Альбер Бланкэ - Война амазонок

– А как он не один придет?

– И то правда, – сказал Гонтран и, обнажив шпагу, спрятался за пологом. Только успел он спрятаться, дверь отворилась, и появился герцог де Бар. Не затворяя за собой двери, он продолжал говорить с человеком, остававшимся в коридоре.

Маргарита с нетерпением ждала, когда ее похититель отпустит помощника и закроет за собой дверь. Ее желание не замедлило исполниться. Человек был отпущен, она слышала, как, удаляясь, затихали в коридоре его шаги. Тогда вошел де Бар и закрыл за собой дверь.

– Маргарита, – сказал он, удивившись, что нет в ее лице страха, который он внушал ей, – я вижу, что вы начинаете свыкаться с новосельем.

– Да, – отвечала она, с трудом переводя дыхание.

– Однако вы сильно взволнованы.

Действительно, Маргарита дрожала так, что должна была опереться на стул. Она имела основательные причины испугаться, потому что Жан д’Эр, пользуясь тем, что герцог стоял спиной к кровати, вышел из-под полога и тихо направился к двери. Герцог подметил взгляд, который она невольно бросила в ту сторону, и сам оглянулся: перед ним стоял молодой воин с обнаженной шпагой. Де Бар оцепенел от ужаса.

– Надеюсь, – произнес Гонтран, – вы не будете сопротивляться и позволите мне увести эту даму.

– Никогда, – отвечал герцог, обнажая шпагу и ободряясь при виде крайней молодости незнакомца.

– О! За мною дело не станет, я всегда готов разговаривать на этом языке, – воскликнул Гонтран. С этими словами он поднял шпагу и так ловко отразил удар, что герцог понял – сражение будет не шуточное.

– Лучше объяснимся, – сказал герцог, опустив шпагу.

– Я ничего лучшего не желаю.

– Вы хотите увести эту даму? Хорошо. Но куда же вы ее поведете?

– Куда ей угодно, разумеется.

– Может быть, в Париж?

– Конечно, там ее родная семья.

– Это невозможно.

– Почему же?

– По важнейшим политическим и государственным причинам.

– Это для меня решительно ничего не значит, потому-то и предупреждаю вас, если вы не выпустите по доброй воле, я насильно уведу ее.

– А вот мы увидим! – возразил де Бар, надеясь на свою ловкость в фехтовальном искусстве. Бедное платье молодого воина, казалось, свидетельствовало о его неопытности. Он принял наступательное положение.

На этот раз Гонтран отступил, говоря:

– Позвольте узнать, не вы ли так любезно сбросили меня два дня назад в подземную тюрьму?

– Так вам известно?…

– В то время я не успел вырвать из ваших рук эту женщину, зато теперь – дело совсем другое. Защищайтесь! – закричал Гонтран, грозно топая ногой и нападая со всем пылом юности и сознания своего права.

Герцог де Бар спокойно отразил нападение в полной надежде одержать победу над безрассудной пылкостью. Он хотел было при отбое нанести быстрый удар в руку, но его юный противник с таким совершенством отразил шпагу, что невольно заставил его задуматься.

– Вы ловкий противник, – удивился герцог, продолжая драться.

– Следовательно, вы должны сдаться.

– Нет.

– Но по какой же причине вы так действуете! Не можете же вы любить Маргариту.

– Да, я люблю ее и сильно чувствую это теперь, когда вы осмеливаетесь оспаривать ее у меня.

– Слышите ли, Маргарита, это новое оскорбление будет отмщено!

Герцог в это время дал такой ловкий поворот делу, что очутился около двери, намереваясь овладеть выходом. Быстро скользнув вдоль стены до самой двери и не переставая отражать удары, он левой рукой искал задвижку, которой, входя, запер дверь. Движение было замечено противником, Гонтран тотчас совершил сильное нападение.

К несчастью, Гонтран плохо рассчитал свой удар и вынужден был отступить, опустив шпагу: он получил чувствительный укол в кисть, боль распространилась по всей руке. Герцог воспользовался его замешательством, чтобы повернуться к нему спиной и отодвинуть задвижку. Но когда отворялась дверь, Гонтран схватил свою шпагу за клинок левой рукой и, что было силы, хватил рукояткой по черепу врага.

Испустив яростный крик, герцог сделал несколько шагов вглубь комнаты и, свирепо глядя на Маргариту, бросился к ней со шпагой.

У молодой девушки не было другого выхода, как только укрыться прямо в объятиях Гонтрана, который опять взял шпагу за рукоятку и держался наготове.

Де Бар не помнил себя от бешенства, кровь лилась по его лбу. Потеряв всякое благоразумие, он сам наскочил на острие шпаги.

Жан д’Эр в ту же минуту отдернул шпагу, но было уже поздно. Пронзенный в грудь, герцог упал, и кровь потекла ручьями из судорожно сжатого рта.

– Поспешим, Маргарита, поспешим. Кажется, теперь проход свободен, – сказал молодой воин, увлекая девушку из роковой комнаты.

Заключение принцев дома Кондэ в Гавре далеко не походило на прежнее, испытанное ими в Венсенской тюрьме. Если что-нибудь может служить вознаграждением за лишение свободы, то следует сказать, что они обладали всеми возможными благами в крепких стенах замка, воздвигнутого Франциском Первым.

Прошло два дня после отъезда герцогини де Лонгвилль из замка Эвекмон. Победитель при Рокроа сидел за столом, имея по правую руку зятя, герцога Лонгвилля, по левую брата, принца Конти.

Теплые, живительные лучи весеннего солнца позволяли открыть единственное в крепкой башне окно. Перед глазами открывалась великолепная картина моря.

Но для узников все красоты природы становятся однообразными и утомительными, так что принцы, занятые обедом, не удостаивали даже взглядом величественную картину беспредельности. Да и к чему? Все волны да волны! Уж с этой стороны помощи не дождаться. Но они все же рассчитывали на помощь людей, не Бога.

А между тем, если бы они выглянули из окна, то увидели бы лодку, которая, распустив паруса, направилась из небольшой бухты прямо в город. Шла она с удивительной быстротой, способствуемой благоприятным ветром и течением.

Один из гребцов, наверное, привлек бы их внимание, потому что он не спускал глаз с башни Франциска Первого, хотя делал вид, будто следит за полетом чаек.

Принцу Кондэ, впоследствии известному под именем Кондэ Великого, минуло тридцать лет. Блеск его побед заставил простить ему народные возмущения. В ту эпоху немного было принцев с такими блистательными качествами, какими природа одарила Кондэ: он был учен, образован, умен; лицо его не имело правильной красоты, но носило отпечаток гениальности и отражало величие души. Безмерно было его честолюбие, потому что он чувствовал свою силу. Понятно, какой живой могилой казалась ему тесная темница, куда заключила его ненависть Мазарини и Анны Австрийской.

Принц Конти, двадцатичетырехлетний юноша, тоже преисполнен был честолюбия своего рода. Но сутулость, делавшая его почти горбатым, внушала ему робость, обрекавшую его на второстепенные роли. В ожидании кардинальской тиары он предавался наслаждениям эпикурейской жизни.

Что же касается герцога Лонгвилля, их кузена – ему было около шестидесяти лет – он был свеж, бодр и, главное, несмотря на седые волосы, большой волокита. До крайности ревновавший жену, тем не менее, он был влюблен в герцогиню Монбазон, каждый вечер аккуратно писал к ней аллегорические письма – во вкусе Кира Великого и других модных романов круга прелестных жеманниц.

Госпожа Монбазон, надо признаться, насмехалась над седовласым любезником, но она не жалела трудов хвастаться тем, что в ее колесницу запряжен старый герцог; так она думала досадить своей прекрасной неприятельнице, у которой отняла даже любовь мужа.

Принцы почти закончили обед, когда вдруг раздался выстрел. Принц Конти подбежал к окну и перегнулся через него, вглядываясь в морскую даль.

– Охотник застрелил чайку!

Но, не успев произнести эти слова, он быстро отскочил от окна.

– Какой нахал! – воскликнул он, вспыхнув от гнева.

– Что случилось?

– Неужели это часовой? Он прицелился в меня.

В ту же минуту раздался новый выстрел, и пуля ударилась в амбразуру окна.

– Вот это уж не шутка, господа, теперь посягают на нашу жизнь! – воскликнул принц Конти.

– Тем более, – подхватил герцог Лонгвилль, – что наша порция сегодня была слишком постная. Это по приказанию двора, как говорит нам губернатор де Бар.

– Я подозреваю, что господин де Бар достойный родственник своего кузена герцога де Бара, – сказал Кондэ, – нет такой подлости, перед которой они отступили бы. Наш де Бар наживает себе состояние из той суммы, что следует на наше содержание, точно как другой де Бар наживается от людей, которых рекомендует своему властелину.

– Господа! – воскликнул Конти, думавший только об угрожавшей ему опасности, – посмотрите же, что это такое?

– Ну что там такое?

– Пуля прошла в стену и засела в камне, к ней что-то привязано. Это письмо.

– А ведь, правда, – подтвердил Кондэ, бросаясь к окну. Действительно, крошечная стальная цепочка качалась на пуле. Принц вытащил ее из камня и взглянул на море – лодка и охотник исчезли.

– Бьюсь об заклад, что это весточка от герцогини, – сказал Лонгвилль.

Кондэ открыл медальон и нашел там клочок бумаги, где было написано несколько слов. Он сразу узнал, чей это был почерк.

– Да, от нее, – сказал он.

– Читайте же скорее.

«Пускай один из вас притворится больным и потребует доктора».

– Только-то? – спросил Лонгвилль.

– Ничего больше.

– Благоразумнейший совет, – сказал принц Конти, смеясь, – надо торопиться, и я жертвую собой. Ступайте, зовите на помощь, кричите, что де Бар отравил обед, который был подан нам.

С этими словами молодой принц бросился в кресло и стал стонать и кривляться самым комическим и вместе тревожным образом.

– Эй! Люди, идите сюда! – закричал принц Кондэ, сотрясая дверь и стуча в нее кулаками и сапогами. – Говорят вам, идите сюда!

Прибежал лакей и, полагая, что принцам угодно по окончании обеда прогуляться или разойтись по своим спальням, отворил обе половинки дверей и посторонился.