В сауне становилось все жарче, и он чувствовал, как открываются все поры его кожи, как из тела приятно истекает влага. Нет ничего лучше сауны, чтобы снять напряжение. Он чувствовал, как страдание и волнение покидают его тело.

Он установил регулятор на максимальный жар, решив загнать себя до потери памяти, так, чтобы холодный душ доставил ощущение изысканной расслабленности. Затем он вернется, повторит всю процедуру еще три раза, потом дотащится до постели и провалится в здоровый сон. В городе не осталось ни одного нового кинофильма, который бы он еще не посмотрел, и он допоздна сидел у себя в офисе, занимаясь разными делами, лишь бы убить время. По дороге домой он съел пиццу, которая осела где-то на полпути между горлом и желудком. Барбара, право же, выбрала не самое лучшее время для столкновения.

Термометр на стене показывал уже 200°,[42] но он продолжал лежать, лениво развалившись на полке из красного дерева, чувствуя, что тает от жары. Он знал, как быстро холодная вода восстановит его, впрыснет ему адреналина; вот тогда он погрузится в приятное изнеможение. Утром же проснется свежим и бодрым, готовым потягаться с тревогами нового дня.

Сауна, он давно это обнаружил, обладала способностью рассеивать депрессию, обновлять тело. Он следил за тем, как крохотные пузырьки пота сочились сквозь поры, и, протянув руку, размазал масляную жидкость по всему телу. Сауна изолировала его в маленькой комнатке из красного дерева, и он привык видеть в ней материнскую утробу, теплую и удобную. Волнения внешнего мира в сауну не допускались.

К тому времени, когда ртуть в термометре достигла опасной отметки в 220°, он затеял с самим собой игру: решил высидеть до максимально возможной степени нагрева тела, а затем быстро выскочить под душ. Резкая смена температуры накачает его адреналином, подзарядит, стирая всякое уныние и переживания. Тело нагревалось все сильнее, и, когда он сел, пот потоком хлынул по его спине и груди. Маслянистая жидкость сочилась по ягодицам, и он мягко скользил взад и вперед на полке, наслаждаясь прикосновением кожи к гладкой поверхности дерева. Он знал, что подвергает себя испытанию, превышая пределы с единственной целью — доказать твердость собственной воли.

Наконец он решил, что сдержал данное себе слово, соскользнул с высокой полки и толкнул дверь. Она не поддалась. Тогда он толкнул ее еще раз. По-прежнему никакого движения. Он налег на дверь плечом и услышал слабый треск, но она даже не пошевелилась. Сжав кулаки, он замолотил ими по обшивке двери, начал кричать. Звуки эхом разнеслись по парилке.

Он прислушался, но не услышал никакого ответа. Слабея, он опустился на колени и прижался щекой к деревянному полу, где воздух был холоднее, перекатился на спину и, чувствуя, что силы покидают его, начал колотить в дверь подошвами ног. Он чувствовал, что теряет сознание. До него дошло, что он все еще не выключил печку. Он поднялся, шатаясь от слабости, с трудом делая каждый вдох, ощущая, как горячий воздух обжигает легкие, и перевел терморегулятор в положение «ВЫКЛ».

Снова растянувшись на полу, он попытался собраться с мыслями. Жар, он знал это, будет выходить очень медленно. В свое время он специально позаботился, самолично намертво стянув все соединения. Лежа на спине, он снова попытался закричать.

— Помогите! — крикнул он, но силы уходили, сознание туманилось. Впрочем, он все равно не смог бы ни до кого докричаться, он понял это даже в нынешнем состоянии паники. Они все находились двумя этажами выше. Он вспомнил глухой звук, который услышал, когда вошел в сауну, — звук удара. Он думал, это ее кулак — следствие краткой вспышки ярости. Теперь он был уверен, что она заклинила чем-то дверную щель. У него больше не было сил шевелиться, грудь горела. Посмотрев наверх, он увидел, что температура понемногу начала спадать. Столбик ртути уже миновал красную черту и приближался к отметке в 200°.

Закрыв глаза, он стал ждать. Страх за свою жизнь был ему в диковинку. Если не считать того случая с ложным сердечным приступом, он никогда еще не чувствовал себя на краю неминуемой смерти. Он не мог заставить себя поверить, что ему дважды удастся выскользнуть из ее объятий, равным образом он не мог примириться с мыслью, что Барбара оказалась способной на такое. Что-то и в самом деле в ней переменилось. Словно повернулся какой-то выключатель. Если он переживет эту ночь, решил он, то тут же уедет из дома. Надо бежать от нее как можно скорее. Температура продолжала опускаться, и паника понемногу проходила. Он поднялся на колени, затем снова лег на спину, но пот уже начал охлаждать тело. Затем в голове помутилось, и он погрузился в глубокое забытье.

Когда он пришел в себя, то уже остыл и смог встать на ноги. Он постучал по двери основанием ладони, по звуку определив, в каком месте вбит клин. Он понял свою ошибку: не надо давить на центр двери. Собравшись с силами, уперевшись руками в толстый край, выступавший над полкой, он начал бить пяткой в точку чуть пониже того места, где, по всей видимости, держался клин.

Он почувствовал, как дверь со скрипом подается. Еще несколько ударов, и она распахнулась настежь, и тогда он услышал, как стамеска упала на пол. Все еще шатаясь, он подошел к душу и включил холодную воду.

Придя в себя под струями прохладной воды, он хотел броситься вверх по лестнице, выломать дверь в ее комнату и избить жену до полусмерти. Хуже того — ему хотелось ее убить. Искушение было так велико, что он все не решался подняться наверх.

Он уже не отдавал себе отчета в том, что делает. Обнаженный, он двинулся вверх по лестнице, сжимая в руке стамеску, словно кинжал. Он шел крадучись, как наемный убийца. Да, не было сомнений, он жаждет убийства, если не ее самой, то чего-нибудь, что принадлежало бы ей. Ей одной. Проходя по оранжерее, в эти минуты залитой светом полной луны, он почувствовал аромат растений — ее африканских фиалок, ее бостонских папоротников, и воспоминание о погубленных орхидеях тут же выкристаллизовалось в действие.

Острым концом стамески он срезал стебли, выдергивал их из горшков и складывал аккуратной стопкой рядом с краем ковра. Но и после этого он не почувствовал удовлетворения. Поэтому взял стебли в руки, держа их как мертвые тела, и принес на кухню, где положил рядом с раковиной мойки. Выбрав самую большую кастрюлю, которую смог найти, он сложил в нее стебли, затем наполнил кастрюлю водой и поставил на огонь; зарезать, утопить, сварить. Все это, он знал, совершенно бессмысленно. Безумие. Но ему стало легче. Он поднялся к себе и тут же заснул.

* * *

— Она пыталась убить меня, Гольдштейн. Это же ясно как божий день, — он все еще был слаб, и от слишком глубоких вдохов у него болели легкие. Утром пришлось взять такси, чтобы добраться до Коннектикут-авеню.

— Это похоже на историю из Агаты Кристи. Неужели она такая умная? — Гольдштейн побледнел от услышанной новости, выпуская клубы сигарного дыма.

— Я готов признать, что она очень умна, да еще при этом умеет обращаться с инструментами. Я сам научил ее тысяче разных вещей. Она вбила клин по всем правилам, — несмотря на гнев, он не мог подавить в себе странного восхищения Барбарой. Он сам породил этого монстра.

— Но ведь все обошлось? Должно быть, она знала — вы не дадите себя зажарить, — Гольдштейн разогнал перед собой дым, словно этим жестом мог прочистить себе также и мозги. — Я не стану смотреть на это сквозь пальцы, но, для того чтобы подать на нее обвинение в преднамеренном убийстве, ваши показания неубедительны.

— И это очень странно, Гольдштейн, — Оливер сжал кулаки и застучал по столу. — Все, что сейчас происходит, очень странно.

Вспышка ярости напугала Гольдштейна, и он спешно принял свою обычную позу всезнающего человека.

— Вы не должны поддаваться гневу, Роуз. Вы хотите, чтобы я заявил, будто она пыталась вас убить. Но для этого нужны веские доказательства, а не косвенные намеки. В полиции над вами просто рассмеются и скажут, что вы пытаетесь с их помощью решить свои мелкие житейские неурядицы.

— Это не смешно.

— Для вас — не смешно. Для меня — не смешно. А для полицейских — смешно. А все смешное становится одиозным. А одиозное привлекает к себе любопытство. Кроме всего, я не консультирую по уголовным делам.

Оливер вскочил на ноги и зашагал по комнате, но, почувствовав боль в легких, снова сел.

— Я знаю, что она пыталась убить меня. Что бы вы тут ни говорили, Гольдштейн, ничто не убедит меня в обратном. Она просто достигла нового порога ненависти.

— А вы? — в упор спросил Гольдштейн.

— Терпеть не могу, когда у вас такой… раввинский вид, такой надменный, словно вам известны все тайны человеческого сердца.

— Вы не ответили на мой вопрос, — сказал Гольдштейн, словно споря с Богом.

— Хорошо, да. Я тоже хотел убить ее. Да, такая мысль посетила меня, и я едва не поддался. К счастью, меня отвлекли цветы, и пришлось убить их вместо нее. Это звучит дико, но зато она получила предупреждение. Со своей стороны я могу добавить, что эти цветы спасли ей жизнь, — он проговорил эти слова медленно, расчетливо. Гольдштейн, казалось, застыл от такого признания, а затем умоляюще взмахнул руками.

— Все, что вы сейчас чувствуете, совершенно естественно… — начал он.

— Так вы еще и психиатр, Гольдштейн?

— Если бы я был психиатром, то выставил бы вам сразу два счета за свои услуги. Я всего лишь хочу вложить в вашу голову немного мудрости. Я не собираюсь давать никаких установок. В каждом человеке живет потенциальный убийца. Но чувства проходят. В противном случае мы все оказались бы в большой беде.

— Это и есть ваша мудрость?

— Нет, еще кое-что. На вашем месте я перестал бы реагировать на жену. Просто жил бы как в вакууме.

— Это нелегко.

— Кто говорит, что это легко?

— Иногда, Гольдштейн, — сказал Оливер, — я хочу бросить все к черту. Убраться из города. Начать все сначала. Если бы только я не был забубенным законником, встроенным в Федеральную торговую систему. Здесь слишком легко. Слишком прибыльно, — он почувствовал, как его захлестывает волна отчаяния. — Боже, как же легко нас портят вещи, — его передернуло, когда он услышал эту избитую фразу из собственных уст.