– Без сомнения, но речь не об этом! Помните ли вы, госпожа Леонарда, того купца, который вчера на улице Сен-Мартен хотел приобрести у меня мула? – спросил Флоран.

– Это тот иностранец. Лица его я что-то не припомню…

– Да-да. Так вот, я только что встретил его в дубовой аллее. Он шел отсюда.

– Что ему здесь надо?

– Я спросил его об этом. Он ответил, что разыскивает замок нашего господина, короля…

– Какая чушь! Разве он не проходил мимо Ле-Плесси и разве он не заметил стражников у входа?

– Именно на это я и обратил его внимание. Он ответил, что эти самые стражники встретили его очень грубо и теперь ему хотелось бы найти вход, где встречают более радушно. Признаюсь, я был с ним ненамного любезнее, чем караульные. «Король, – сказал я ему, – еще не вернулся с войны, и иностранцам совершенно нечего делать у него в замке». Тогда иностранец сказал, что это ему известно, но он столько наслышан о диковинках этого замка, что ему хотелось полюбоваться ими, прежде чем он возвратится в свою страну. Он подумал, что, может быть, королевский и этот парки сообщаются между собой, что между ними существует калитка. В заключение он запустил руку в свой кошелек, собираясь дать мне денег. Заплатить мне, чтобы я провел его сюда! – закончил Флоран, все еще красный от возмущения. – Вы только подумайте!

– И что вы ему сказали? – спросила Леонарда, намазывая на вафлю мед.

– Я сказал ему, что не занимаюсь такими делами и чтобы он шел своей дорогой. Что он и сделал. Но вот его улыбка мне не понравилась. По пути этот человек несколько раз обернулся, чтобы лучше рассмотреть наш дом. Возможно, я ошибаюсь, но у меня осталось очень скверное впечатление о нем.

Перонелла, которая всегда была начеку, как сторожевой пес, заявила, что ей не по душе вся эта история и что она, не откладывая, прямо сейчас, пошлет Этьена в Плесси, повидать королевского камердинера, который в отсутствие короля отвечает за сохранность его жилища, чтобы известить его об этом случае. Не то чтобы она боялась, что этот одинокий странник может каким-то образом нанести ущерб королевским владениям, всегда тщательно охраняемым, но единственно для того, чтобы камердинер распространил свой надзор также на их жилище.

Леонарда согласилась, что это хорошая мысль, но поинтересовалась, не побеспокоят ли они этим надзором Фьору, которая за два предшествующих дня уже предостаточно намучилась и настрадалась.

– Вполне возможно, что мы делаем из мухи слона, – заключила она. – Может статься, что этот незнакомец всего-навсего любопытный прохожий.

– Под маской любопытства может скрываться шпион, – не сдавался Флоран. – Или, что еще хуже, влюбленный!

– Почему же быть влюбленным хуже, чем шпионом? – спросила Леонарда, не удержавшись от смеха.

– Сейчас объясню. Не секрет, что донной Фьорой восхищаются многие, и бывает всякое, но вот противостоять любви такого человека, как этот, – из этого не вышло бы ничего хорошего. Вы видели его глаза? В них жестокость и холодный расчет. Между прочим, я уверен, что он вовсе не купец. В нем за версту чувствуется солдат.

На этот раз Леонарда ничего не ответила. Вспоминая теперь незнакомца, она сознавала, что Флоран, безмерно любивший Фьору и беззаветно преданный ей, вероятно, был прав. Тем более что незнакомец прибыл из Италии, а Леонарда по опыту знала, как вольготно живется там всякого рода разбойникам, чего не скажешь о Франции, где крепкий кулак короля Людовика и полиция его главного прево Тристана Лермита навели должный порядок и повергли воров и бродяг в благоговейный трепет. В любом случае никому не будет хуже, если дом станут лучше охранять. По крайней мере, до возвращения короля, а оно не за горами.

Однако проходили дни, жизнь в поместье продолжалась, а возмутителя спокойствия больше не было видно.

Глава 4

Нападение

Опасения домочадцев не подтвердились, и Фьора очень скоро оправилась от родов. Через пять дней она уже была на ногах, и здоровье, казалось, вернулось к ней, но вот молока для маленького Филиппа у нее не было. Пришлось пригласить кормилицу, с которой, к счастью, Леонарда и Перонелла, зная, что такого рода случаи всегда возможны, договорились заранее. Это была крепкая деревенская девушка из соседнего местечка Савонньер, которая, оставив своего только что родившегося сынишку на попечение своей матери, с нескрываемым удовольствием поселилась в их доме.

Впрочем, ее появление было встречено благожелательно, потому что она всегда была в хорошем настроении, спокойна и молчалива, обожала детей и сразу же привязалась к своему питомцу. Уютное жилище и обильный стол окончательно покорили ее сердце, и Марселина, так ее звали, обосновалась среди обитателей дома с твердым намерением задержаться здесь как можно дольше. Она быстро поладила со всеми домашними, и если Фьора и произвела на нее впечатление, то это было вполне естественно, поскольку была владелицей замка. Марселина и представить не могла себе, какая драма разыгрывалась на ее глазах.

В действительности Фьора сильно изменилась, и ее близкие едва узнавали ее, когда она появлялась: тонкая, в черном платье, окутанная траурной вуалью, больше походившая на призрачную тень, нежели на живое существо. Она теперь не смеялась, почти не разговаривала и долгие часы просиживала в углу перед окном, глядя на протекавшую через ее маленькое владение Луару, даже не дотрагиваясь до вышивания, которым занималась во время беременности, руки ее были бессильно сложены на коленях. У нее, вероятно, не осталось больше слез, и она совсем не упоминала имени своего супруга. Более того, когда Леонарда, пытаясь утешить ее, ненароком коснулась ее душевной раны, та резко оборвала ее:

– Нет! Сжальтесь, не говорите ничего! Никогда не говорите мне о нем! Он умер вдали от меня… и в этом всецело моя вина!

После этого Фьора быстро покинула комнату и спустилась в сад, чтобы уединиться там в маленькой, пышно поросшей розами беседке – шедевр, созданный руками Флорана. Между тем он находился неподалеку, занятый клумбой с левкоями, пострадавшей накануне в полнолуние от кошачьей баталии. Его первым побуждением было подойти к молодой женщине, но, заметив ее неподвижное лицо и безжизненный взгляд, он не осмелился, опасаясь резкого отказа. Его прекрасная дама, казалось, утратила свою душу.

И в некотором смысле это было правдой. Фьору одолевали горечь и раскаяние в том безрассудном поступке, который она совершила, покинув Филиппа и замкнувшись в стенах своей уязвленной гордости и самообмана. И все-таки ведь она ждала, ждала с нетерпением наступления этих счастливых минут, часов, которые они проводили вместе и которые она сама так безрассудно перечеркнула! А все потому, что Филипп вместо того, чтобы посвятить ей всего себя целиком, намеревался препроводить ее в свой бургундский замок и вести прежний образ жизни, отдавая все свое время и силы службе у сюзерена. Эта мысль показалась ей в тот момент абсурдной, и поэтому, когда он велел ей повиноваться, все существо ее взбунтовалось. Она не хотела такой жизни, которую он ей предлагал.

В конце концов, ведь это он был виноват перед ней, и это он должен был доказать ей свою любовь и преданность и постараться сделать ее счастливой. Разве не так? Да, все правильно. Она думала так тогда, она была уверена в своей правоте и потом, до той самой страшной минуты, когда Матье де Прам сообщил ей, что произошло в Дижоне. Все случилось июльским днем, накануне в этом же самом благоухающем саду она радовалась тому, что носит под сердцем его сына, и тешила себя надеждой увидеть, как в один прекрасный день Филипп входит сюда.

Горестные мысли не переставали мучить ее. А что, если бы она согласилась поселиться в Селонже и вести тот образ жизни, который он ей навязывал? Изменилось бы тогда что-нибудь? Остался бы он с ней? Разум подсказывал, что и тогда она занимала бы в судьбе Филиппа то же самое место, которое он ей заранее отвел, что он продолжал бы эту бессмысленную борьбу за независимость Бургундии, которая была всего лишь иллюзией, и что ему все равно не удалось бы избегнуть эшафота.

Эшафот! Это ужасное сооружение, которое впитало в себя сначала кровь ее родителей, а затем – кровь человека, которого она любила, – может быть, это ее проклятие? Неужели все, кто ей дорог, непременно должны приноситься в жертву этой ужасной гильотине? Может, если бы она покрепче обняла Филиппа, ей и удалось бы задержать его возле себя, помешать ему устремиться навстречу своей жестокой судьбе и бессмысленной смерти!

Несмотря на то, что «дом, увитый барвинком» находился в стороне от людской молвы, слухи изредка доходили и до него: то Перонелла принесет какую-нибудь новость с рынка, то Флоран узнает что-то в городе. Таким образом, стало известно, что 18 августа в Генте Мария Бургундская сочеталась браком с Максимилианом. В один прекрасный день она станет императрицей Германии и не будет нуждаться в Бургундии, которая между тем была уже наполовину отторгнута от нее неразумным поведением покойного герцога.

Филипп умер ни за что, совсем напрасно, даже не за идею. Против истории не борются, но он не хотел в это верить: все, чего он хотел, – это сохранить для своей принцессы древнее наследство, и Фьора уже и сама не знала, кого она сильнее ненавидела: Марию, которая отправила Филиппа на верную смерть, или губернатора Дижона, – как же его звали? Сир де Краон? – который подписал приказ о его казни.

Только возле сына Фьора на время успокаивалась и забывала о горьких мыслях. Малыш был просто прелесть. Молоко Марселины пошло ему на пользу, и он обещал вырасти большим и сильным. Вероятно, у него будет счастливый характер: он что-то лепетал, часто улыбался, мало плакал, глаза его оставались сухими, даже когда он сердился.

Фьора обожала сына. Когда она держала его на руках и гладила кончиками пальцев его маленькую головку, поросшую легким темным пушком, ее охватывала такая волна любви, что она забывала о своих страданиях. Она еще немного помедлила возле розовой беседки, которая была для нее как соломинка для утопающего, за которую Фьора хваталась, чтобы не сойти с ума. Однако, по мере того как она стала удаляться от нее, скорбные мысли снова завладели ею.