Бриттани Черри - Волны, в которых мы утонули

«Нет!»

Он положил руку мне на шею, он душил меня, мне было все труднее и труднее дышать. Он плакал. Он так плакал. Плакал и извинялся. Он извинялся за то, что причинил мне боль, за то, что сжал пальцами мою шею, от чего мне становилось все труднее и труднее дышать. Он говорил мне, что любит ее, что любовь сделала это с ним, с ней. Он клялся, что никогда не причинил бы ей вреда. Он клялся, что не причинил бы вреда женщине, которую уже убил.

– Ты не должна была быть здесь, но раз ты здесь, – сказал он, наклоняясь ко мне. – Прости. Прости меня. – От него пахло табаком и лакрицей, а на предплечье красовалась большая татуировка в виде двух рук, собранных в молящемся жесте с именем какого-то человека. – Как ты здесь оказалась? – спросил он.

Его рот был в нескольких сантиметрах от моего, и он покачал головой, когда я открыла рот и позвала Брукса, умоляя, чтобы он услышал меня, нашел меня. Он приложил палец к моему рту, потом приложил пальцы и к своим губам и тихо прошептал:

– Тише. – Мои глаза расширились от страха. – Пожалуйста, не кричи. Это был несчастный случай. – Он прижался губами к моему лбу и к моей коже. – Тише, – снова сказал он. Его губы добрались до мочки моего уха, и я почувствовала, как его губы коснулись меня, прежде чем он прошипел в последний раз. – Тише.

Я пропала.

В то мгновение он украл меня у меня же.

Я чувствовала себя грязной.

Использованной.

Я чувствовала, что попала в ловушку.

– Мэгги Мэй! Где ты? – крикнул Брукс, и его голос вырвал дьявола из оцепенения.

Он оторвался от меня и помчался прочь.

Я с трудом поднялась на ноги и даже не потрудилась смахнуть с себя грязь, листья и палки. Я была мокрая. Его одежда промокла насквозь, и я тоже была мокрая. Мне было тяжело, но я побежала. Побежала. Я побежала на голос Брукса так быстро, как только могла. Чем громче становился его голос, тем сильнее билось мое сердце.

– Боже мой, Мэгги! Я пришел с дурацким фиолетовым галстуком, потому что ты так не хотела, чтобы я пришел с галстуком цвета грязи, а потом ты не пришла. Поверить не могу!

Когда мои глаза увидели его спину, он пинал траву и что-то бормотал себе под нос.

«Брукс».

Он повернулся ко мне, и тут же перестала злиться. На смену раздражению пришло сильное волнение. Я побежала к нему и споткнулась о собственные ноги. Он вытянул руки и поймал меня.

– Постой, Мэгги, что происходит?

Я открыла рот, чтобы заговорить, но могла слышать, только как дьявол шикает на меня, чувствовать, как он прижимает свою кожу к моей коже, свой палец к моим губам. К моему лбу. К мочкам моих ушей. Ко мне.

Он хочет убить меня.

Позади нас послышался шорох, и я подскочила, широко раскрыв глаза, и с силой прижалась к Бруксу, настойчиво требуя защиты.

– Мэгги, все в порядке. Это всего лишь белка. Что тебя так напугало? Что с тобой случилось?

Я не могла произнести ни слова. Я вцепилась в рубашку Брукса и притянула его к себе. Он не задавал никаких вопросов, но крепко обнял меня.

– Все в порядке, Мэгги. С тобой все хорошо.

Я рыдала, уткнувшись в его футболку, а он только крепче обнимал меня.

Я моргнула.

Уже было светло. Медсестра светила фонариком мне в глаза. В нос. В уши. В рот.

Я моргнула.

У папы в глазах стояли слезы, но он не плакал. Он стоял, прислонившись к стене, сжав руку в кулак. Он прижимал кулак к губам и стоял, не проронив ни слова.

Я моргнула.

Мама вскрикнула, когда медсестра сказала про судмедэкспертизу[5]. Я не знала, что это такое, но мама разволновалась.

Я моргнула.

Медсестра взяла у меня кучу анализов. Из моего рта, моих щек, моих бедер, моей…

Я моргнула.

Она провела рукой по моим волосам. На пол полетели запутавшиеся в них листья. Она нашла кровь. Папа едва слышно заплакал.

Я моргнула.

Она разрезала мое платье и встряхнула его. Оно было грязным. Мое платье было грязным. Я была грязной. С ног до головы. Мой цветок мака пропал. Куда делся мой цветок? Она осмотрела мои ногти. Мой лак весь облупился. Мой маникюр был испорчен. Я была испорчена.

Я моргнула.

Меня повели в машину. Я сжалась в комок. Фонарные столбы горели красными и зелеными огнями. Светились желтые фонари. Перед глазами у меня все еще стояло его лицо.

Я моргнула.

Когда меня привезли домой, Кельвин и Шерил стояли на крыльце. Они ничего не сказали. Я тоже.

Я моргнула.

Мама и папа отвели меня в свою спальню, и я плакала на их простынях. Я дрожала и чувствовала себя грязной, сломанной, использованной. Страшно. Мне было так страшно.

Тише…

Тише…

Получилось ли у медсестры собрать… Получилось ли у нее собрать его вкус с моих губ? Его кожу с моей кожи? Получилось ли?..

Я моргнула.

Я зажмурилась. Я не хотела чувствовать. Я не хотела существовать. Я больше не хотела моргать. Я не открывала глаз. Я не хотела видеть, но все равно видела. Я видела его. Я чувствовала его. Я чувствовала его вкус.

Все вокруг стало темнее.

Все вокруг погрузилось в тени.

Все погрузилось в темноту.

Мама ходила по их с папой спальне, заламывая руки. Я сидела на краю их кровати, слушая, как ее высокие каблучки стучат по деревянному полу. Мне казалось, что я сижу не на кровати, а на мягком облаке перьев. Было почти невозможно – не растаять в этой мягкости. А еще я так устала. Плохое сочетание чувств. Я изо всех сил старалась не закрывать глаз, хотя в последнее время мне казалось, что спать – намного лучше, чем бодрствовать. Единственной проблемой было то, что сны иногда становились кошмарами. А в последнее время я просто тонула в кошмарах.

– Ты уже несколько дней молчишь, Мэгги Мэй, – упрекнула меня мама. – Ни слова не сказала. Мы с отцом в ужасе.

Она без конца поправляла свои карамельного цвета волосы, а стоило ей оставить их в покое, как пальцы принимались плясать по предплечьям, впиваясь в кожу накрашенными ногтями. От беспокойства мама не могла усидеть на месте и мерила комнату быстрыми шагами. Жалко, что папа сейчас на работе. Обычно у него получалось успокаивать маму, когда у нее начинались приступы паники.

– Что произошло, Мэгги? – спросила она. – Что ты делала в том лесу? Мы с отцом говорили тебе… Просили тебя не ходить одной…

Я сидела, вцепившись в матрас, низко опустив голову.

– Тебе уже нельзя было выходить из дома, – прошептала она дрожащим голосом. – И я ведь умоляла тебя быть дома, когда включаются уличные фонари, ты помнишь? – Она начала заикаться. Это было странно. Мама всегда была такой спокойной и так четко выражала свои мысли. – Я го… говорила те… те… тебе, что нельзя выходить из дома, когда стемнеет, Мэгги Мэй.

Я снова открыла рот и попыталась ответить ей, но с моих губ не сорвалось ни звука. Мама повернулась ко мне и прикусила губу. Она скрестила руки на груди и спрятала ладони под мышками, прежде чем направиться в мою сторону. Я отвела от нее взгляд.

– Посмотри на меня, Мэгги, – приказала она.

Я покачала головой.

По щекам потекли слезы. Тело пробрала дрожь.

– Мэгги Мэй, почему ты не слушаешься, когда я прошу тебя посмотреть на меня? – в ее голосе слышалась паника. Она как будто боялась, что ее девочка безвозвратно пропала.

«Может быть, так оно и есть».

Может быть, я так глубоко ушла в себя, что уже никогда не вспомню, каково это – чувствовать, испытывать боль, дышать. Мои глаза болят, потому что я долго не спала, но эта боль не шла ни в какое сравнение с болью в груди. Эхо криков той женщины все еще стояло у меня в ушах. Я все еще видела, как она борется за свою жизнь. Монстр все еще пытался забрать мою душу.

По моим щекам потекли слезы. Я начала дрожать.

– О, дорогая, – воскликнула мама. Она нежно взяла меня за подбородок и приподняла мою голову. – Расскажи мне, что произошло: все до мельчайшей подробности. Что произошло с тобой в лесу?

Краем глаза я заметила, как Кельвин и Брукс стоят в коридоре и подслушивают наш с мамой разговор. Они смотрели на нас, прислонившись к стене. Никогда не видела в глазах Брукса такой печали. Руки Кельвина были сжаты в кулаки. Он стучал по стене. Мама проследила за направлением моего взгляда, и мальчики, увидев, что она смотрит на них, поспешили прочь. Но я была уверена, что они ушли недалеко. Последние несколько дней эти двое не отходили от меня.

Шерил вела себя прямо противоположно. Казалось, она боялась подходить ко мне. Она вела себя так, словно я заразилась какой-то болезнью, и она тоже заболеет, если посмотрит в мою сторону. Вчера ночью я слышала, как она плакала, потому что ей пришлось пропустить танцевальное выступление. Это была моя вина: наши родители не хотели оставлять меня одну.

– Мэгги Мэй, – прошептала мама.

Я отвернулась от нее, и она снова вздохнула.

– Мэгги, пожалуйста. Скажи что-нибудь. Я не знаю, как тебе помочь, а ты не рассказываешь, что случилось. – Она умоляла меня сказать ей хоть слово, но я не могла. У меня пересохло в горле. Может быть, мне нужна вода со льдом. Мне нужно что-то, что помогло бы мне расслабиться, что-то, от чего слова сами бы слетали с моих уст, но я не могла пошевелиться.

– Я не понимаю! Не понимаю, почему ты молчишь. Дорогая, ты должна мне рассказать. Я боюсь, что случилось самое худшее. Тебя кто-то обидел? Тебя… – Она не могла сказать это вслух, но я знала, о чем она спрашивает. – Солнышко, просто расскажи, что случилось, даже если кто-то причинил тебе боль. Я не буду осуждать, клянусь. Маме просто нужно знать, не причинили ли тебе боль. – Она тяжело сглотнула. – Ты можешь кивнуть, если кто-то причинил тебе боль, милая. Можешь сказать мне, – прошептала она. – Помнишь, мы говорили о безопасности? Как нельзя позволять прикасаться к тебе? И что если бы это произошло, нужно было бы обязательно рассказать об этом папе и мне? Это произошло? Я имею в виду, я знаю, что врачи проверяли, но эти тесты. Для них нужно время. Если кто-нибудь… – ее голос снова оборвался.