Жюльетта Бенцони - Волки Лозарга

Идея эта была не из лучших: люди, которых прогнали с мест, где они привыкли гулять, пополнили ряды бунтовщиков. Ибо начинался настоящий бунт… На улице Сент-Оноре и на Биржевой площади уже вовсю шли бои. И еще одна достоверная новость: маршал Мармон устроил в Лувре свой штаб и оттуда руководил войсками, вызванными для защиты министров и в особенности для охраны дома премьер-министра Полиньяка. И тут допустили промах: с тысяча восемьсот четырнадцатого года французы ненавидели маршала Мармона, герцога Рагузского, которому так и не простили эссонского предательства и выдумали даже глагол «рагузить», который означал «предавать». Назначение этого маршала главнокомандующим войсками вызывало всеобщее возмущение. Родилась даже песенка, типичная песенка парижских мостовых, ее распевали повсюду на улицах:

У Тимура был звучный глубокий бас, он гудел, как церковный колокол. И, наверное, с улицы его тоже было слышно, потому что вдруг ему начал вторить другой голос, повыше:

Никто почти не удивился появлению полковника Дюшана. Он снова был в своем наглухо застегнутом, несмотря на жару, черном рединготе.

– Я так и думал, что вы уже приехали, – сказал он, целуя дамам руки. – Друзья мои, близки светлые дни!

– Так, значит, все-таки восстание? – спросила Фелисия.

В улыбке сверкнули его белые зубы.

– Сейчас скажу вам, как говорил герцог де Ларошфуко: «Это не восстание, сударыня, это революция». Народ поднялся на борьбу, и охладеет он еще не скоро. На углу улицы Ришелье начали возводить баррикаду. Грабят оружейные магазины, да оружейники и сами готовы все отдать. Достают мундиры национальных гвардейцев, а только что у Сены я своими глазами видел трехцветный флаг. Ах, сударыни, какое счастье снова лицезреть синее с белым и красным!

– Но, – возразила Гортензия, – мне говорили, что войска под командованием Мармона собираются выступить против народа. Будут убитые…

– Они уже есть. На улице Сент-Оноре убили женщину. Грядут и другие жертвы, но Париж, я думаю, от своего не отступит. Так что будьте милосердны, подайте мне стаканчик вина, и я пойду обратно, к своим.

– К кому?

– Так ведь на баррикады, черт побери! Там уже есть одна большая, а к вечеру, уверен, у нее появятся малыши.

– В таком случае вы пойдете не один.

Фелисия ненадолго убежала и вскоре появилась в своем любимом мужском костюме. На бегу она проверяла пистолет с длинным дулом, а второй пистолет был заткнут у нее за пояс. Дюшан даже рот разинул от удивления.

– Надеюсь, вы не собираетесь идти со мной? Там женщинам не место.

– Я и не женщина. Я одна из Орсини, и только что убили моего брата. Мы, Орсини, знаем, что такое уличный бой. В Риме от века мы только этим и занимались: воевали против Колонны. А теперь я буду сражаться против Карла Десятого.

Гортензия тоже, воодушевившись, поднялась с места:

– И я с вами. Сейчас переоденусь…

Но Фелисия жестом остановила ее:

– Нет, Гортензия. На этот раз я пойду одна. Мне в жизни больше нечего терять. А у вас сын – вы должны думать о нем. И не настаивайте! Вы для меня и так достаточно сделали.

– Для вас так же, как и для себя самой. Мои родители…

– Хорошо, что вы о них вспомнили. Вам никогда не отомстить за них, если умрете сами!

Ах, эта ночь! Жара немного спала, но Париж продолжал задыхаться под свинцовым колпаком. Возбужденный первой пролитой кровью (были убиты одна женщина и один мужчина из народа), город не искал забытья и прохлады. Он был настроен драться… От часа к часу вспыхивали бои где-то на улицах, люди дрались все ожесточеннее, все решительнее… Ломали фонари, выбивали булыжники из мостовой. Строили первые баррикады. В ход шло все, что попадалось под руку: фиакры, повозки, даже омнибусы… В то же время создавались и вырабатывали планы действий политические штабы. Взвешивались все «за» и «против»: ведь из-за антинародных указов выплыло на поверхность все недовольство, накопившееся за шестнадцать лет молчания. Ах, как прекрасна была эта душная ночь для тех, кто с надеждой ждал восхода нового солнца! Оставалось только договориться, каким оно будет, это солнце. Некоторые, невзирая ни на что, сохранившие верность Реставрации, хотели верить, что парижский бунт заставит призадуматься короля и он отменит свои указы. Но таких было совсем немного. Иные ждали республику. Но и они не были в большинстве. Многие видели будущее с сыном Наполеона на французском троне. Его собирались вырвать из венской тюрьмы. И наконец, четвертые, под предводительством Талейрана возлагали все надежды на Луи-Филиппа, герцога Орлеанского, который, засев в своих владениях в Нейи, чутко прислушивался к раскатам грома, доносившимся из столицы.

Не в силах уснуть, Гортензия провела большую часть ночи у окна, тоже чутко прислушиваясь к тому, что происходило вдали. Вот она уловила эхо выстрелов, крики… К полуночи совсем рядом раздались команды и по мостовой застучали сапоги: это из расположенных неподалеку казарм в сторону ратуши уходил отряд швейцарцев.

Где была сейчас Фелисия? В какую безумную переделку она опять попала? Хотя почему безумную? Во всяком случае, не для нее! В этом гордом создании жила такая отвага, что, даже будучи женщиной, она не могла не оказаться в первых рядах. Фелисии Орсини скорее подходила роль предводительницы разбойников, нежели светской львицы. В воображении Гортензии она представала королевой амазонок, потрясающей пистолетом на баррикадах, и образ этот ничуть не казался ей смешным.

– Хоть бы она выжила! – молилась Гортензия. – Хоть бы вернулась! Хоть бы чуть-чуть порадовалась победе после стольких лет горя и страданий!

Но вот небо окрасилось розовым, чистая и светлая, без единого облачка, пришла заря, выкатив свой огненный мяч – солнце, скоро он покатится по небосклону, раскалится добела…

Гортензия приказала приготовить себе холодную ванну. Хоть спать ей и не хотелось, но она боялась впасть в оцепенение, как бывает после бессонной ночи.

К десяти утра из особняка напротив явилась, шурша фиолетовой тафтой, вдова де Вобюэн. С растрепанными волосами и пудрой, наложенной как попало, старая дама, казалось, была просто вне себя.

– Слава богу, вы здесь, дорогая графиня! – вскричала она, размахивая лорнетом. – Не могу больше метаться там у себя и слушать все это. Я всю ночь не сомкнула глаз.

– Я тоже, хотя это вряд ли чем-нибудь может вам помочь.

– Как вы думаете, они перережут нам горло? Эти кровопийцы, им снова дали волю! Ох, чувствую, воротятся ужасные дни девяносто третьего! Надо было эмигрировать, но я уже не в том возрасте, когда скитаются по дорогам, увы!

Хоть Гортензия и сама была встревожена, но тут все-таки улыбнулась. Конечно, ничего такого случиться с ними не могло. Народ восстал лишь из-за королевских указов, сметающих конституционную монархию и устанавливающих абсолютистское правление. Но вдова никак не поддавалась ни на какие убеждения.

– Так все обычно и начинается. Они отправились в замок Гранж-Блено за этим дьяволом Лафайетом! Бог знает, какие горести уготованы бедному королю! Я вчера послала своих людей разузнать, что происходит. Лишь немногие вернулись обратно. Остальные, должно быть, спелись с этими одержимыми! Боже, какие времена!

– Вы забываете о солдатах. Под командованием маршала Мармона в город вошли многочисленные войска.

Сморщенный ротик пожилой дамы так презрительно изогнулся, что даже отвалилась плохо приклеенная мушка.

– Этот пустобрех с карнавальным титулом? Вы что, поверили в него? Уже поговаривают, что в некоторых линейных полках начались брожения: этих проклятых бунтовщиков солдаты не хотят считать врагами. Что мы будем делать, если они побратаются и потом обернутся против нас?

– Есть еще швейцарцы. Это наемники, и у них нет никаких причин воевать против короля. К тому же расквартированы они тут поблизости.

– Милочка, вам просто ничего не известно. Знайте, что десятого августа тысяча семьсот девяносто второго года этим храбрецам ничто не помешало предать короля. Хотя многие из них честно пошли на смерть и погибали один за другим на ступенях Тюильри, где люди утопали в крови…

Гортензия чуть не ответила, что о тех событиях госпожа де Вобюэн может знать лишь понаслышке, поскольку в девяносто втором году она, по ее собственным рассказам, с самого начала выехала в Кобленц. Что, впрочем, не умаляло самопожертвования швейцарцев. Гортензия начала уже понемногу терять терпение и соображала, как бы отделаться от гостьи, все перечислявшей злодейства, о которых ей доложили: якобы бандиты захватили продуктовый склад, лишив солдат хлеба, а посты, охранявшие столицу, перешли на сторону восставших… как вдруг, услыхав знакомое название, насторожилась. Старушка произнесла слово «Венсен».

– Извините, пожалуйста, – прервала ее Гортензия, – я что-то прослушала, так о чем вы говорили?

Та испепелила ее взглядом.

– А между прочим, это очень важно! Я говорила, вооруженная банда этих головорезов задумала захватить венсенский пороховой склад. Но склад хорошо охраняется. Там люди, получившие приказ все взорвать, но не отдать врагу…

– А если склад взорвется?

– Будут ужасные последствия. Загорится все в округе, волна разрушений прокатится чуть не на полулье оттуда.

У Гортензии замерло сердце. На полулье? Дом госпожи Моризе стоял всего в четверти лье от порохового склада. Тут соседка, потеряв вдруг весь свой воинственный пыл, рухнула в кресло.

– Там один из моих внуков, – призналась она, с досадой утирая глаза, на которые навернулись предательские слезы.

Гортензия вдруг почувствовала симпатию к этой пожилой женщине, этому обломку старого порядка. И, поскольку вдова рылась в поисках платочка, она склонилась к ней и протянула свой: