— Я всего лишь пустил пробный шар. Мне хотелось посмотреть, как далеко они собираются зайти. В конце концов, я хотел им показать, что мы готовы искать разумный выход. Кто же знал, что они зайдут так далеко.

— Только не я. Уж это точно.

— Это плохо, — проговорил Гольдштейн.

— А что сейчас хорошо? Сейчас все плохо!

— Никогда не следует так говорить. Кусок, который вам предстоит разделить, довольно жирный. И он принадлежит вам. А она же хочет лишить вас всего. Какая у вас еще собственность, кроме дома?

— «Феррари», — глупо проговорил он. — Три-ноль-восемь. Джи-ти-эс. Красный.

— Они не включили его в опись. Еще они не включили вина и ваши инструменты.

— Как благородно!

— Что еще? — фыркнул Гольдштейн. Оливер нахмурился. — Как насчет завещания?

— Совершенно вылетело из головы. Она — основной наследник.

— Измените его как можно скорее.

Страх от этой мысли пробрал его до костей. Ведь если он сейчас умрет, ей достанется миллион. И весь дом от фундамента до чердака. Эта мысль бросила его в холодный пот, но голова заработала четко.

— Вот телефон, — ткнул пальцем Гольдштейн. — Если вы сегодня выйдете на улицу и вам на голову свалится кирпич, то это будет крайне неприятно, тем более что ей достанутся все ваши деньги.

Оливеру потребовалось всего несколько секунд для того, чтобы связаться со своим поверенным, который, к счастью, оказался на месте. Тот пожелал узнать все подробнее.

— Не сейчас. Просто измените завещание в пользу Евы и Джоша. Хорошо? А Барбару не упоминайте вообще, — не говоря больше ни слова, Оливер повесил трубку. Он никогда не был мстительным и злорадным. Но этот звонок позволил ему обрести уверенность, хотя ему еще предстояло подписать завещание, которое поверенный наверняка пришлет по почте.

— Я распорядился, чтобы опись имущества была ускорена, — между тем говорил Гольдштейн. — Я хочу, чтобы каждая вещь в вашем доме была зарегистрирована на бумаге как можно скорее. Пока вашей жене в голову не пришла еще какая-нибудь идея.

— Пусть только попробует прикоснуться хоть к чему-нибудь. Я обвиню ее в воровстве. Ничего ей не отдам. Ни дом, ни то, что в нем. Никогда, — у Оливера сдавило горло, и его голос больше стал походить на карканье.

— Никогда не говори «никогда»…

— Черт вас побери, Гольдштейн!

Оливер поднялся, намереваясь уйти, но потом снова сел.

— Вся моя жизнь связана с этим домом, — начал бормотать Оливер, уронив голову на руки и чувствуя, как его захватывает водоворот сентиментальности. — У меня там мастерская. Мой антиквариат. Мои коллекции. Мои картины. Все это — одно целое. Это нельзя разделять, — у него возникло странное чувство, словно его преследовал кто-то. Так же, как все эти годы он сам рыскал по антикварным распродажам, выискивая ценные старинные вещи. — Мои орхидеи… Вы ничего не понимаете. Вы ни разу там не были. Не видели это место. Оно само по себе бесценно. Я просто без ума от него. Через десять лет оно будет стоить в два, а то и в три раза дороже. И сам дом, и все, что есть в нем.

Он перевел дыхание и вздохнул.

— Вы не понимаете, Гольдштейн. Я знаю в этом доме каждый проводок, каждую полоску на каждой деревянной панели, на каменном кирпиче, даже на каждом куске шифера. Знаю все трубы, все внутренности. Лишить меня этого дома — все равно, что отрезать мне правую руку.

— Избавьте меня от вашего плача, Роуз.

— Конечно, у вас нет вкуса к таким вещам, Гольдштейн. Это не просто собственность, — он пожал плечами. — Таким людям, как вы, этого не понять.

— Не надо демонстрировать мне свой антисемитизм. Решение проблемы вовсе не в этом.

— А в чем же, черт возьми, решение?

— В законе. В конце концов, закон всех рассудит, — Гольдштейн поднялся во весь рост, который у него был совсем не высок, и, торжественно промаршировав к стене с книжными полками, ласково похлопал по корешкам стоявших там книг.

— Закон — самый настоящий осел, — проговорил Оливер, вспомнив известного героя Диккенса.

— Не такой уж большой осел, как вы думаете. В нашем колчане еще осталась парочка стрел, — Оливер притих, почувствовав проблеск надежды и пытаясь ухватиться за него, как утопающий за соломинку.

— Статья 16-904, часть С, — чопорно заговорил Гольдштейн, не сводя взгляда с лица Оливера. — Она допускает развод без определения виновной стороны, даже если бывшие супруги продолжают жить под одной крышей. Конечно раздельно. Никакого сожительства. Период ожидания при этом не меняется.

— Значит, я могу не переезжать.

— Можете. Но… — Гольдштейн поднял руку. — Того, кому достанется дом со всем имуществом, все равно определит суд. Судья может решить, что дело слишком затянулось, потребовать, чтобы все было продано, а выручка была поделена между вами. Тут мы можем подать прошение о пересмотре дела. Это все может длиться годами, если учесть, что списки судебных дел далеко не короткие.

Оливер снова ощутил прилив надежды.

— Но я хочу остаться в доме. Я буду бороться за это. Все поймут, что я не сдамся. И кто знает, вдруг она не сможет терпеть моего присутствия и будет вынуждена уехать…

— Не надо впадать в амбиции. В конце концов у вас еще есть дети, о которых тоже надо подумать.

— Может быть, она найдет выход для себя. Черт возьми, с ней останутся дети. Она совершенно спокойно может купить себе другой дом на деньги, которые я ей выплачу, — он встал и даже слегка хлопнул в ладоши, но тут к нему снова вернулось чувство реальности. — Но как, черт возьми, я буду жить теперь с ней в одном доме? Это же просто кошмар. Какому дураку пришла в голову эта дурацкая идея?

— Это черные, — проговорил Гольдштейн, вставая и расхаживая по комнате взад-вперед. — Многие из них не могут себе позволить иметь два места жительства, поэтому они и упрощают законы.

— Может быть, поэтому среди черных так часто происходят убийства на почве семейных отношений, — мрачно проговорил Оливер, от недавней радости не осталось и следа. — Черт бы все это побрал, Гольдштейн, — вдруг не выдержал и закричал он. — Я не могу так. Я просто не смогу. Пока она там, я не смогу спокойно жить в этом доме. Я сейчас испытываю к ней такую ненависть, что готов придушить ее при первой же возможности.

— Это, — проговорил Гольдштейн, наставляя пухлый указательный палец, похожий на ружейное дуло, ему в голову, — то, что называется безнадежным случаем, — он замолчал, усаживаясь в свое кресло. — Первое, — он выбросил вверх пухлый мизинец. — Вы хотите полностью потерять дом?

— Конечно нет.

— Тогда я настоятельно рекомендую вам придерживаться статьи 16-904, пункта С, — с пафосом сказал Гольдштейн. Вдруг его словно осенила какая-то мысль. — Заодно сможете проследить за тем, чтобы она ничего не продала… ну эти ваши коллекции…

— Стаффордширские статуэтки.

— Да, или ваши вина. Теперь второе, — Гольдштейн поднял безымянный палец. Он стоял у него на удивление прямо, словно он много и долго тренировал нужный сустав. — Вы должны быть готовы к тому, чтобы стать жертвой. Не давайте ни малейшего повода предъявить ей законное обвинение. А она, без всякого сомнения, станет вас провоцировать.

— Каким образом?

— Будет вас всячески притеснять.

— Я могу делать то же самое.

Гольдштейн поднял руку, как хорошо обученный дорожный полицейский.

— Не вмешивайтесь ни в какие домашние дела. Ведите себя незаметно, как мышь. Никаких любовниц в доме. Ничего такого, в чем она могла бы вас обвинить.

— Не заниматься сексом?

— Во всяком случае, дома. А лучше вообще не надо. Это продлится не так уж долго. Всего год.

— Но сначала вы сказали — шесть месяцев.

— Если одна из сторон предъявляет претензии, то развод будет длиться год. А мы собираемся бороться. Хотя развод все равно будет считаться без определения виновной стороны. Но почему бы вам не отнестись к этому проще? Может быть, напряжение, в котором она будет пребывать, немного ослабит ее аппетит? Это же война, Роуз. Это вовсе не единовластие.

— Вы думаете, мы сможем победить?

— Судьи совершенно непредсказуемый народ. Так что — кто их знает?

— У меня все равно нет другого выхода.

— Почему же, есть. Вы можете переехать.

— Это не выход, — твердо проговорил Оливер.

— Тогда все, что от вас требуется, — просто жить там. И вести себя незаметно. Не ешьте дома. На кухню вообще не заходите. Пусть она ведет все домашнее хозяйство так же, как раньше. Ведите себя как посторонний. Самая лучшая тактика поведения — стать привидением, как я уже объяснил.

— А дети?

— Не думаю, что с ними могут возникнуть проблемы. Постарайтесь относиться к ним с отцовской заботой, но если обстоятельства не позволят, дайте им самим сделать выбор. С миссис Роуз постарайтесь быть сдержанным и вежливым, не выходите за рамки приличий и держитесь от нее на расстоянии. Если возникнут подозрения, что она что-то задумала, сообщите мне. Не давайте ей никакого повода. И сами не совершайте глупостей. Ничего не выносите из дома. Если же это сделает она, немедленно сообщите мне.

— Короче, я превращаюсь в заключенного в собственном доме, — пробормотал Оливер, но Гольдштейн не обратил внимания на его слова.

— Третье — еще один палец, на этот раз средний, присоединился к двум уже торчавшим, — будьте терпеливы. Сдержаны. Почаще ходите в кино. Ублажайте себя. Постарайтесь отвлекаться от навалившихся на вас проблем.

— Звучит заманчиво, — пробормотал он. — А четвертое?

— Четвертое, — ответил Гольдштейн, качая головой и вглядываясь грустными глазами в Оливера, — не ведите себя как дурак и не делайте ничего, о чем потом бы пришлось пожалеть. И пятое, — Гольдштейн улыбнулся, показав ряд гнилых зубов, похожих на покосившийся забор, — вовремя оплачивать мои счета за каждый месяц.