Мэри Патни - Волна страсти

– Эти видения – главные из целой галереи моих ночных кошмаров. – Шрам на лице Кеннета побелел. – Как офицер разведки я изъездил Испанию вдоль и поперек и всегда носил свою военную форму, чтобы в случае пленения не быть обвиненным в шпионаже и расстрелянным на месте. Это всегда помогало. – Он кивком головы указал на картину казни. – В мои обязанности входило наведываться к партизанам и получать от них нужные сведения. Я работал с группой, изображенной на картине. Однажды французы окружили нас и взяли в плен. Так как я был британским офицером, ко мне отнеслись с должным уважением. Французы угостили меня вином и сказали, что увезут в Париж, чтобы впоследствии обменять.

Кеннет замолчал. Его глаза сверкнули ненавистью.

– Они заставили тебя смотреть на казнь твоих товарищей, – догадалась Ребекка.

– Меня никто не заставлял, но не видеть этого… – Кеннет не находил нужного слова, – было бы неблагородно с моей стороны. Я проявил бы трусость. Я обязан был видеть их стойкость и мужество. Мне надо было все это запомнить.

– И с тех пор все это вошло в твои сны. – Ребекка указала на картину. – Ты поступил благородно, Кеннет. Все должны знать, как они умирали.

– Но они хотели жить, – с грустью заметил Кеннет.

Ребекка снова посмотрела на картину «Pieta». Она уже отошла от потрясения и сейчас могла смотреть на нее несколько отрешенно. И все же картина брала Ребекку за душу, заставляя страдать. Но может, это потому, что она женщина? Интересно, что испытывает женщина, выносившая ребенка, родившая его в муках, вырастившая его, окружившая его любовью и затем пославшая на верную гибель? Каково женщине видеть свое дитя мертвым? Такое даже вообразить невозможно.

– Этот юноша был твоим другом? – спросила Ребекка, сдерживая навернувшиеся слезы.

– Эдуарде был младшим братом Марии. Когда его убили, ему было всего лишь семнадцать лет.

Ребекка всмотрелась в лицо юноши, узнавая в нем черты самой Марии, которую она видела на портрете.

– Ты говорил, что Марию убили французы. Она тоже была расстреляна?

– Нет. – Кеннет закрыл глаза, и по его лицу пробежала судорога боли. – Когда-нибудь я напишу сцену ее смерти. Может, тогда кошмары отпустят меня. – Кеннет снова открыл глаза. – Это ты научила меня переносить на холст мою боль, и за это я у тебя в неоплатном долгу.

Ребекка отвернулась. Воздух комнаты был насыщен чувствами. Глаза Кеннета согревали ее своим теплом, и это могло привести к опасным последствиям.

– Ты мне ничего не должен, Кеннет. От нашей дружбы я получила даже больше.

Было заметно, что Кеннет тоже боится переступить опасную черту.

– Я знаю, срок представления картин на выставку в Королевской академии искусств истекает завтра. Куда они потом идут?

– Они поступают в отборочную комиссию, состоящую из нескольких академиков. Комиссия решает, какие картины принять. Обычно они отбирают около тысячи картин. Конечно, картины таких художников, как отец, дядя Джордж и лорд Фрейзер, никогда не проходят комиссию. Они сами академики и известные художники.

– Так они академики? Я этого не знал.

– Дядя Джордж – академик. Фрейзер – младший член академии. Подозреваю, что ему очень бы хотелось стать академиком, но просить не позволяет гордость.

– Не такой уж у него особый талант, чтобы очень гордиться, – сухо заметил Кеннет. – Как мы узнаем, что наши картины приняты? Они пошлют нам извещения?

– Это было бы слишком просто. Художники сами направляются в академию и узнают у служителя о судьбе своих работ. Там образовывается большая очередь, а служитель всегда с удовольствием говорит «нет». Это так унизительно.

Кеннет поморщился.

– Теперь я знаю, что меня ждет.

– Если ты получишь отказ, это еще не значит, что твои картины не достойны восхищения.

– Получив такие высокие оценки от тебя и твоего отца, я смогу легко пережить отказ академиков.

Глаза Кеннета продолжали излучать тепло, и сердце Ребекки дрогнуло. Она снова вспомнила ночь их любви. Волнуясь, она не могла стоять на месте и принялась мерить шагами маленькую комнату.

– О принятии своих работ художники узнают накануне открытия выставки, и тогда они могут подправить картины, покрыть их лаком. – Ребекка улыбнулась. – Известен случай, когда мистер Тернер практически переписал свое полотно, сделав его еще более прекрасным.

– Как им удается разместить эту тысячу картин?

– Они висят очень тесно, почти соприкасаясь рамами. Главный выставочный зал достаточно вместителен, и все же места мало. Многие картины висят под потолком, и их трудно разглядеть. Такие картины называют «потолочными». И все же это лучше, чем ничего, хотя такое размещение не способствует дальнейшей карьере художника.

– Очевидно, принятие картины на выставку – это только самое первое препятствие на пути к признанию. За ним идет целая череда других преград, – с улыбкой заметил Кеннет. – Мне странно, что я так свободно рассуждаю о живописи и выставке. Еще три месяца назад я об этом и мечтать не смел. Я родился в семье землевладельца и собирался стать им, но вместо этого стал солдатом. Теперь я становлюсь художником.

Ребекка посмотрела на его мужественное лицо и богатырское тело. Самый настоящий корсар. Возможно, он и не мечта каждой женщины, но уж ее-то – наверняка. Чувствуя, что ей надо поскорее убираться, Ребекка направилась к двери и взялась за ручку.

– Твоя любовь к рисованию незаметно привела тебя к настоящей живописи, Кеннет. Ты наделен талантом, а война не прошла для тебя бесследно. Дерзай!

Ребекка распахнула дверь и вышла из комнаты, зная, что если она промедлит еще минуту, то непременно окажется в объятиях Кеннета.

Кеннет и Ребекка вошли в Сомерсет-Хаус и увидели длинную вереницу людей. Кеннет присвистнул.

– Ты была права, – сказал он Ребекке, – жаждущих успеха здесь предостаточно.

– Было бы намного хуже, если бы мы приехали первыми, – ответила Ребекка, стараясь держаться поближе к Кеннету.

– Да и сейчас ничего хорошего. Здесь собралось примерно шестьдесят – семьдесят человек. Из них только три женщины.

Прибывали все новые художники, и становилось все теснее. Люди громко разговаривали и, жестикулируя, обменивались мнениями.

Зная страх Ребекки перед толпой, Кеннет отвел ее в сторону и зорко следил, чтобы ее не толкнули.

Служитель, державший в руках список художников, представивших свои работы на выставку, выкрикнул первое «нет», и человек, получивший отказ, с побелевшим лицом выскочил на улицу.

– Вот дьявол! – воскликнул Кеннет.

– Я искренне жалею, что ввязалась во все это, – прошептала Ребекка, хватая Кеннета за руку.

Он взял ее руку в свою. Рука была холодной.

– Правду сказать, я не сомневаюсь, что твои картины будут приняты, но разделяю твое волнение.

– Я чувствую, твое состояние не лучшего моего, – прошептала в ответ Ребекка.

– Гораздо хуже. У меня почти нет надежды.

– Может, моя техника и лучше твоей, но зато твои картины гораздо сильнее по накалу чувств.

– Твои работы не менее содержательны. Они лишены мелодраматизма.

Они посмотрели друг на друга и весело рассмеялись.

– Мы ведем себя как последние идиоты, не так ли? – сказала Ребекка.

Сейчас они как никогда были близки друг другу. Общее волнение, как и общее горе, сплачивает. Кеннет ни минуты не сомневался, что картины Ребекки будут приняты хотя бы даже потому, что она дочь известного художника. О его полотнах нечего было сказать.

– Нам надо прекратить эти разговоры, а то мы доведем себя до сумасшествия. – Кеннет задумался. – Давай поговорим о Грей-Гасте. Твой кот в прекрасном состоянии, хотя ему уже десять лет, а то и все двенадцать.

Ребекка в ответ улыбнулась.

– Да, он молодец, хотя сомневаюсь, что он был так счастлив, пока я не подобрала его. А у меня он всего лишь два года.

Они продолжали вести ничего не значащий разговор, а очередь между тем потихоньку продвигалась. От Кеннета не укрылось, что каждые три человека из четырех получали отказ, и он чувствовал, как все больше волновалась Ребекка.

Очередь значительно продвинулась, и сейчас впереди них был всего лишь один человек.

– Фредерик Маршалл, – назвал он себя охрипшим голосом.

Служитель начал просматривать списки, беззвучно шевеля губами.

– Маршалл. Нет, – сказал он наконец, глядя на несчастного поверх пенсне.

Маршалл с силой ударил кулаком одной руки по ладони другой.

– Черт бы побрал эту академию! Что эти старые дуралеи понимают в настоящей живописи! – С искаженным от гнева лицом Маршалл выбежал на улицу, яростно хлопнув дверью.

Настала очередь Ребекки. Кеннет, подбадривая ее, положил ей руку на плечо.

– Ребекка Э. Ситон, – едва слышно прошептала она.

Служитель неодобрительно посмотрел на нее, и его палец заскользил по списку.

– Ситон. «Корсар» – да. «Преображение» – да.

Лицо Ребекки вспыхнуло радостью, как вспыхивает свеча от поднесенного к ней огня. Она посмотрела на Кеннета. Глаза ее сияли.

Он хотел поцеловать ее, но не решился и лишь только сказал:

– Чудесно. Поздравляю.

– Твоя очередь, – напомнила Ребекка, и по ее глазам он видел, как вся она трепещет от волнения за него.

– Кимболл, – назвал себя Кеннет, шагнув вперед.

Служитель принялся медленно листать страницы.

– Кимболл. Нет.

Сердце Кеннета упало. Сколько он раньше ни убеждал себя, что его картины не примут, услышать отказ было мучительно. Опечаленная Ребекка сжала его руку.

– Одну минуту, – услышали они голос служителя. – Кажется, я ошибся. Я спутал вас с Кимбро. Вы назвали себя Кимболл?

Кеннет молча кивнул.

Служитель снова уткнулся в список.

– «Наварра. Восьмое ноября тысяча восемьсот одиннадцатого года» – да. «Испанская Pieta» – да.

В порыве безумной радости Кеннет подхватил Ребекку на руки и закружил по залу. Ребекка, смеясь, отбивалась.