Сейчас он слегка стравил пар, поэтому мог хотя бы попытаться рассуждать трезво и разумно. Почему его так тянет к этой Рене? Что он в ней нашел? Хорошенькая девочка, не более того, хотя надо отдать ей должное — фигура роскошная, ну просто на редкость. Такая тоненькая, и в то же время пышная именно там, где нужно. И дело не только в этом… какая-то химия, наваждение… Ну ладно, будем надеяться, что она здесь ненадолго, а несколько дней он как-нибудь перетерпит, а потом — с глаз долой и с сердца вон (правда, в его случае сердце, как обычно, было совершенно не затронуто). У него есть Клоэ, есть еще несколько уже оприходованных девочек, готовых повторить в любой момент, и пара новых на примете — в том числе хорошенькая итальяночка, туристка, которая так и поедала его глазами уже несколько дней, а сегодня сунула записку ему в карман (он даже прочитать не удосужился, так что вполне возможно, что она зря его где-то прождала). Так или иначе, у него есть на кого отвлечься. Вокруг полно «нехороших» правильных девчонок — и среди них есть намного красивее, чем эта.

Вспомнить хотя бы Рэчел Мирбах-Коэн. На самом деле, она была скорее «хорошей», но при этом так любила себя, родную, что весь мир для нее воспринимался как бесплатное приложение к ее высочеству Принцессе Иудеи. Она могла допустить к телу только того, кого она считала достойным такой высочайшей чести. Отто познакомился с ней, когда она снималась в каком-то коммерческом ролике в Альпах. В возрасте 19 лет — Мисс Израиль, через полгода — Мисс мира. Натуральная платиновая блондинка с серыми глазами, она была великолепна, невероятно красива и совершенно безопасна с точки зрения Отто. Они провели вместе 4 прекрасных месяца, прежде чем поняли, что они, в общем-то, не нужны и не интересны друг другу. И под страхом смертной казни Отто никогда и никому не признался бы, что на его взгляд Рэчел была слишком худа. Высокая и тоненькая, как многие модели, она не могла похвалиться особо пышными формами, а Отто любил буфера. Он не сходил с ума по выпирающим костям, ему нравились стройные девушки, но не такие, по которым можно изучать анатомию скелета. Ему нравились пышногрудые и крутобедрые, длинноногие, такие, как Рене Браун.

Он снова потянулся к Клоэ, и она радостно прильнула к нему. Только после дополнительного тайма он наконец уснул, и ему снилась капелька вина на гладкой белоснежной коже.

Утро не принесло ему никакого облегчения. Он разбудил Клоэ и повторил терапию. Но наваждение не прошло. Рене, Рене, ну почему она не из тех, кто может просто потрахаться? Сегодня голос рассудка уже был слабее. И стало появляться ощущение «любой ценой». Великое противостояние разума и естества (или, как он сам это формулировал, «мозга и члена») одного отдельно взятого мужчины еще не закончилось, но исход его был предрешен. Человек с очень сильным характером, умнейший студент МВА на дипломе позорно капитулировал перед велением своего желания. Он боролся как мог, но увы — он был всего лишь человек. Он уже проиграл, но все еще сражался.

Отто Ромингер был из тех, кого называют людьми долга. К себе он был беспощаден. Он заставлял себя работать до одури, он не давал себе послаблений, когда после бессонной ночи в автосервисе его голова падала на парту на лекции, а измученный мозг просил хоть минуту сна. Он гнал себя на трассу, когда все мышцы болели, а пальцы сводило от холода, и отрабатывал какой-нибудь незначительный элемент, пока не добивался совершенства. Он не мог себя обманывать. Сейчас, держа в объятиях податливое, горячее тело Клоэ, он заставил себя вспомнить всю историю с Моной Риттер. То, что доктор прописал, чтобы вбить в свою башку каплю здравого смысла.

Они познакомились на дне рождения кого-то из универа. Там было шумно, все нажрались, расползлись по углам, вечеринка превратилась в оргию, он был сначала с Надей Боттерман, а потом с Реа Миллер. Реа перепила, и ее тошнило. Он проводил ее в ванную, а сам пошел сварить для нее кофе. И, перепутав двери, вместо кухни попал в другую комнату, где не было никого, кроме этой Моны, она сидела в кресле, читая какую-то книгу. Она была совсем некрасивая, тощенькая, невзрачная, плоская как доска, настолько не в его вкусе, что он ее попросту не воспринимал как девушку. Какой-то общипанный воробей, и все тут. Ему было настолько неохота возиться с перепившей девчонкой, что этого воробья он воспринял как возможность минутной передышки — зачем-то начал с ней болтать, уговаривать пойти выпить и расслабиться, потом потащил в гостиную к остальным, а сам занялся Реа и потом повез ее домой и забыл про эту девушку. А она про него не забыла. Прошло 2 месяца, в городе ходил какой-то противный грипп. Он поехал в универ сдавать экзамен по транспортному праву, и сдал, хотя у него голова разламывалась. Уж если он болел, то всегда с высокой температурой, редко, но по полной программе. А потом плелся к своей машине по аллее перед универом, были сумерки, и перед ним шла девушка. У нее были распущенные темно-русые волосы, на ней было серое пальто и дурацкая длинная юбка с воланами. Она обернулась и увидела его, они узнали друг друга, он нехотя кивнул, она каждые несколько шагов оглядывалась на него и в итоге оступилась и подвернула ногу. Отто помог ей встать, из вежливости предложил довезти на машине. Он не помнил, как ее зовут. Она рассказала, что учится то ли на богословском, то ли на философском, и он про себя еще подумал, что это совершенно бесполезный факультет. Он довез ее до дома, в какой-то городок километрах в 20 от Цюриха, и она упросила его зайти на чашку чая. Отто был болен, его знобило, и было неудобно, что он не помнил ее имя, подниматься к ней ему было страшно неохота, но она хромала, и пришлось вести ее. Они сидели в ее комнате, она зажгла штук двадцать свечей вместо электрического света, и от их воскового сладкого запаха и духоты его голова разболелась еще сильнее. Он ни о чем так не мечтал, как выбраться отсюда, но она попросила «Пожалуйста, не уходи». Он решил, что допьет чай и свалит. Но ее прорвало. Она не кидалась к нему на шею, не тащила в койку, что он еще смог бы хоть как-то понять. Она сидела на другом конце комнаты. А он смотрел на нее, и от нечего делать думал, почему некоторые девушки носят хипповые украшения из кожи и бисера, а их на ней было много. Он вспоминал платиновый браслет, который подарил Рэчел. Купил на Банхофштрассе на призовые с первого места после одного из этапов Юниорского Кубка мира и подарил после первой ночи, проведенной вместе. Рэчел не могло причинить боль какое-то там расставание с каким-то неотесанным спортсменом. А Мона подставилась. Она сказала, что любит его, и с места в карьер обрушила на его голову поток безумных откровений, записанных в какой-то дурацкий блокнот с сердцами на обложке. Она читала вслух, а он помирал от головной боли, дышал этой проклятой восковой вонью, и больше всего на свете ему хотелось быть как можно дальше от этой духоты, от этой ненормальной девки, которая читала этот бред, в каждой строчке которого присутствовало идиотское словосочетание, от которого его чуть не стошнило. Златокудрый принц! Не более и не менее. В этом бреду была куча всего — златокудрый, мать его, принц Отто стоял на коленях перед Моной, сражался за нее, целовал ее, плача от счастья, а он, живой, настоящий Отто, не принц, скорчился в этом кресле, и ему хотелось биться головой об стену, чтоб не слышать этого кошмара, чтобы избавиться от перфоратора, который долбил его череп, и ему было так хреново, как никогда в жизни — и от гриппа, и от отвращения к тому, что она читала, и от полного непонимания, как выпутаться из этой фигни и как унести ноги. Она таки дочитала свой блокнот, а потом упала на колени перед его креслом и пожелала знать, испытывает ли он к ней такое же великое чувство. И златокудрый принц Отто не смог вывернуться умно. Его калькуляторные мозги не смогли придумать ничего умнее, чем эту идиотскую отмазку, что у него есть любимая девушка, и он никогда не причинит ей боль. В Универе последняя собака знала, что никакой любимой девушки у него нет, потому что он всю дорогу трахает все, что движется, принадлежит к женскому полу и выглядит хотя бы на малую толику симпатичней этой фройляйн Риттер. Пусть Мона была дурой по его мнению (и после этого чтения ничто на свете, даже присуждение ей Нобелевской премии, не смогло бы это мнение изменить), но такую липу даже она не проглотила. Он решил, что успокоил ее, и даже выдавил какую-то чушь насчет того, что они слишком поздно встретились, и отвалил с чувством выполненного долга и чудесного спасения из когтей опасности. Когда он выходил из ее дома, у него троилось в глазах. Он сел за руль и не мог сразу попасть ключом в замок зажигания, ехал какими-то дикими зигзагами, потом загорелась лампа бензина, он поехал на заправку уже недалеко от своего дома, и пожилой заправщик присмотрелся к нему и спросил «Сынок, с тобой все в порядке? Ты не болен? Доедешь до дома без проблем?» Его спасла эта заправка, потому что по показаниям свидетелей, время смерти Моны было 21,40, а у него в машине остался чек с заправки со временем 21,52, а от дома Моны до той заправки было минимум 40 минут быстрой езды. И дед вспомнил его лично, когда к нему пришли из полиции. Но Отто тогда этого не знал. Он сказал «Без проблем, все в порядке, я доеду». Он сомневался, что доедет, но доехал как-то, и дома прямо в уличной одежде бухнулся на кровать и отрубился, и проснулся от грохота — в дверь ломилась полиция. Задержание по подозрению в убийстве. Его попросили проехать в отделение, он поехал с ними. В отделении его сначала заставили измерить температуру (было 39.7), дали жаропонижающее и только потом объяснили, что произошло. Вот тогда-то он и вспомнил, как ее зовут. Точнее, звали. Она была мертва уже несколько часов. Ему показали эту записку, в которой было написано: «Прости, мой златокудрый принц Отто, ты отверг мою любовь, и я ухожу, потому что не хочу жить без тебя». Отто — не самое распространенное имя во второй половине 20-го века в Швейцарии, он в Универе был единственный с таким именем, вычислить его у любого младшего детектива заняло бы 0 минут, но и без того все, кому не лень, подтвердили, что Мона Риттер втрескалась в Отто Ромингера, которому она была даром не нужна. Полицейский офицер сказал ему: «Мы не имеем права больше вас задерживать. Но… не для протокола, парень — будь впредь поосторожнее. На вот, взгляни». Перед ним на столе оказался веер фотографий. Превосходного качества, цветные, большие, крупным планом — мертвая Мона. Тело на заснеженном тротуаре. Неестественная, странная поза. Дурацкая юбка с воланами, бисерный браслет на мертвой руке. Темные от крови волосы. Лицо — блестящее красно-черное месиво. Один открытый глаз. Все, что он увидел, долго снилось ему в кошмарах. До сих пор снилось. Ему вручили какую-то бумажку, что Мона Риттер, родившаяся 11 марта 1966 года, умершая 5 января 1987 года, скончалась в результате самоубийства, и он не подлежит уголовному преследованию по факту ее смерти. И он подумал, что она была старше него на 19 дней, и теперь он жив, а она — мертва. Он помнит об этом, и вспомнит еще раз, прежде чем подойдет ближе, чем на расстояние выстрела к «неправильной» девушке. Рене не похожа на Мону, она красивая и сексапильная, и она наверняка не утопает в розовых соплях и златокудрых принцах, но что он будет делать, если она влюбится в такой кусок бетонного дерьма, как он? И что он намерен ей сказать — что трахнул ее из любви к искусству, но не хочет причинить боль Клоэ? И что он будет делать, если она наглотается таблеток, повесится или застрелится? И что он будет делать, если ему снова скажут о самоубийстве женщины, выбросившейся с 10 этажа, если он увидит еще один труп с разбитой черепной коробкой и половиной лица, с мозгами на волосах? Что, ради всего святого, он сможет сделать тогда, когда уже ничего будет не изменить? Он может сделать кое-что сейчас, и он это сделает — он никогда не прикоснется к Рене Браун.