Жюльетта Бенцони - Во власти теней

– О! Что это? Я, наверное, сплю…

– Нет, мой дорогой Эстебан! Это на самом деле я! – улыбнулась Фьора.

– Боже мой!

В порыве восторга Эстебан крепко обнял молодую женщину и расцеловал ее в обе щеки. В это время толпа придавила их к стене и заполнила тот узкий проход, который ему удалось проделать.

– Невозможно сдвинуться с места, – вздохнул грек. – Придется остаться здесь. Но что случилось?

– Совершенно сумасшедшая история!

И Эстебан все подробно рассказал им. Когда часть заговорщиков напала на Медичи в соборе, другая, во главе с архиепископом Пизы Сальвиати, овладела сеньорией. Когда колокола прозвонили Вознесение, заговорщики подумали, что с обоими братьями уже покончено, и хотели покинуть Дворец правосудия, но не знали, что его двери открываются только снаружи. Так они оказались в ловушке. Тогда Сальвиати попробовал поговорить с генеральным прокурором Петрукки, который тоже находился в сеньории.

Прокурор, который с самого начала смотрел на Сальвиати с большим подозрением, понял, в чем тут дело. Он начал во весь голос кричать: «К оружию! На помощь!», да так громко, что прибежали несколько судей и все, кто находился во дворце.

Пока все это происходило, в здании сеньории несколько заговорщиков блуждали по коридорам в поисках выхода. Они поняли, что для них все кончено, только в тот момент, когда туда вошли стражники и охрана Медичи, которые сопровождали пленников, захваченных в соборе. Судьи тут же на месте составили трибунал.

– Теперь Петрукки следит, чтобы было заплачено и по его счетам, и по счетам монсеньора Лоренцо, – закончил Эстебан, показав рукой в сторону балкона.

Можно было бы сказать, что правосудие действовало в данном случае слишком поспешно. Едва сброшенные с балкона тела касались земли, как толпа тут же разрывала их на куски, которые надевала на пики, вилы или просто заостренные палки и расходилась, разнося по всему городу эти ужасные знаки победы.

– Давайте уйдем отсюда! – попросила Фьора. – Я больше не могу!

– Я бы вас увел, – заметил Эстебан, – но нам придется остаться. Вы сами увидите, что мы не в силах пройти сквозь эту толпу, которая уже пьяна от крови, а скоро совсем опьянеет от вина!

И правда, в толпе стали появляться кувшины, из которых пили все желающие.

Наступал новый акт драмы. На балконе появились три связанных человека. Один из них был одет в фиолетовую одежду.

– Архиепископ Сальвиати, – прошептал Деметриос. – Неужели они и с ним расправятся безо всякого суда?

Эти трое приговоренных были повешены за ноги на решетке балкона. Толпа взвыла от радости и подалась вперед, чтобы лучше видеть мучения жертв. Эстебан решил воспользоваться тем, что вокруг них стало свободнее. Он взял Фьору за руку и повлек за собой. Последним шел Деметриос. Эстебан слишком торопился увести Фьору из этого опасного места и впопыхах натолкнулся на человека, который невозмутимо наблюдал за происходящим. Когда Эстебан чуть было не сбил его ног, то в ответ тут же получил молниеносный и довольно сильный удар кулаком.

– Черт бы побрал всю эту нескладную деревенщину! – начал было он, готовый продолжать стычку, но Деметриос остановил его:

– Прости моего слугу, мессир Андреа! Он тебя толкнул, потому что мы спешим уйти от этого страшного зрелища!

– Почему? Ты что, считаешь, что с этими убийцами поступают слишком жестоко? Я бы…

Он не успел закончить свою фразу. Его взгляд остановился на Фьоре и наполнился неожиданной для такого человека нежностью. Молодая женщина тоже его узнала. Это был Верроккьо, самый известный во Флоренции скульптор, к тому же прекрасный художник и ярый сторонник Медичи.

– Для тебя это должен быть радостный день, Фьора Бельтрами, потому что сегодня казнят врагов твоего отца. А ты так бледна…

– Я только что приехала, мессир Андреа, и не ожидала, что сразу попаду в кровавый котел.

– Кровь Джулиано не имеет цены, – отмахнулся Верроккьо. – Ну-ка, посмотри! Теперь очередь Франческо Пацци. Его взяли прямо в ночной рубашке, в постели с женщиной…

Это и вправду был он. Несмотря на веревки, которыми он был связан, и на следы крови на лице и на теле, на то, что он был обнажен по пояс, Франческо Пацци не потерял своего независимого вида. Возмущенные люди, которые знали, что именно он убил Джулиано Медичи, требовали, чтобы убийца был выдан народу. Через короткое время он, связанный за щиколотки, болтался рядом с Сальвиати слишком высоко, чтобы его можно было ухватить руками, но все же достаточно для того, чтобы попасть в него камнем или палкой. Тогда в него буквально тучей полетели камни…

На этот раз Фьора не отвернула лицо. Судьба этого человека, который несколько дней назад за руку отвел ее в брачную комнату, была ей совершенно безразлична. Наблюдая за его мучениями, она задавала себе единственный вопрос: где могла быть Иеронима?

Она услышала, что Деметриос спрашивал у скульптора, что стало со старым Джакопо, патриархом Пацци, и был ли он тоже арестован?

– Нет. Ему с несколькими сторонниками удалось уйти, но Петрукки послал погоню. Казнили уже двадцать шесть человек, если я правильно посчитал. Пора возвращаться в мастерскую!

– Вот это и удивляет меня, – заметил Деметриос, – что ты ее оставил!

– А что мне оставалось делать? Все мои ученики улетели, как стайка воробьев при первых же ударах колокола, и я остался совершенно один среди своих красок, глины и кистей! И я решил поступить так же, как они, но теперь мне надо работать. – Верроккьо повернулся к Фьоре: – Я думаю, что найду для тебя время, моя прекрасная Фьора. У меня в голове есть замысел бронзовой Артемиды, но ни одна из моих натурщиц не вдохновляет меня на богиню. Я поговорю об этом с сеньором Лоренцо!

И он пошел прямо сквозь толпу, разрезая ее, как маленький упрямый кораблик, который решился преодолеть бурное море. Все проводили его взглядами, а потом Деметриос взял Фьору под руку.

– Ты, наверное, забыла, какова твоя Флоренция? – спросил он. – Никакое самое страшное зрелище не в состоянии помешать истинному художнику думать о своем творчестве. А ты, несмотря на три года разлуки, все еще принадлежишь ему. Для Верроккьо эти три года не считаются.

– Думаю, что ты прав. Он так разговаривал со мной, как будто мы расстались всего несколько часов назад. Но ведь это настоящая драма…

– Здешний народ любит драму, особенно если и ему в ней достается какая-нибудь роль. Но после того, как они смоют следы крови и похоронят мертвых, все возвратятся к своим делам, любовным историям, книгам и все вместе будут петь о радостях жизни с такой же искренностью, с какой они только что превращались на наших глазах в зверей, жаждущих смерти.

– На этот раз все может продлиться намного дольше, чем обычно, – заметил Эстебан. – Им будет трудно забыть Джулиано.

– Конечно, но зато они еще сильнее станут любить Лоренцо!

Вскоре они ехали на мулах в сторону Фьезоле, а Фьора думала, что Деметриос не во всем прав. Она всегда знала, что жители Флоренции были изменчивы, забывчивы, склонны к преувеличениям как в любви, так и в ненависти, но сегодня она напрасно искала среди всей окружавшей ее ярости, жертвой которой она сама чуть было не стала когда-то, знакомое ей с давних пор лицо города.

Возможно, она все слишком идеализировала, несмотря на те переживания, которые выпали на ее долю в этом городе? Возможно, за три прошедших и таких тяжелых для всех года город тоже сильно изменился? Или, может быть, несмотря на то, что она всегда считала себя флорентийкой, она ею вовсе не была?

Одно было совершенно ясно: всей крови Пацци, которая пролилась на ее глазах, и крови их сообщников было для нее недостаточно, потому что она не видела крови Иеронимы. До тех пор, пока это чудовище будет дышать с нею одним воздухом, Фьора знала, что она не найдет ни сна ни покоя.

Так что же? Не было ли это выражение истинно флорентийского тиранства: это неудержимое желание отомстить, которое она постоянно носила в себе?

Стоя у окна своей комнаты, из которого она столько раз любовалась садами и потрясающей панорамой своего города, который был похож на букет разноцветных роз, обвязанных серебристой лентой Арно, Фьора пыталась найти прежнюю себя. Обычно с приходом ночи букет превращался в ковер с рельефным рисунком серого и голубоватого цветов с несколькими яркими точками, которые вспыхивали там, где на улицах загорались редкие огни.

Сегодня вечером все было не так. Сегодня Флоренция отказалась уснуть в положенный час и была похожа на котел, в котором плавят металл. И раньше с высокой башни Деметриоса Фьора могла наблюдать, как город хмурит брови и наливается яростью, но тогда это были пустяки по сравнению с тем, что происходило сейчас, потому что в лице Джулиано Флоренция теряла своего прекрасного принца. И среди ровного, заглушенного расстоянием рокота, который доносился до Фьезоле, Фьора, казалось, слышала призывы к новым убийствам, проклятия и несмолкающие рыдания женщин. Там жгли и грабили дома Пацци и их сторонников. Это было похоже на искупительную жертву, положенную на алтарь любви, которую исполненный отчаяния и ненависти город приносил своему любимому ребенку.

В этот день Джулиано соединился с Симонеттой, и, возможно, там, на небе, они взялись за руки и наблюдают с высоты город, в котором они так любили друг друга. Но одно было совершенно точно, и Фьора это чувствовала всеми фибрами своей души: никогда больше Флоренция не будет такой, какой она была в то время, когда они оба жили в ней со своей любовью вопреки всем человеческим законам – и даже вопреки законам церкви, потому что Звезда Генуи, как звали Симонетту, была замужем, – но их охраняла молодость, их совершенная красота и та радость, которая рождалась у любого человека в их присутствии. Народ обожал их, как символ всего прекрасного, и все были счастливы жить в таком городе, непохожем на все остальные города мира.