Около семи вечера приехал брат. Он был злой и мрачный. Рене хотела было спросить его, где Отто, но Артур был настолько злющий, что она не рискнула. Он бросил вещи в свою комнату, быстро переоделся и отбыл в неизвестном направлении (наверное, к Максин). Рене рассудила — раз брат приехал, то и Отто, скорее всего, тоже. То есть он также заехал к себе домой, оставил вещи, принял душ, переоделся и теперь с минуты на минуту покажется.

Но время шло, и его не было. Рене выкурила полпачки сигарет, и ее чуть не стошнило от никотина и нервов. Она подумала — может, он приехал очень усталый и уснул? Да не похоже на него… Может, сегодня по какой-то причине не смог прилететь и прилетит завтра? Ага, точно, решил заодно поучаствовать в соревнованиях по прыжкам с трамплина… Может, заболел? Он здоровый, как буйвол… Может… может, в Берне что-то случилось у него в семье, и он поехал туда? (Ну да, например, инопланетяне сели на папиной лужайке для гольфа, ага…) Она уже не знала, что и подумать. Несколько раз она тянулась к телефону, но отдергивала руку. Он мог бы и сам позвонить, если задерживается. Она не будет звонить. Нет. Какая-то гордость у нее ведь осталась? Один раз она даже набрала номер, но повесила трубку еще до первого гудка и сурово отчитала себя за малодушие.

В полодиннадцатого раздался долгожданный звонок в дверь. Ее сердце бешено заколотилось, она бросилась в коридор. Наконец-то! Но на пороге стоял не Отто. Рассыльный ювелирной фирмы. Он держал перед собой одну темно-бордовую розу.

— Рене Браун? — спросил он.

— Да, — чуть слышно ответила девушка. Она только сейчас увидела, что к стеблю розы привязана замшевая подарочная коробочка, которые обычно используют для драгоценностей. Ее сердце пропустило удар, а потом забилось со страшной скоростью. Господи, кольцо! Она чуть не падала от волнения, ноги, как ватные, отказывались держать ее. И еще она увидела карточку.

— Пожалуйста, подпишите, — он подал ей квитанцию и ручку. Она кое-как накарябала свою подпись. Ей не терпелось, чтобы рассыльный скорее ушел, чтобы можно было прочитать, что на карточке. Неужели предложение? Господи, пусть это будет предложение!

Наконец, она осталась одна. Она захлопнула дверь, прислонилась к ней спиной и нетерпеливо схватила карточку. До нее не сразу дошел смысл прочитанного. Всего одно слово — «Прости». И подпись — О.Р. Прости? Почему прости? За что прости? Дрожащими пальцами она открыла футляр — на черном бархате лежал кулон, бриллиант в два с половиной карата. Строгость и лаконичность оправы подчеркивали красоту и величину камня.

Она поняла. «Прости». Бриллиант. Роскошный подарок, лекарство от разбитого сердца, красивый прощальный жест. Почему она стоит тут, видит, дышит, живет? Руки дрожали, она положила цветок, карточку и футляр на столик. Подняла руки к лицу, прижала их к губам. Удар был слишком внезапен и жесток. Он бросил ее. Отто бросил ее. Отто, которого она так сильно любит, без которого не представляет себе жизни.

Она побрела в спальню, упала на кровать, не в силах сразу справиться с ударом, осознать масштаб произошедшего, понять, что теперь будет. Ей на глаза попалась лежащая на подушке темно-серая майка. Его убогая, дурацкая, застиранная майка, которую он забыл здесь. Рене уткнулась лицом в мягкий хлопок, пахнущий стиральным порошком и сигаретами, и хлынули слезы, отчаянные, горькие, долгие, целая река — те самые слезы, которые помогают пережить любую катастрофу, когда тебе девятнадцать лет.

Рассыльный вышел из подъезда. Отто Ромингер, ожидая его, стоял у своей машины.

— Все нормально?

— Да. Вручил лично. Вот квитанция.

— Спасибо.

— Спасибо Вам, что обратились в нашу фирму. Всего доброго и с наступающим Рождеством.

Машина ювелирного дома скрылась в подворотне.

Отто, запрокинув голову, посмотрел на освещенные окна на шестом этаже. Шел снег, он опять был без перчаток, у него замерзли руки. Зачем он тут стоит? Что толку смотреть на окна? Глупо. Он открыл дверь БМВ и сел за руль. Загорелись белые огни заднего хода, потом красные тормозные, он развернулся и выехал следом за ювелиром. Вот и все. Она справится. Он тоже. Вот и все.

Волк вырвался на свободу. Он уселся рядом с капканом, задрал морду к небу и завыл на луну.


[1] LA — сокращение от «Лос-Анджелес»

Глава 33

Вместо предыстории

Женева, 1964–1965

4 мая 1964 года банкир Ксавье фон Готц праздновал день рождения своей супруги Барбары. В его элегантном особняке близ Женевы сияли люстры, официанты в белых фраках разносили на подносах хрустальные бокалы с «Круг», сигарный дым тонкими слоями выплывал в распахнутые французские окна. Гостей было около пятидесяти; представители промышленной и финансовой элиты и остатков родовой земельной аристократии прохаживались по роскошной гостиной и гуляли по ухоженному саду фон Готца.

Ни для кого не было секретом, что день рождения Барбары фон Готц не был главным поводом банкета. На самом деле праздновали окончание тяжелого кризиса, который почти два года терзал банки Европы. Далеко не все из тех, кто поздравлял Барбару с 39-летием в 1962, сегодня были здесь. Кое-кто умер или уехал, но большая часть из отсутствующих незаметно выпала из этого круга, разорившись. Крупные банки понесли тяжелые потери, мелкие либо разорились, либо были поглощены большими.

Фон Готц, акционер «Швайцерише Банкферайн» и директор инвестиционного фонда «Готц унд Хойтман», удовлетворенно улыбался, поглядывая на обвивающее шейку Барбары бриллиантовое колье от Тиффани — его подарок на ее 41-летие. В прошлом году он смог позволить себе подарить жене всего лишь сумочку от Эрме. А часом раньше он надежно запер в сейфе купчую на дом в Марбелье. Другие гости тоже выглядели довольными и расслабленными. Мужчины радовались свежеприобретенным автомобилям и домам, дамы все поголовно, не исключая семидесятилетней супруги управляющего «Хоффман — Ла Рош», выглядели ослепительными красавицами в свежих туалетах от кутюр и дорогих украшениях.

Молодой человек, стоящий на террасе, с удовольствием раскурил сигару. Прекрасно сшитый смокинг, похожий на красовавшиеся на других гостях, облегал его фигуру как перчатка. Мужчина был высок и широкоплеч, а также вызывающе молод и хорош собой. Пушистые каштановые волосы слегка вились, ясные зеленые глаза смотрели весело и открыто. Полгода назад ему исполнилось 24 года, и жизнь, так щедро одарившая его, сулила еще и еще. Он был единственным сыном Лоренца Ромингера, владельца контрольного пакета акций и председателя правления банка «Креди Альянс де Женев», сам же в течение двух последних лет исполнял обязанности начальника кредитного отдела и позавчера занял этот пост официально. Никого не удивляло, что Лоренц планировал со дня на день ввести сына в правление: в том, что «Креди Альянс де Женев» относительно безбедно пережил кризис, была частичная заслуга и молодого Ромингера, который за все время своего руководства отделом не выдал ни одного кредита, который не был бы своевременно возвращен (за одним исключением), а также весьма удачно поигрывал на бирже, особенно много выручая на форвардных сделках, что также поддерживало банк на плаву.

Вернер взял с подноса официанта бокал шампанского и спустился в сад. Солнце уже почти село, ветра не было, и озеро было гладкое, как зеркало. Сад фон Готца был хорош, как придворная живопись. Ухоженные тропинки, петляя между клумбами с яркими роскошными цветами и ныряя в нежную тень под деревьями, вели к берегу. Вернер пошел к озеру. На его лицо набежала легкая тень. Была у него одна проблема, которая лишала его покоя.

Проблема имела имя. И даже громкое имя. Точнее — граф де Сен-Брийен. Проблема была серьезная, единственная осечка в профессиональном смысле с тех пор, как Вернер еще мальчишкой впервые вошел в отцовский банк. Да, он становился блестящим финансистом, но один-единственный за все эти годы невозвратный кредит, «висяк», портил всю картину. И «висяк» был ни много ни мало 50 миллионов франков.

Граф де Сен-Брийен, подобно многим аристократам, сумел сохранить майоратную недвижимость, но не имел источников финансирования для того, чтобы содержать ее надлежащим образом. После войны, унаследовав титул у более знатной французской ветви семьи, он стал обладателем не то чтобы очень больших, но вполне существенных земельных угодий неподалеку от французской границы, а помимо оных — замка. Замок был большой, неухоженный и начинал разваливаться. Майорат был отменен, граф вроде бы мог избавиться от этого белого слона, но никто не проявлял особой охоты приобрести его. А еще у графа было настоящее сокровище: фамильная коллекция живописи. Вот на нее охотников было немало, но граф даже говорить не хотел о том, чтобы расстаться хотя бы с одним полотном из коллекции. Последняя содержала около 50 картин, и ее жемчужинами были два полотна Рафаэля, по одному — Рубенса, Гойя и Веласкеса. Картины были датированы разными временами от 14 до 19 века, принадлежали к различным школам и никогда прежде не выставлялись. Их теоретическая стоимость была колоссальной. Все это великолепие было в прекрасном состоянии и висело в картинной галерее замка. Это было единственное помещение в замке, в котором не протекал потолок, не искрила электропроводка, и которое было должным образом защищено.

Помимо коллекции картин, у графа была дочь двадцати четырех лет, которая никак не могла взять в толк, что она не может позволить себе менять туалеты от кутюр как перчатки и покупать дорогие драгоценности. Граф дочь любил, она была похожа на его покойную обожаемую жену, и ни в чем ее не ограничивал, не утомляя ее головку скучными подробностями состояния семейных финансов.

И, наконец, граф был счастливым обладателем виноградника, который висел на балансе мертвым грузом, но вполне мог стать источником неплохих доходов, при условии некоторой реорганизации, определенных инвестиций и правильного управления. Вот этим-то граф и задумал заняться. Он пришел в банк «Альянс Креди де Женев» и встретился с Вернером. Последний воспринял идею графа попытаться сделать виноградник прибыльным положительно и отправил в Сен-Брийен экспертов, чтобы они оценили объем инвестирования, и лично нанял управляющего и нескольких опытных агротехников. Еще он тщательно оценил план сбыта продукции. Все было в полном порядке. Вернер мог смело выдавать 50 миллионов франков, но следовало решить вопрос об обеспечении кредита. Вот тут возникли разногласия. Граф предложил в залог замок, но Вернер отказался. Тогда граф добавил к замку еще и землю, но и она была не нужна банку. И вот тут-то граф был вынужден поставить на кон свою баснословную коллекцию, чего, собственно говоря, банкир и добивался. Мари — мать Вернера — обожала живопись. Лоренц и Вернер тоже были неравнодушны к искусству и считали отличным вложением денег, не говоря уже о том, что такая коллекция стоит куда больше 50 миллионов.