Все, что случилось после, было очень в духе моей выдумщицы Элен. Она принялась соблазнять Антона, но, согласно записанных в дневнике ее собственных слов, из сестринской любви и самых добрых побуждений.

Думала ли я когда-нибудь, что при всей моей проницательности к фальши мыльных опер, которыми в то время были отстираны от серой скуки умы многих, я невольно сделаюсь участницей одной из них? А могла ли я тогда предвидеть ее столь печальный конец? Конечно, нет. В этот, начавшийся как очередная сумасшедшая авантюра Элен сериал вмешалась сама жизнь и строго указала нам на неизменные правила своего жанра. Выдуманные имена, переодевания, недомолвки и лишь намеки на правду или бледные записи последней в дневник – признаться, мне нравилась эта игра и то, как Элен устанавливала ее правила, но, к сожалению, отменить финал, банальный и отрезвляющий, ей не удалось.

Теперь, когда мне стал ясен замысел Элен, и когда я осознала, сколь высокую цену заплатила она за его воплощение, мне, наперекор все еще горящему в груди чувству, захотелось поверить, что все было не зря. Мне захотелось поверить в то, что у Элен получилось в двух глубоких тинистых болотцах Антоновых глаз увидеть холодное каменистое дно, открыть его многоликую мужскую природу, так разительно роднящую его с Алексом.

Последняя страница дневника была надписана ночью, когда Антон влез в сад нашего дома для одного из самых нежных свиданий в моей жизни. Нашего тихого любовного шепота было достаточно, чтобы разбудить Элен. Тогда-то при свете того услужливого фонаря она и вписала последние слова в тетрадь.

– “Кэт спустилась в сад – он пришел к ней. Сидят там сейчас и поют, как два полуночных соловья. Слушаю. Как хорошо, как сладко поют, когда не прерываются на поцелуи. Иногда я спрашиваю себя – ревную ли я Кэт, завидую ли ее радости? Нисколько. Завидуют тому, чего сами не имеют, чему может быть никогда не суждено сбыться, у меня же было с Алексом все, да только повторять этого не хочется. Впрочем, у меня бы и не вышло – пусто, так пусто внутри. Только маленькая Кэт знает, как жить в этой моей пустоте да при всем при этом еще и любить ее. Моя девочка, сестренка, душа твоя – единственная тайна и сокровище, но ты этого еще не понимаешь, и, как и я когда-то, готова растратить все без остатка. Может этот сахарок тебе и по вкусу, и слова его чего-нибудь да и стоят – поверь, я буду этому только рада – если же он растает и прилипнет к одной из моих коротких юбок – там ему, значит, и место. Опять стихли – целуются. Не хотелось бы им мешать сегодня, но жуть, как хочется курить…”

На этом голос Элен оборвался, и ее последние слова закружились в моей голове, как птицы.

– “Почему она никогда мне этого не говорила? Она всегда так много и невпопад болтала о чувствах, но не проронила ни слова о том настоящем, что было в ее сердце. Ну, прям как бабушка!” – мысленно говорила я сама с собой и злилась на них обеих.

Как бабушкино клубничное варево, память вдруг зашумела, вспенилась сотней вопросов и забурлила воспоминаниями. С самого детства, несмотря на нашу с Элен разницу в возрасте, я была ее старше. Элен всегда была для меня ребенком, который только еще открывал жизнь и пробовал все, до чего могли дотянуться его руки. Как любой ребенок, она не терпела объяснений и наставлений, не только потому, что была капризна и избалована, но потому, что слова просто не имели для нее никакого смысла. Она меняла имена, заучивала чужие мысли и никогда не говорила о сокровенном. В этом, последнем, было их поразительное сходство с бабушкой.

В дневнике оставалось больше половины чистых белых страниц для историй, которым не суждено было случиться, но не потому что жизнь Элен оборвалась так рано, а потому что история, записанная ею в начале, оказалась насыщенней и напряженней любой другой на ее месте, растянутой пассивными эпитетами на сотни страниц.

Тонкая небесная красота Элен задавала всему в ее жизни высокое звучание. Также, как и ее красота, жизнь ее не искала компромиссов, не заключала перемирий и не терпела пресных созерцательных бездействий. Если она любила – а Алекса она любила вне всяких сомнений – она отдавала все, что имела, она не боялась последствий и не выторговывала себе высокую цену. Она просто любила, как только способна была любить настоящая женщина – слепо и безрассудно.

Алекс оставил ее, но даже Элен не понимала того, что разлюбить он ее так и не смог. Он просто испугался и сбежал. Он понял, что столкнулся с чем-то, что превосходило по степени безумия даже самый его смелый наркотический бред. Это была смерть. Элен несла ему то, с чем он давным-давно заигрывал, и что он исступленно звал в моменты своих с ней оргастических восторгов. Но, как известно, от собственной смерти не удавалось еще сбежать никому, и он все время возвращался к ней, будто проверяя, что все еще жив.

Так рано или поздно, я уверена, случается с каждым, только к каждому смерть приходит под разными личинами. Я думаю, ее услышала бабушка в тревожном заводском гудке и, испугавшись, бросилась бежать до дома. В ее глаза она заглянула одиннадцатилетней девочкой, когда пришла война и голод, с ней по соседству в полном одиночестве она стала жить после смерти деда.

Все – вечное веселое детство, и все – праздная скука до момента, пока ты не переживешь нечто, что выбросит тебя за пределы житейской обиходности и твоего уютного существования в ней. Вот тогда-то все, будто с высоты, покажется тебе ничтожно малым и одновременно целостным и причинным. Любовь и смерть – две сестры, две родные души. У них одно на двоих лицо, обе они способны в одночасье положить твоей жизни конец или, пройдя стороной, увлечь за собой к вершинам бытийного величия, до которых только способен подниматься человеческий дух.

В доме сделалось совсем тихо и темно, только слабый шум пролитого дождя доносился с улицы. Я встала и включила свет. У моих ног на полу все еще лежали вытряхнутые из сумочки Элен вещи – ее пустая пудреница, жвачка, упаковка таблеток и тонкая бумажная коробочка. Я нагнулась и взяла коробочку в руки. Она была легкая, как перышко. Внутри у нее было спрятано последнее, оставшееся не выкуренным воспоминание об Элен. Я покрутила в пальцах хрупкую ментоловую сигарету и положила ее обратно. В окно тихо постучали.

Я выключила свет, приподняла занавеску и посмотрела в ночь. На цветочной клумбе на цыпочках стоял Антон. Я повернула защелку и толкнула оконные створки рукой. В комнату тут же влетел влажный свежий воздух. Запахло сырой травой и асфальтом.

– Катя, мне нужно поговорить с Элен, – сказал Антон, и я уловила тревожные серьезные нотки в его голосе.

– Ее нет, – едва слышно ответила я и добавила: – нет дома.

– А когда будет?

– Зачем она тебе?

– Мне в общем-то не Элен нужна, а имя того парня, который увез ее с дискотеки.

Голос Антона становился взволнованней и настойчивей.

– Ты что-то знаешь? – осторожно спросила я.

– Кать, я промокну до нитки, если стану отвечать на все твои вопросы.

Ни секунды не задумываясь, я протянула ему руку и позвала его к себе.

Одним прыжком он вскочил на деревянный приступок под окнами дома и обрушился на меня с высокого подоконника. Он пах дождем. Тем самым летним большим дождем, которого, изнемогая от засухи и скуки обыденной жизни, все так долго ждут, но часто, завидя который, бросаются со всех ног закрывать окна. Дождь этот пролился над моим иссушенным любовным томлением и болью утраты сердцем, как над пустыней – слишком поздно и бесполезно. Антон касался влажными губами моей горячей кожи, и та без остатка выпивала с них воду. Его вспотевшие нервные ладони ощупывали мое бедное сухощавое тело в поисках хотя бы крошечного оазиса с сочными плодами и страстными подземными реками, но только больше обжигались и обессиливали.

Наверно, случись то, что произошло между нами, до момента, когда я открыла дневник Элен и ее саму на его страницах, в моей бы памяти осталось больше приятных подробностей той ночи. Теперь же, до омерзения детально описанные Элен ласки Алекса, казались мне сценарием к нашей с Антоном близости. Он был необычайно хорош, но лишь в том, что знал свою роль наизусть и в точности проделывал все, что требовал от него вполне себе банальный сюжет. Наивный и нелепый план Элен сработал, но в масштабах, которые даже ее прелестная головка не могла себе вообразить.

– Люблю, люблю тебя, Катенька, – изможденно нашептывал он, когда буря его смелых воплощенных мечтаний стала постепенно стихать.

Дождь за окном тоже кончился, и ночь приятно захолодила пылающую стыдливыми поцелуями кожу. Мы лежали на полу и вслушивались друг в друга. Его сердце часто билось и гнало бешеную радость ко всем его членам, заставляя дрожать мелкой щенячьей дрожью. Биения же собственного сердца я не слышала. Странно, но, пожалуй, первый раз за все недолгое время нашего знакомства оно молчало. Эта давящая тишина насторожила Антона. Он встал, надел сырые джинсы и сел напротив меня.

– Что-то не так? – спросил наконец он после того, как внимательно оглядел мою худую наготу.

Я закрыла глаза и не двигалась.

– “Пусть он уйдет, просто уйдет и никогда больше не возвращается”, – мысленно просила его я.

– Катя… – тихо начал опять он.

– Александр! – бросила я ему в лицо.

– Что? Кто такой Александр?

– Александр – имя парня, с которым уехала Элен.

– Вот и отлично. Я запомнил. Может ты еще и знаешь, где его найти? Я собираюсь набить ему морду.

– Как ты узнал, что Элен уехала с ним? – спросила я.

– Вчера я помогал отцу на площади. К нам подошли две девчонки – твои одноклассницы. Сказали, что были на дискотеке и все видели.

Я приподнялась на локтях и уставилась на Антона.

– Что видели? Ну? Говори?

– Видели, как мы танцевали с Элен, и как этот придурок ударил меня…

– А дальше?

– Сказали, что ты оттолкнула Элен и бросилась мне помогать, когда я упал.

Я поймала себя на том, что начинала злиться и не терпеть ни его присутствия в нашей с Элен комнате, ни его пустых никчемных пережевываний случившегося и непоправимого.