Результатом этой встречи и стало то гадкое и несправедливое письмо, которое превратило душу Морозова в пепел. Проще говоря, его жена опять сбежала, но на этот раз в Москву, прихватив с собой ребенка. Подлее и больнее удара нельзя было придумать. Конечно, остались друзья, которые успокаивали: «Перебесится баба и вернется!», но нашлись и такие, которые злорадствовали и распускали слухи один поганее другого. Морозов привычно старался не обращать на них внимания, но теща Зинаида Тимофеевна реагировала на сплетни однозначно, и два раза уже лежала в больнице с сердечными приступами и даже с подозрением на микроинсульт. Тем не менее, позицию заняла непримиримую: Альвина права, и только непонимание мужа, желавшего превратить ее в наседку, вынудило ее дорогую талантливую дочь покинуть семью.

Всякий раз, получив от Альвины сообщение, письменное или по телефону, Зинаида Тимофеевна пыталась донести до Виталия, насколько ее дочь теперь счастлива и успешна. Но Морозов очень тосковал о сыне, и соглашался выслушивать информацию о жизни бывшей жены только в той ее части, где разговор шел о Саше. В мае Альвина заявила, что подает на развод, а в конце июля позвонила мужу на его заводской телефон и скороговоркой сообщила, что в октябре на год уезжает вместе с Тальниковым в Америку, и осторожно справилась: не мог бы он, Виталий, забрать на это время сына к себе.

Морозов не поверил своему счастью. И даже позволил теще остаться в своем доме, чтобы присматривать за малышом, хотя в последнее время испытывал почти неодолимое желание оторвать ей голову или, по крайней мере, язык, с которого ежедневно слетали в его адрес обвинения, одно страшнее другого. Но ожидаемое в скором времени возвращение Саши на некоторое время примирило обе стороны. Мальчику срочно подыскали няньку, бывшую воспитательницу детского сада. Катя не находила себе места от нетерпения. Она страшно скучала по матери и брату, но после ее неожиданного отъезда заявила отцу, что в любом случае останется с ним. Правда, мать неожиданно забыла, что у нее есть старшая дочь, которую, наверно, следовало бы в первую очередь спросить об ее желании жить с тем или другим родителем. Но Морозов подозревал, что Роман Тальников не привык обременять себя детьми, поэтому вопрос о том, с кем оставаться Кате, отпал как бы сам по себе, и Альвиной ни разу не поднимался.


Виталий вздохнул, затушил окурок о дно пепельницы, поднялся из кресла и подошел к окну. Последние дни они были задернуты тяжелыми шторами. Но сейчас он отвел одну из них и посмотрел в сторону гор. Над ними клубились тяжелые тучи. Вот-вот выпадет первый снег, и окончательно скроет следы катастрофы. Поиски прекратят до весны…

Он сжал зубы и почти простонал про себя: «Альвина, Альвина! Что ты наделала?». Эта мысль не давала ему покоя с того мгновения, когда он узнал об исчезновении самолета, на котором бывшая жена летела вместе с Сашей. Прошло уже более двух недель. Ни сам самолет, ни видимых следов катастрофы так и не удалось обнаружить. В предполагаемом месте падения самолета бушевал невиданный для сентября лесной пожар. Надежда была на ливневые дожди. Наконец, выпали обильные осадки и потушили огонь, но пожар оставил после себя огромное пепелище и несколько тысяч гектаров практически непроходимого мертвого леса.

Морозов некоторое время с ненавистью смотрел на горы, потом перевел взгляд на фотографию Саши. Здесь ему только-только исполнилось девять месяцев. Это был крепкий и круглощекий малыш, с живыми веселыми глазенками. Но черная ленточка, перечеркнувшая уголок фотографии подтверждала, что у него был сын, но теперь его уже никогда не будет …

Виталий выругался. Сильный спазм сжал его горло, он закашлялся, а рука вновь потянулась к пачке сигарет.

В этот момент, как всегда без стука, вошла теща. Всю свою жизнь Зинаида Тимофеевна, выпускница монтажного техникума, ни дня не работавшая по специальности и преподававшая художественную вышивку на каких-то ускоренных курсах, считала, что все вокруг ей чего-то должны и многим обязаны. Сначала речь шла о муже, тихо скончавшемся от острой сердечной недостаточности на тридцатом году супружеской жизни, затем ее претензии перекинулись на дочь, а после ее отъезда в Москву, благополучно перекочевали на зятя.

Поджав тонкие губы, она обвела быстрым взглядом кабинет, полную окурков пепельницу на столе, неприбранную постель на диване, и вперила осуждающий взгляд в зятя.

— Почему не идешь завтракать? Сейчас подойдет машина. Слава уже звонил.

Слава был бессменным на протяжении десятка лет водителем Виталия, и без напоминаний Зинаиды Тимофеевны, Морозов знал, что машина за ним подойдет минута в минуту в семь тридцать утра. При виде бледного лица и тонких губ тещи, ее высокой костлявой фигуры у Виталия всякий раз поднималось в душе глухое раздражение. Но сегодня он неожиданно озвучил свое недовольство, тем самым, дав понять этому мерзкому созданию, вырядившемуся в брючный костюм погибшей дочери, что его терпение окончательно иссякло.

— Не превращайте меня в несмышленого младенца! — произнес он с расстановкой, не отводя взгляда от тещи. — Не стоит напоминать мне о вещах, о которых я знаю лучше вашего. Я не собираюсь завтракать дома, потому что мне осточертели ваши омлеты и овсянка. Позаботьтесь лучше о Кате. Не стоит забывать, что девочке требуется полноценная белковая пища, а не то, что полезно стареющему женскому организму.

Про стареющий женский организм слетело с языка непроизвольно, но теща побледнела до синевы на губах, и Виталий тут же покаялся, что опустился до столь мелочной мести.

Но к чести Зинаиды Тимофеевны она мгновенно пришла в себя и, смерив зятя ненавидящим взглядом, произнесла дрожащим от негодования голосом:

— Скоро я избавлю тебя от своего присутствия, но, учти, Катю я тебе не отдам. Нельзя оставлять девочку с человеком, у которого на первом месте работа и…

Теща обвела быстрым взглядом кабинет и, о, счастье! заметила все-таки пустую бутылку из-под виски. Виталий неосмотрительно спрятал ее за штору, которую сам же и отвернул в сторону.

— …И пьянство! — Добавила она с торжеством. — Я лишу тебя, сударь, родительских прав, я ославлю на весь белый след. И тебя не спасет ни твое высокое положение, ни деньги, которых ты успел изрядно нахапать! У меня найдутся люди, которые помогут опубликовать в газетах некоторые подробности твоей гнусной жизни. Возможно, им будет интересно узнать, по какой причине моя Альвина покинула тебя…

— Сбежала с любовником, вы это имеете в виду? — вежливо справился Виталий.

— Да, она сбежала! — воскликнула теща с пафосом и воздела руки к небу. — Но потому, что ты завел себе молоденькую любовницу, а бедную Альвину превратил в кухарку, домработницу, родильную машину! — Теща закрыла лицо руками и разрыдалась.

Прежде это было сигналом к прекращению ссоры, но раньше она никогда не приписывала ему наличие любовниц, и Виталий взбеленился:

— Что за чушь вы несете? Какие любовницы? Ваша дочь наставила мне рога, а вы пытаетесь обвинить меня во всех смертных грехах. Можете болтать, что угодно, и публиковать какие угодно инсинуации в мой адрес, но Катю вы не получите. К тому же, я, кажется, дал вам неделю, чтобы вы покинули мой дом. Но теперь я передумал. Даю вам только три дня на сборы. В четверг вас отвезут в аэропорт. Мне надоело, что вы постоянно настраиваете девочку против меня, рассказываете ей жуткие истории про мои нечестивые похождения. Объясните, о какой женщине идет речь, которую вы прочите Кате в мачехи? Почему изо дня в день вы внушаете ей мысль, что я вот-вот женюсь и брошу ее на произвол судьбы? Вы думаете, прежде чем говорите или что-то делаете? Катя вчера поднялась ко мне в кабинет вся в слезах. С ней случилась форменная истерика. Мне понадобилось два часа, чтобы убедить ее в том, что я не помышляю о женитьбе. И у меня нет женщины, которая реально бы претендовала на роль ее мачехи! Зарубите это себе на носу! И учтите, я не советую вам затевать судебную волокиту! Я не любитель драться, но за Катю я сломаю хребтину любому!

— Ты поплатишься за эти слова! — произнесла теща с интонациями героини дешевого телесериала. И закатив глаза, трагическим тоном изрекла: — Ты еще вспомнишь меня, Виталий! Забыл, сколько я сделала тебе добра? Но добро быстро стирается из памяти, и теперь можно вытирать о беззащитную больную женщину свои грязные подошвы.

Тема о беззащитной и больной женщине была бесконечной, и Виталий прервал ее раз и навсегда:

— Я не хотел бы сейчас взвешивать, как в мелочной лавке, кто кому и сколько причинил добра, и сколько зла. На том свете все сочтется, но сейчас мне некогда выяснять с вами отношения. Прошу в последний раз, покиньте мой кабинет! Мне надо переодеться. И предупреждаю, не смейте врываться ко мне без стука. Я же не вхожу в вашу спальню, когда мне заблагорассудится?

— Но я и не пью всякое пойло в одиночку! — Теща смерила его презрительным взглядом. — Смотри, так недолго и спиться…

— Этого счастья я вам не доставлю, — усмехнулся Виталий и демонстративно посмотрел на часы. — Ну же!

— Бурбон! — дернула костлявым плечом Зинаида Тимофеевна и, гордо задрав подбородок, торжественной поступью направилась к двери. На пороге повернула голову и злобно прошипела, вложив в последние фразы весь нерастраченный яд: — Ничего, еще попляшешь у меня! Я тебе устрою веселенькую жизнь, негодяй!

Бедное, измученное болезнями создание с такой силой хлопнуло дверью, что чуть не вывалились косяки.

Но схватка с тещей была лишь прелюдией перед грядущими испытаниями. Виталий об этом пока не подозревал, и думал лишь о том, что сегодняшний рабочий день будет едва ли не самым напряженным и длинным на нынешней неделе. Впрочем, она только начиналась, а в народе так и говорят: как зачнется, так и закончится.

Виталий вышел из кабинета и направился в соседнюю комнату. Она находилась рядом с бывшей супружеской спальней, в которую Морозов не заглядывал с момента обнаружения побега жены. Все здесь напоминало ему о былых счастливых моментах, которые воспринимались сейчас без всякой ностальгии, с горечью, а то и с откровенной ненавистью. По прошествии двух десятков лет он наконец-то понял, что никогда не был особенно любим, а решение Альвины отправиться с ним в Сибирь продиктовано было одним-единственным желанием, насолить бывшему мужу и заставить его мчаться следом за ней в даль несусветную, и, уливаясь слезами, умолять вернуться в священные театральные конюшни.