Мэри Патни - Волна страсти

– Я говорю вам чистую правду.

Кеннет сел напротив Ребекки и взял ее руки в свои, согревая их своим теплом.

– Возможно, вам станет легче, если вы расскажете мне, что же все-таки там случилось. И тогда демоны перестанут терзать вашу бедную душу.

«Может быть, он прав», – подумала Ребекка и, как ни больно ей было вспоминать о том дне, постаралась мысленно вернуться назад.

– Мы все были в Озерном краю, в нашем поместье Рэйвенсбек, – начала она свой рассказ, тщетно пытаясь сдержать дрожь в голосе. – Стоял прекрасный солнечный день, один из тех, когда отчетливо виден горизонт. Я бродила среди холмов и уже возвращалась домой, когда увидела нескольких мужчин, суетившихся у обрыва, где любила гулять мама. У меня упало сердце: я поняла, что случилось несчастье. Я побежала. К тому времени как я добежала до места, они уже вытащили ее бездыханное тело.

– Представляю, какой ужас охватил вас. – Кеннет сжал ее руки. – Несчастный случай всегда страшен своей неожиданностью. К нему не готовы ни друзья, ни близкие.

Это был не совсем тот случай, но Ребекка сумела только выдавить из себя с трудом:

– Даже сейчас мне не верится, что ее нет рядом. – Во рту у нее пересохло, и она замолчала.

Кеннет нежно водил большими пальцами по тыльной стороне ее ладоней, и Ребекка чувствовала их приятное прикосновение.

– У меня в голове не укладывается, как такое могло случиться, – задумчиво произнес капитан. – Может, ваша матушка была чем-то расстроена? Иногда несчастье или сильное расстройство приводят нас к роковому исходу.

– Нет! – резко ответила Ребекка. – Ничего подобного не было. – Она поспешно выдернула руки. – Один из мужчин, который спускался вниз, чтобы вытащить ее, рассказал, что на месте ее падения всюду валялись цветы. Мама любила полевые цветы и часто собирала их. Луг над обрывом постепенно уходит вниз, и затем сразу крутой обрыв. Я… я думаю, она увлеклась сбором цветов и не заметила, как оказалась на самом краю, оступилась и упала.

– Трагический поворот судьбы, – сказал Кеннет, не спуская с Ребекки внимательного взгляда.

Ребекка снова посмотрела на рисунок с летящей вниз женщиной.

– Когда мне плохо, я начинаю рисовать то, что не дает мне покоя, – с трудом произнесла она. – Это как надрез на ране, чтобы выпустить яд. Я рисую все, начиная с дохлой собаки и кончая разбитым сердцем. Но в случае с мамой мне не помог даже рисунок.

– Вы рисуете то, что заставляет вас страдать? – удивился Кеннет, не в силах скрыть любопытства. – Я рис… Мне кажется, было бы разумнее рисовать прямо противоположные вещи. Это бы успокоило вас скорее.

Ребекка невесело улыбнулась.

– Я это уже испробовала, – сказала она. Рисунок и живопись стали для нее насущной потребностью, смыслом ее жизни, но и они не облегчили ее страдания.

– Если надрез не подействовал, то может помочь прижигание. – Кеннет взял альбом и вырвал из него рисунок летящей женщины, затем поднес его к пламени свечи. – Думаю, леди Ситон совсем не желала бы увидеть вечно горюющую по ней дочь. Отпустим ее душу с миром, Ребекка.

Прижав руки к груди, Ребекка наблюдала, как пламя пожирает рисунок; дым колечками вился к потолку и исчезал в темноте. Она понимала порыв Кеннета и была ему благодарна за это, но почему он проявил такое участие к ее горю? Какие чувства он испытывает? Как может он, такой большой и сильный, ощутить, что творится в ее душе? Откуда ему знать, что горе переполняет ее, лишая воли к жизни? Он не может знать и не знает, что если она заплачет, то уже никогда не остановится и будет плакать до тех пор, пока не умрет.

Стараясь не обжечь пальцы, Кеннет бросил обгоревшую бумагу в камин. Они оба молча наблюдали, как рисунок, а вместе с ним и образ летящей женщины превращаются в пепел и желтое пламя постепенно угасает.

– Вы так неистово рисовали, что, наверное, оставили на бумаге все свои силы. Вам необходимо подкрепиться. Давайте совершим набег на кухню.

Кеннет улыбнулся, и сердце Ребекки радостно забилось. Может, он и не совсем понимает ее, но ему тоже пришлось хлебнуть горя. Похоже, что он человек добрый, и его общество ей по душе.

– Вы правы, – ответила Ребекка, робко улыбаясь. – Я и не заметила, как проголодалась.

Взяв свечу, Ребекка направилась к двери и внезапно вспомнила его поцелуй, быстрый, но перевернувший ей душу. А что, если капитан тот самый человек, который сможет вернуть ее к жизни? Возможно, на свете существует не только печаль, но и радость?

Кто бы мог подумать, что пират укажет ей этот путь?

Кеннет приложил все силы во время их ночного бдения, чтобы хоть немного улучшить настроение Ребекки. К тому времени, когда они расходились по своим спальням, печаль почти исчезла с ее лица.

К сожалению, этого нельзя было сказать о его собственном настроении. Рассказ молодой женщины о смерти матери убедил Кеннета в том, что она утаила от него самое главное: уж слишком быстро она отвергла его предположение о неслучайности гибели. Скорее всего, горе усугублялось еще и тем, что она знала правду, и эта правда мучила Ребекку, так как в деле был замешан ее отец.

Кеннету не давали сомкнуть глаз и другие причины, а главное – мимолетный поцелуй. Ребекка с самого начала привлекала его, и его мужское начало просто жаждало подходящего случая. Однако он не ошибся, когда с первого взгляда почувствовал в ней затаенную страсть. Эта страсть была у нее в крови и делала ее неистовой в своем творчестве, она же указывала Кеннету на пылкость ее женской натуры.

При других обстоятельствах он бы ни за что не прервал поцелуя, но в тот миг иначе было нельзя.

Физическая усталость сменилась у Кеннета душевной пыткой. У него из головы не выходил рассказ Ребекки о том, что она переносит на рисунок свою душевную боль, рисуя все, что так или иначе расстраивает ее. Его страсть к рисованию тоже была непреодолимой. Он рисовал даже тогда, когда отец запрещал ему делать это, и даже когда понял, что ему не быть настоящим художником. Когда он чувствовал себя несчастным, рисование спасало его, защищало от превратностей судьбы, отвлекало от тяжелых дум.

Кеннет взял в руки альбом и долго со страхом смотрел на него, как будто перед ним были не листы бумаги, а неразорвавшееся ядро. А что, если ему последовать примеру Ребекки и перенести на бумагу все те образы, которые не перестают терзать его? Станет ли ему от этого легче? А не откроет ли он ящик Пандоры, и не обрушатся ли на его голову все беды, скопившиеся в нем, и он не в силах будет запрятать их обратно?

«Это как надрез на ране, чтобы выпустить яд». Слова Ребекки не выходили у него из головы. Возможно, он был не прав, заставляя себя не думать о плохом и рисовать только приятное, успокаивающее. А что, если вскрыть рану и выпустить демонов; может, тогда они хоть частично устранят свою власть над ним?

Только рисовать надо честно, ничего не приукрашивая. Надо прорваться сквозь стальную стену, которой он отгородил свою память.

Стараясь ожесточить себя, Кеннет взял перо и пузырек с тушью. Он начнет с картины первого боя, которая навсегда запечатлелась в его памяти. Если этот рисунок принесет ему некоторое облегчение, то тогда он приступит к другим, более страшным сценам.

Усилием воли Кеннет заставил себя вспомнить картину первого боя, ту, которую он всегда видел в ночных кошмарах.

Решительно окунув перо в тушь, Кеннет молил Бога, чтобы пример Ребекки помог и ему.

На следующий день, когда Кеннет работал в своем кабинете, дверь внезапно открылась и в комнату медлительной походкой вошла Лавиния Клэкстон, золотоволосая красавица, одетая в голубое шелковое платье и элегантную, отделанную перьями шляпку, лихо заломленную набок.

– Добрый день, капитан, – проворковала она глубоким волнующим голосом. – Я решила навестить вас в вашей таинственной берлоге.

Кеннет поднял глаза от работы, и его пульс учащенно забился, как у охотника при виде добычи: несмотря на то, что Лавиния была частой гостьей в доме Ситона, у него не было возможности поговорить с ней наедине.

– Не вижу ничего таинственного в том, что человек работает, леди Клэкстон.

Лавиния улыбнулась с уверенностью женщины, сознающей силу своей красоты.

– Значит, тайной окутаны вы сами, капитан, уж слишком выделяетесь на общем фоне. Вы словно тигр среди овечек. Вам больше подходит командовать армией или исследовать неоткрытые еще земли, а не сидеть здесь, отвечая на скучные письма.

– Иногда и тиграм приходится трудиться, – ответил Кеннет с небрежной улыбкой. – Для меня это тоже своего рода охота. Гораздо интереснее отвечать на письма самому, чем писать их под диктовку.

– Как прозаично. – Лавиния, покачивая бедрами, подплыла к столу. – Я предпочитаю думать о вас как об отважном воине, сменившем поле битвы на салоны искусства.

– Салоны? – Кеннет откинулся в кресле. – У вас необыкновенное воображение, миледи. Для многих эта комната – просто рабочий кабинет.

– Зовите меня, как и все, – Лавиния. – Красавица присела на край стола, и ее пышные юбки упали Кеннету на колени. – Я в любое время к вашим услугам, капитан. – Перегнувшись через стол, Лавиния провела пальцем по щеке Кеннета.

С первой встречи Лавиния посылала Уилдингу обнадеживающие улыбки, которые, однако, не обманывали его. Скорее всего, она связана любовными узами с сэром Энтони. И несмотря на то что его тело мгновенно откликнулось на недвусмысленный намек красавицы, он счел неразумным платить за новые сведения об убийстве собственным телом, хотя через постель можно многое сделать.

– Это будет фамильярностью с моей стороны, миледи, – ответил он, целуя ей руку. – Боюсь, сэр Энтони неправильно истолкует это и сочтет мое поведение дерзким.

– Он не будет возражать. Всем прекрасно известно, что Лавиния – потаскушка, – неожиданно в ее голосе послышалось самоуничижение. – Легко вскочив со стола, Лавиния сделала несколько шагов и встала под портретом леди Ситон. – Я прямая противоположность Элен. Энтони в свое время писал наш общий портрет, который назвал «Святая и грешница», ну и, естественно, я была грешницей.