— Боже мой, да у нее было все, что только можно пожелать! — выкрикнул он вслед уходящей ночи, не в силах больше сдерживать слезы усталости и растерянности.

И что обиднее всего, его даже не предупредили. Никаких намеков. Преподнесли сюрприз, от которого он чуть не сошел с ума.

— Похоже, у вас неприятности, — весело проговорил один из коллег, встретивший его в коридоре офиса. Этот выскочка вечно приходил на работу раньше всех. Оливеру совсем не хотелось, чтобы его кто-нибудь увидел, — он прекрасно понимал, что по его виду можно понять абсолютно все. Он и сам не раз сталкивался с такими людьми: небритыми, с опущенными плечами, в мятых костюмах и несвежих воротничках, приходивших на работу задолго до семи часов, — все они стали жертвами жесткости и коварства женской половины человечества.

— Ни слова больше, — предостерег он коллегу и, быстро прошмыгнув в свой кабинет, беспомощно опустился в мягкое рабочее кресло. На столе, в серебряной рамке, стоял портрет Барбары, глядевшей на него с улыбкой Моны Лизы. Он схватил портрет и бросил его в мусорную корзину. Потом долго сидел, отрешенно глядя в пустоту и не испытывая ничего, кроме желания заплакать.

Его секретарша, жизнерадостная женщина средних лет, вошла в кабинет и почти сразу же заметила фотографию Барбары в мусорной корзине.

— Мне просто необходимо, чтобы сегодня со мной обращались как можно ласковей, — проговорил Оливер.

— Да, я понимаю.

— И будьте любезны с этого дня подавать мне пончик вместе с кофе.

— С начинкой или пустой?

— Не знаю, — признался он, поднимая голову и вглядываясь в ее понимающие глаза. — И не пытайтесь меня рассмешить.

После того, как секретарша вышла, позвонил Гарри Термонт. В душе Оливер надеялся, что это звонит Барбара с извинениями и объяснениями. Гарри был адвокатом и занимался разводами, но Оливер знал его только понаслышке. Коллеги и клиенты звали его между собой «Торпедоносец». Сердце Оливера опустилось.

— Она наняла меня, Роуз, — объявил Термонт. В его голосе сквозили елейные нотки.

— Надеюсь, вы не хуже любого другого, — угрюмо ответил Оливер. Его раздосадовало, что жена не теряла времени и уже заручилась юридической поддержкой. Он понимал, что ему придется сделать то же самое.

— Думаю, если вы будете вести себя разумно, мы закончим все довольно быстро.

— Но я не готов говорить об этом сейчас.

— Знаю. И мне очень жаль. Поверьте, я пытался отговорить ее. В нашей работе это — первый шаг. Нас этому учат на юридическом факультете. Боюсь, она непреклонна.

— Никакой надежды? — пробормотал он в трубку, тут же пожалев, что выказал тем самым свое волнение.

— Ни малейшей, — ответил Термонт.

«Мне все равно. Мне уже многие годы все безразлично», — заявила она ему. Оливер еще не мог поверить этим словам.

— Мне кажется, она еще изменит свое решение.

— Это уже решенный вопрос, — коротко бросил Термонт. — Вам лучше заняться прикрытием вашей задницы.

— Неужели все так плохо?

— Даже хуже.

— Не понимаю.

— Поймете.

— Когда?

Термонт не обратил внимания на его вопрос.

— Вам следует как можно быстрее подыскать себе адвоката, — это было предупреждение, произнесенное явно угрожающим тоном.

Оливер согласно кивнул в пустоту кабинета. Он прекрасно знал основное правило судебных процессов. Только самый последний дурак взялся бы сам вести свое дело. Тем более если оно касалось семейных отношений.

— Может быть, если страсти немного поутихнут… — с надеждой начал он. Термонт прищелкнул языком, и Оливеру показалось, что он услышал клацанье зубов хищника. Он повесил трубку и тупо уставился на стоявший перед ним телефон, гадая, сказала ли Барбара обо всем детям. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы дрожащие пальцы послушались и набрали домашний номер. Трубку взяла Энн.

— Она ушла на рынок.

— Да… — он мучительно подбирал слова. «Вы здесь ни при чем», — хотелось ему заверить девушку.

— Вы что-нибудь хотите передать ей, Оливер?

— Да, и очень многое, — ответил он. — Но в основном неприятное.

— Мне очень жаль.

Ей не потребовалось много времени, уверенно подумал он, для того, чтобы настроить девушку против меня. Детей, конечно, тоже. Но почему? Если бы он имел хотя бы отдаленное понятие о том, в чем его обвиняют. Может быть, тогда и смирился бы с таким наказанием.

Он попросил одного из своих коллег, который недавно развелся, посоветовать ему адвоката. Джим Ричардс ответил не задумываясь:

— Гарри Термонт.

— Это ее адвокат.

— Тогда тебе не повезло, — Джим покачал головой и грустно посмотрел на Оливера. — Советую забраться в какую-нибудь нору поглубже. Иначе он вывернет тебя наизнанку.

— Не думаю, — ответил Оливер. — Надеюсь решить этот вопрос, как подобает цивилизованным людям.

— Цивилизованным? Но Гарри Термонт очень далек от цивилизованности. Тебе придется бороться с ним по закону джунглей, — он посмотрел в свою записную книжку. — Попробуй поговорить с Мюрреем Гольдштейном. Его офис в нашем здании. Он — бывший раввин, станет читать наставления, обращаться с тобой бережно и с пониманием. Сейчас это просто необходимо.

— Но она хочет только отделаться от меня, — пробормотал Оливер.

— Они все так говорят.

Соблюдая правила профессионального этикета, он условился о встрече с адвокатом в тот же день. Но перед тем, как уйти из офиса, он снова попытался поговорить с Барбарой. Хотелось убедиться, что ему не приснилось все происходящее в страшном сне. На этот раз она сама подошла к телефону.

— Все еще сердишься? — осторожно спросил он. «За что только? — недоуменно подумал он. — Черт возьми, нельзя же взять и зачеркнуть всю свою жизнь!» Он бы с радостью простил ей все.

— Я вовсе не сержусь, Оливер.

— Но ты все еще… — он не хотел говорить, но она вынудила его своим молчанием сделать это, — думаешь о разводе?

— Разве Термонт не звонил тебе?

— Звонил.

— Дело вовсе не в том, сержусь я или нет. Нам нужно утрясти много мелких деталей. В нашем судебном округе действует положение о разводе, не принимающее во внимание, кто является виновной стороной.

Сказанная ею фраза из области юриспруденции разозлила его. Она начала вникать в профессиональный язык.

— Черт возьми, Барбара, — начал он, почувствовав, как его грудь наполняется тяжестью. Он тут же вспомнил про больницу. — Как ты можешь покинуть меня?

— Оливер, мы все обговорили вчера вечером, — вздохнула она в ответ.

— А детям рассказала?

— Да. Они имеют право знать.

— Могла бы хоть подождать меня. Мне кажется, с твоей стороны это не очень честно.

— Я решила, что так лучше: они услышали все от меня, я привела им свои доводы.

— А как насчет моих доводов?

— Уверена, ты тоже дашь им свои объяснения, — она помедлила. — Надеюсь, у нас не возникнет никаких проблем с родительскими правами? — ее спокойствие и уверенность ужасно раздражали Оливера. Он почувствовал в груди легкое жжение, — похоже, приближается приступ. Оливер вытряхнул из пузырька на ладонь две таблетки маалокса и начал их быстро жевать.

— Думаю, что нет, — сконфуженно пробормотал он в ответ.

— Зачем портить им жизнь? Я объяснила, что мы собираемся жить отдельно, но ты всегда будешь рядом. Я не собираюсь возражать, ведь ты — их отец. Надеюсь, хоть в этом я их не обманула.

— Конечно, я вовсе не хочу, чтобы они страдали, — неуверенно проговорил Оливер, чувствуя, как у него бешено колотится сердце. Он несколько раз судорожно глотнул, чтобы избавиться от привкуса мела во рту. «Она разбила вдребезги мою жизнь и еще приглашает меня на вечеринку по этому поводу», — подумал он, чувствуя себя беспомощным и разбитым в пух и прах.

— Ну и что теперь? — спросил он. Он жадно вслушивался в ее голос, надеясь уловить в нем хоть каплю раскаяния. Но ждал напрасно. Тем более, что на последний его вопрос она ответила равнодушным молчанием.

— Если бы ты хоть немного подготовила меня к этому. Я бы заметил какие-нибудь признаки. Ну хоть что-нибудь. У меня чувство, словно мне влепили пулю между глаз.

— О, только не надо драматизировать, Оливер. Это все длилось годами.

— Но тогда почему же я ничего не замечал?

— Может быть, в глубине души ты что-то и замечал.

— Хочешь выступать в роли психолога? — он не мог, да и не хотел сдерживать свой сарказм, будь она сейчас рядом, он бы ударил ее. Ему захотелось изо всех сил хлестнуть ее по лицу, увидеть, как расплываются ее правильные славянские черты; он бы с удовольствием вырвал эти наглые глаза, которые наверняка сейчас полны насмешки.

— Сука, — пробормотал он.

— Я жду, когда ты заберешь свои вещи, — спокойно проговорила она.

— Я полагаю… — но что он мог еще ей сказать? Он бросил трубку.

— Конец, — прошептал он в тишине офиса, надевая мятый пиджак и немного приводя себя в порядок для встречи с Гольдштейном.

* * *

У Гольдштейна было доброе еврейское лицо. Он говорил как раввин — возможно, этому давал повод какой-то документ на древнееврейском языке, который висел на стене рядом с его дипломом адвоката. Бахрома черных кудрявых волос окаймляла большую гладкую лысину на макушке, а печальные уставшие глаза, прикрытые толстыми стеклами очков в роговой оправе, казалось, были полны боли за все человеческие грехи. На нем была безупречная чистая белая рубашка, в манжетах — йеменские запонки, а на шее — полосатый галстук от «Гермеса». Пока Оливер устраивался в мягком кресле, стоявшем сбоку от стола, адвокат вытащил большую коричневую сигару и закурил.

Гольдштейн был тучен, с целым рядом подбородков, но короткие толстые пальцы, манипулировавшие сигарой, двигались весьма изысканно и грациозно. На низко висевшей книжной полке стояла фотография, с которой смотрели домочадцы Гольдштейна: трое пухленьких детей и страдающая ожирением жена.