На входе ее остановила незнакомая медсестра, которая сидела в коридоре за столом.

— Что вам угодно, мадам?

— Я жду своего сына. Мне должны были его принести.

— Ваше имя?

— Анн-Франсин Ромингер.

Секундная пауза.

— К сожалению, мадам, не могу вас впустить.

— Но почему?

— Нельзя.

— Послушайте, вы не имеете права… — возмутилась Анн-Франсин, не привыкшая к тому, чтобы какая-то прислуга смела ей перечить. Но тут она увидела давешнюю акушерку, которая вышла из какой-то палаты со стопкой пеленок в руках. Сейчас Анн-Франсин увидела на ее груди табличку с именем — Каролин Крюгер.

— Доктор! Где мой ребенок? Я хочу видеть сына!

Девушка остановилась, на ее лице явно отразилось замешательство.

— Что с ним? — надавила Анн-Франсин, увидев ее реакцию. — Скажите мне сию секунду!

— Э… Он заболел, мадам. Ничего страшного. Так распорядился врач.

— Что с ним? Чем он мог заболеть?

— Ничего не могу сказать, мадам, — акушерка скользнула в открытую дверь палаты, из которой она только что вышла, и плотно закрыла за собой дверь.

— Но послушайте! — мать бросилась следом за ней, но ее остановил резкий окрик медсестры за столом:

— Нельзя, мадам! Я вызову охрану!

Не желая опускаться до пререканий с ней, Анн-Франсин отвернулась, собираясь вернуться к себе, но увидела мужчину во врачебном халате, который вышел в коридор. Кто распорядился, что ей нельзя видеть сына?

Но он отказался решить вопрос. Неловко, глядя в сторону, он ответил, что это распоряжение Вернера Ромингера. Он категорически запретил матери любой контакт с новорожденным.

— Вы не смеете! — взорвалась женщина. — Мой сын, я не могу его покормить?! Я засужу вас, я засужу вас всех!

— Разбирайтесь с вашим мужем сами, — сухо ответил тот. — Вон телефон. Звоните и спрашивайте его. Я всего лишь выполняю распоряжения главврача.

Женщина, кипя от ярости, набрала номер офиса мужа. Она была уверена, что это недоразумение, которое легко будет разрешить. Как только она скажет, что ребенок дорог и нужен ей, Вернер тут же распорядится, чтобы она занималась им. Разве это было не то, чего он хотел от нее, когда родилась Джулиана? Разве это не то, чего он требовал, когда она отказалась от дочери? Теперь она скажет ему, что она станет настоящей матерью для обоих детей. Он тут же перезвонит главврачу, и все будет в порядке. Через десять минут Себастьен будет с ней. Радость, которую она испытала при одной мысли о том, что она сможет взять на руки этот крошечный теплый комочек, приложить к груди, осыпать поцелуями крошечное личико, показала ей, как на самом деле он ей дорог. Все будет хорошо!

Секретарша Вернера притворилась, что не узнает ее. Впрочем, может, и не узнала — Анн-Франсин очень редко звонила мужу в офис, разве только чтобы решить вопрос с оплатой какого-нибудь очень дорогого чека, который он должен был предварительно одобрить. Потом отказывалась соединять, объясняя, что он на совещании. Супруге Вернера пришлось долго униженно объяснять, что это очень срочно и важно. К тому моменту, когда она наконец услышала в трубке холодный голос мужа, Франсин вспотела, ее шелковая сорочка от Джози Натори прилипла к телу, она была готова заплакать.

— В чем дело, моя дорогая? — спросил он. — Что тебя так расстроило? Тебе подали на обед осетровую икру вместо белужьей?

Она ощутила первые уколы паники от издевательских ноток в его голосе.

— Вернер, — торопливо сказала женщина, стараясь звучать спокойной и рассудительной. Она наматывала витой телефонный шнур на пальцы. Аппарат висел на стене, покрытой отвратительными серо-голубыми пластиковыми панелями. — Я хотела поговорить о… о нашем сыне. Я… хочу быть с ним. Я хочу растить его. Я… люблю его.

— Какой приятный сюрприз, моя милая! — ядовито сказал он. — Ты любишь выродка, зачатого от мерзкого скота?

— Прости… — пробормотала она. — Прости, пожалуйста. Я… я была неправа. Я хочу сына. Я… буду хорошей матерью. И Джулиане тоже. Я все ей компенсирую. Умоляю тебя.

— Забудь о них обоих, — резко ответил Вернер, прекратив свои издевательства — теперь он звучал совершенно серьезно и решительно. Из палаты донесся плач ребенка, но это не был Себастьен — она бы узнала его голос. Вернер продолжал: — Этот ребенок больше не имеет к тебе никакого отношения. Я даже не думаю, что ему так уж нужно твое молоко.

Она старалась, чтобы ее голос не дрожал:

— Ты не можешь так поступить со мной! Мой Себастьен для меня значит все на свете!

— Что? Твой Себастьен? Оставь эту чушь. Его свидетельство о рождении у меня на руках. Его имя — Отто, и он не имеет к тебе, повторяю, никакого отношения! Это мой сын. Не твой.

— Почему ты делаешь это со мной? — заплакала она. — Ты мстишь мне за Жана-Сесиля? Вернер, я умоляю тебя, ну давай будем рассуждать разумно!

— А ты умеешь рассуждать, не говоря уже о том, чтобы разумно? Этот актеришка — все, что приходит тебе на ум, если можно назвать твои куриные мозги умом? Я отказываюсь вести какие-либо обсуждения с такой дурой, как ты, дорогая.

— Можешь оскорблять меня как хочешь, только отдай мне сына! Пусть Отто, мне все равно, только дай мне быть с ним!

— О, какое самоотречение! — презрительно сказал он. — Можно оскорблять тебя, неужели? Ты мне разрешаешь? Ну хорошо, Анн-Франсин. Теперь послушай меня. Я тебе предлагаю следующее. Все остается как есть. Ты остаешься моей женой и ведешь себя абсолютно идеально. Детьми заниматься ты не будешь. Формально ты остаешься их матерью и моей женой. Фактически — ты никто. За все это ты продолжаешь жить в моем доме, ездить на моих машинах и пользоваться моими деньгами. Все, чего я требую взамен — идеальное паблисити. И твой полный отказ от детей. Подписанный.

— Ты не имеешь права! Я родила тебе детей! Я смогу бороться за них!

— Не сможешь. Я лишу тебя родительских прав на обоих детей. Я приведу свидетелей, которые поклянутся в суде, что ты пьешь или употребляешь наркотики, или даже еще лучше — спишь со всеми подряд. Это же не так уж далеко от истины, верно? Пресса будет изумительная, но я это как-нибудь переживу. Зато после всего ты останешься без детей и без единого сантима, моя дорогая.

— Почему? — прошептала она, размазывая по щекам слезы. — Зачем тебе это нужно? Почему ты так меня ненавидишь?

— Ты хоть замечаешь, что все твои вопросы содержат это «я»? Я родила, что ты делаешь со мной, меня ненавидишь. Я, меня, мне. Тебе плевать на «твоего Себастьена», такая эгоистка, как ты, вообще не способна думать ни о ком, кроме себя, любимой! Ну так каково будет твое решение, милая? Мне ведь не нужен хрустальный шар, чтобы угадать, верно?

На пластиковой панели под телефоном карандашом было написано «В.45», она потерла надпись пальцем. Она дрожала всем телом. Она не могла сказать ни слова. Опять плач младенца из-за двери. На этот раз она узнала голос. Ее сын звал маму. Он не знал, что он зачат и рожден от ненависти и в ненависть. Он не знал, что взрослое, непонятное ему зло лишает его того, что по праву рождения должно быть у любого ребенка. Толстая медсестра выбралась из-за своего стола у двери и пошла куда-то, пока не скрылась из виду. Анн-Франсин осталась одна в коридоре.

— Говори, Франсин, — поторопил Вернер. — Ты отказываешься от своих требований на моих условиях?

На секунду перед ее взглядом возникла картина — она и красивый белокурый мальчик. Какая разница — Себастьен, Отто… Но… она понимала, что не сможет спорить с Вернером.

— Отказываюсь, — выдавила она. — Но у меня есть встречное условие. Хотя бы раз в неделю в течение часа проводить время с сыном. И… неограниченная банковская линия.

— Ты не в том положении, чтобы диктовать условия. Хотя… почему бы тебе не выбрать что-то одно, дорогая? Час в неделю или банковская линия? — в голосе Вернера появились глумливо-веселые нотки, за которые ей захотелось убить его. Он получал удовольствие, мучая ее! — Или мне опять попытаться угадать?

— Ты бессердечная сволочь, — прошептала она, сжимая трубку. — Какая же ты все-таки…

— Ну, Франсин? Сын или деньги? Или… ничего?

— Хорошо, хорошо! — закричала она. — Деньги. Безлимитная линия! Пообещай!

— Обещаю, — его ледяной смешок разрывал ей душу. — Прислать тебе в больницу новый каталог Шоме[4]?

Она повесила трубку и прижалась лбом к стене, как раз к этой каракуле «В.45». Только что она отказалась от своего сына. Продала его за деньги… за очень большие деньги. Все было кончено.

Плач ребенка не стихал, он продолжал звать ее. Франсин только сейчас заметила, что дверь в палату приоткрыта. Она тихо, на ватных ногах, стараясь не стучать каблуками комнатных туфель от Марио Лери, сделала несколько шагов в сторону, откуда слышался плач. Почему никто не идет? Где все? Женщина протянула руку и толкнула дверь. Большая очень светлая комната, тихо гудит какой-то прибор, несколько прозрачных ящиков на тележках. Четыре из них заняты — в них новорожденные дети. Ей как-то и в голову не приходило, что, кроме ее сына, тут может быть кто-то еще, хотя она и слышала несколько минут назад, как плачет какой-то чужой ребенок.

Себастьен лежал во втором ящике от окна. Она его увидела сразу же, точно так же, как раньше безошибочно узнала его голос. Поняв, что он не один, он тут же перестал плакать. Он был слишком мал, чтобы улыбнуться или вообще как-то показать, что он ее узнал, но она была готова поклясться, что он успокоился потому, что увидел ее — именно ее, никого другого. Не Себастьен, вспомнила она. Отто. Только Вернеру могло прийти в голову назвать ребенка таким ужасным, грубым именем. Кроме нее и детей, в палате не было никого. Не веря, что она делает это, Анн-Франсин, урожденная Корильон де Сен-Брийен, в замужестве Ромингер, взяла со стола стопку пеленок и прижала их к лицу младенца. Сына человека, которого она ненавидела всеми фибрами своей души. Которому она мечтала отплатить за причиненное им зло и боль.