ягодиц и темного треугольника вместилища, стояла на коленях возле Ильхама, уткнувшись лицом в низ его живота. Голова ее с распущенными волосами быстро поднималась и опускалась, словно в такт словам какой-то длинной молитвы. Время от времени Ильхам открывал глаза, приподнимался на локтях, смотрел на нее, сладострастно ухмыляясь, и снова откидывался на подушки.

Таира подошла ближе и увидела, что плоть Ильхама почти вся сокрыта у наложницы во рту. Та, краем глаза заметив ханбике, испуганно подняла голову.

— Продолжай, — властно приказал Ильхам и открыл глаза. — А ты что тут делаешь? — воскликнул он, увидев Таиру, и его лицо исказилось гримасой неудовольствия. — Ступай к себе!

Круто развернувшись, Таира вышла из его покоев. Лицо ее было бесстрастно. Что ж, если ему не хватает ее ласк, он вправе воспользоваться услугами наложниц. Для этого их и держат. Таковы мужчины. Права старая Айха: им мало одной женщины, так уж они устроены.

Она прошла на женскую половину, и только тут краска стыда и негодования залила ее лицо. Конечно, мужчины повелители женщин, созданных для их ублажения. Так было во все времена. И все же есть в этом нечто, вызвавшее у нее сомнение. Почему так устроено? Справедливо ли это? Надо ли с этим смиряться?

Ответов не находилось…

А неделя шла за неделей, ночи были похожи одна на другую, как сестры-близнецы; Таира безропотно и бездумно исполняла приказания мужа, ублажая его наученной лаской, после чего оба почти тотчас засыпали.

А через месяц с небольшим повел сардар Хамид собранные им полки на Казань, дабы вернуть Ильхаму державный престол. К тому времени и в Казани было неспокойно: лазутчики сеида доносили, что родовитые почти все склонны принять сторону Ильхама, ибо раздражение против юного хана Мохаммеда-Эмина, все время заглядывающего в рот урусам, крайне велико в городе.

Особенно ненавистен был бекам и мурзам русский князь Данила Холмский, приставленный к молодому хану великим князем московским Иваном для надзору. Данила совал свой нос во все дела, и его полное лицо чревоугодника с хитрым прищуром ясных голубых глаз не раз портило настроение бекам и мурзам на ханских Диванах, куда тот заявлялся без всякого приглашения.

Конечно, коли заставит нужда, то и свинью назовешь шурином, однако в сем настырном князе у казанских вельмож никакой нужды не было. Не раз подходили советники-карачи к Мохаммеду-Эмину с просьбой выслать из Казани ненавистного князя, увещевали, пугали даже:

— Бек неверных в столице все равно что лазутчик в полковом стане. Беда от этого может случиться большая, так и державы можно лишиться, глазом не успеешь моргнуть!

Но Мохаммед-Эмин на сие молчал и только глазами зыркал. Гневался, стало быть.

А когда разрешил он русским полоняникам да отпущенникам, прижившимся в Биш-Балте, поставить в сем казанском пригороде-слободе церковь православную, кою срубили они в пять ден да о пяти куполах, — лопнуло терпение ханских карачи. Да и то сказать — шутка ли для мусульманской державы, что по вся дни пьяный поп Васька зачал вызванивать благовест на всю округу, будто в двух полетах стрелы от Биш-Балты и не Казань вовсе, а какая-нибудь Рязань или Тверь. Посему как только завиднелись полки Хамида на подступах казанских, так все ворота градские по приказаниям карачи — настежь. Еле успел выбраться из крепости да уйти по Арскому юлу к границам Руси Мохаммед-Эмин с князем Холмским да мурзами ближними.

А иначе неведомо, как бы все обернулось.

Казань поразила Таиру своим великолепием. Мало того, Чаллы по сравнению с ней оказались просто небольшой крепостицей на берегу мелкой каменистой речки.

Встречали Ильхама и Таиру в устье реки Казанки, и до самого города челн их сопровождали десятки ладей, челноков и лодок, украшенных цветными хинскими [8] лентами и просто кусочками крашеной материи. Звучала музыка и лились песни, — веселье встречающих, казалось, было неподдельным и совершенно искренним. Против одной из воротных башен в два яруса, на макушке которой, несмотря на день, горели корабельные огни, челн Ильхама и Таиры причалил к берегу, и десятки кинувшихся к нему людей вынесли его на сушу на руках.

Ильхам и Таира сошли на землю, поддерживаемые под локотки, и в окружении шейхов, имамов и мулл и направились по настеленным по земле коврам к проездной башне крепости.

Закричал-запел, как только они вошли в город, муэдзин с высокого минарета, призывая правоверных к благодарственной молитве Всевышнему. Шесть ярусов насчитывал сей минарет. Таира, чтобы взглянуть на певшего азан муэдзина, задрала голову так, что дзинькнули золотые пластины на шлеме, и сам он, тяжелый из-за чешуйчатого золота на нем, чуть не свалился с головы ханбике. Во-он виднеется белая чалма муэдзина размером с булавочную головку, а сам он мерою едва с мизинец.

Таира опустила голову. Воздав хвалу Всевышнему в главной казанской мечети, что стояла напротив ханского двора, они вошли через арочные ворота дозорной башни в ханский двор — сердце Казани. Перед взором Таиры предстал прекрасный сад, по дорожкам коего гордо расхаживали невиданные доселе птицы с дивными узорчатыми хвостами, раскрывающимися, будто хинские веера. В кронах деревьев ловко прыгали с ветки на ветку рыжехвостые белки, и где-то в глубине сада, недалеко от каменной беседки, по блесткам падающей воды угадывался большой фонтан. За садом, чуть сбоку расположился фасадом во двор старинный улугбеков дворец, ныне ханский, сложенный в два этажа из белого тесаного камня-известняка, что добывался с итильских берегов.

А вот и двери дворца, украшенные затейливым узором, сказочно распахнувшиеся перед ними, казалось, без всякого к тому людского участия. После этого Ильхам и Таира расстались. Ханбике провели на женскую половину дворца. Когда-то здесь жила властная красавица Нур-Салтан, дочь ордынского бека Темира и жена казанского хана Халиля. Когда Халиль умер и на ханский престол подняли его брата Ибрагима, Нур-Салтан вновь стала ханбике — женой хана, ибо по древнему тюркскому обычаю, неуклонно соблюдавшемуся в Булгарской и затем Казанской державах, когда умирает брат твой, то его жены становятся твоими женами, а дети его — твоими детьми. Детей у Нур-Салтан от Халиля не было, а вот от Ибрагима народила она двух сыновей, Мохаммеда-Эмина и Абдул-Летифа, от первого из которых еще не остыл ханский трон.

Войдя в покои ханбике, Таира наконец вздохнула свободно и огляделась. Комнаты, где ей предстояло жить, были небольшие, однако совсем не похожие на те, что были у нее в Чаллах. Вместо слюдяных оконцев, здесь были большие арочные окна, и лучи солнца, преломляясь в мозаичном разноцветии толстого хинского стекла, освещали покои мягким теплым светом. Стены украшены богатыми коврами с вышитыми на них изречениями из священного Корана — шамаилями. В уголке у окна примостился крохотный столик-таскак, на котором рядом со стопкой бумаги, дорогой, более чем на два веса золота, стояла скляница с чернилами и писалом. Над столиком в красивой рамке красного дерева висело аккуратно выписанное замысловатой арабской вязью четверостишие из великого Рудаки:

Чуть сбоку, очевидно, рукой Нур-Салтан, золотыми нитями по шелку было вышито:

Таира устало опустилась на подушки, бездумно сунула руку в горку сладких орешков на серебряном блюдце. Неслышно открылась боковая дверь, и женский голос мягко спросил:

— Не желает ли чего прекраснейшая ханбике?

— Желаю, — быстро повернувшись в сторону вошедшей, сказала Таира.

— Ваша воля — закон, — услышала она в ответ. — Чего изволит госпожа?

— Желаю выбрать себе коня, — поднялась с подушек Таира. — Где тут у вас конюшня?

Время для ханских жен течет медленно, день за днем, каждый из которых похож один на другой, словно братья-близнецы. Старая Айха сказывала, что раньше, при приеме иноземных послов или в иных торжественных случаях, сажали ханы своих жен рядом с собою, и будто бы слово ханбике равнялось ханскому. Ну может, и не совсем, но все же.

Ныне обычай сей подзабылся; и вроде вольны в своих желаниях жены ханские, и никто их за руку не держит — так нельзя и эдак не можно, — однако со двора ханского никто из них без особой на то нужды не выходит и разговоров пустых с людьми, а паче человеками сторонними не ведет. Теперь можно весь век, отпущенный тебе Всевышним, прожить в Казани даже и близ ханского двора, а ханбике так и не увидеть, даже издали.

Другое дело сабантуй, джиен или какой другой праздник. Тогда — раздолье, будто и не было весь год нескончаемых и скучных дней. На Ханском лугу или на Арском поле ставятся шатры с яствами и питьем, рухлом[9], оружием, пушниной и другими товарами, с коими приехали со всего ханства торговые люди, и начинается веселье. Приезжают и из иных стран, ближних и дальних, иноземные гости-купцы. Из Армении везут ковры и богатое оружие, из Персии — броню, кольчуги и знатные ковры работы ручной, неповторимой; из Бухары шлют драгоценные каменья, золотые украшения и шелка, поэтому возле бухарских рядов невиданная толчея из жен и дочерей родовитых казанцев. Из Рума[10] привозят бархат, парчу и благовония, и, пройдя по их рядам, не у одной ханым закружится голова от тонких сладчайших запахов. Из Руси везут меха, мед и соль, из далекой Хины — бронзовые стекла, называемые зеркалами. Все, что только возможно пожелать для души и тела, можно купить или выменять здесь в дни сабантуя и джиена, родового булгарского праздника.