Здание «Айны» было красивым, хотя и порядком разрушенным. Три строения, окружающих центральное, также пострадали во время войны. Бригада афганцев активно работала там с лопатами в руках. Благодаря им мы с каждым днем все лучше понимали смысл местной поговорки: «Ночь предназначена для сна, день — для отдыха, осел — для работы».

Арендная плата повсюду в городе была высока. Владелец дома потребовал за него 4 тысячи долларов. Одно крыло было предназначено для проживания сотрудников «Айны», другое — для служебных помещений этой организации.

Там я встретила Фахима Дашти. Он больше не был тем мальчиком, с которым я познакомилась в Роджа-Бауддине. Его лицо и длинные руки были отмечены следами взрыва, который убил Масуда. Легкое заикание замедляло с тех пор его речь. Он потерял человека, которого считал одновременно и отцом, и героем, и командиром, и другом. Так же как Зубайр, он вынужден был жить с грузом своей печали. Он не мог больше переносить ни вид камеры, ни даже саму мысль дотронуться до одной из них. Он перешел работать в печатную периодику и руководил великолепным проектом по возрождению информационного еженедельника «Kabul Weekly».


Три месяца и ни днем больше — вот время, которым я располагала, чтобы осуществить свою миссию. Я использовала сарафанное радио для распространения сообщения о том, что открываются журналистские курсы для девушек. Информация быстро разошлась, и уже через неделю я провела собеседование с примерно сорока кандидатками. В Нанси, когда я еще только размышляла о своем проекте, я планировала выбрать десять кандидаток. Но подруга убедила меня: «Почему только десять? Надо дать им шанс. Возьми двадцать». И я просматривала их — одну за другой.

Они приходили семенящим шагом, закутанные в свои голубые чадры, которые поднимали одним уверенным движением руки, как только переступали порог. В моем офисе они присаживались на краешек стула, оставаясь настороже. Они были крайне взволнованны: шесть лет несуществования и животного страха могли раствориться за секунду, если бы я приняла их на свои курсы. Уверенные в том, что находятся исключительно в женском кругу, они могли предаться смелым мечтам. А я верила в них, еще ничего о них не зная. Они смотрели на меня доверчивым взглядом — огромными миндалевидными глазами, темными, иногда зелеными. Я насмотрелась на их лица — лани, воробушка, нежные или круглые, словно луна, в поту, с черными прядями, прилипшими ко лбу — им было жарко под сетчатой вуалью в разгар лета. Я осознавала, что передо мной сидит поколение, слух которого не знал ничего, кроме разрывов бомб.

Как выбирать? Одни личности закалились под чадрой, другие под ней сломались. Мне не важны были технические критерии, уровень образования или то, что одна говорила по-английски лучше, чем другая. Я искала искру, фанатизм, требуемый от любого хорошего репортера. У меня не было сомнения по поводу их мужества: они его продемонстрировали, упорно посещая подпольные школы. Одному Богу известно, сколько было нужно этого мужества в эпоху правления талибов, чтобы незаметно выйти на улицу, пройти по темным улочкам, постучать в дверь с помощью специального пароля и сесть за парту вместе с другими женщинами и даже с маленькими мальчиками. Они изучали там понемногу математику, грамоту, английский, читали запрещенные стихи, рискуя быть обнаруженными, избитыми, посаженными в тюрьму.

Кого из них выбрать? Мерхию, тонкую, ребячливую, всегда готовую улыбнуться. О ее драме я узнаю гораздо позже. Ни в ее поведении, ни в словах не было и намека на трагедию, приключившуюся с ней когда-то.

Десять лет назад, во время гражданской войны, была убита ее мать. Молодая женщина, только что родившая сына, молилась на последнем этаже дома. Окна были открыты. В это же время на крышах развернулся бой между моджахедами. Шальная пуля разбила счастье Мерхии. Ей было семь лет. У нее был старший брат, но главой была она — миниатюрная, но твердая. Она почувствовала себя ответственной за всю семью и сразу же взяла на себя заботу о безутешном отце и пяти братьях и сестрах, в том числе совсем маленьких. Она не допускала даже мысли, что они могут быть разбросаны по родственникам — на другом конце Кабула, в Джелалабаде или деревенской глубинке. Все это было слишком далеко от нее. И чтобы родственники не смогли ни к чему придраться и позволили ей жить по своему усмотрению, с самого рассвета она драила дом, начищала до блеска пол так, что на руках слезала кожа. Будила, мыла, одевала малышей, готовила еду для отца, отводила детей в школу и потом, наконец, шла в школу сама — с четырехмесячным малышом на руках, с листом бумаги и карандашом в кармане, ведь у нее не было свободной руки, чтобы нести портфель. К счастью, учительницы понимали ее ситуацию и позволяли выходить из класса, когда малыш плакал. Ее любящий отец соглашался с тем, что она приносила себя в жертву. Я часто буду слышать, как Мерхия восхваляет мудрость и понимание своего отца. И каждый раз, пораженная, я буду задаваться вопросом: что же такое отцовская любовь, которая позволяет ребенку нести груз лишений, выбранный им по собственной воле? Семья — самый властный институт в Афганистане — не уступала: раз уж Мерхия хочет заниматься детьми, не может быть и речи, чтобы она ходила в школу. На сей раз отец разозлился и выгнал родственников. Обиженные дяди и тетки не пытались больше помочь малышке и облегчить ее ношу.

Но всего этого я не знала, когда увидела ее в первый раз…

«Почему ты здесь, Мерхия? Ты знаешь, чем мы будем тут заниматься?» Нет, она не знала. Она только слышала, что француженка набирает сотрудников. И прибежала. Видя ее прямую осанку и гордый взгляд, без труда выдерживающий мой, я подумала, что она напоминает мне человека, который остался бы на дне темного колодца, даже увидев наверху свет и руку помощи. Это показалось мне достаточно веской причиной, чтобы взять ее на курсы.

Кто еще? Джамиля, с чувственным лицом, уверенная в своей привлекательности и в том, что никто перед ней не устоит. И особенно ее отец. Он был муллой и обожал ее. Джамиля недавно вернулась из Пакистана, куда ее родители уехали в эпоху Талибана. Ее английский был великолепен. Меня забавляли ее усилия убедить меня выбрать ее: она хотела показать, что знает толк в телевидении — упоминала Би-би-си и Си-эн-эн, чьи передачи она смотрела в Пакистане… У других кандидаток были лишь воспоминания детства, в котором телевизионные картинки еще не были запрещены.

Или Шекиба? Прозрачная кожа, худое лицо. Но, несмотря на вид испуганной птицы, не было человека более уверенного в своей правоте. Во время освобождения страны от талибов она осаждала станцию кабульского телевидения, сидела в холле часами, будучи единственной женщиной среди мужчин, без чадры, лишь в платке. Она хотела, чтобы ее приняли на работу. Афганистан в то время был королевством всех возможностей: кто-то провел ее на студию, где она прочла текст, написанный на клочке бумаги. Так семнадцатилетняя Шекиба объявила своей стране в прямом эфире о возобновлении вещания после шестилетнего перерыва.

Я выбрала этих трех и еще 17 девушек и разделила группу на две части: десять — утром, десять — после обеда. Рамин, молодой афганец, который самостоятельно втайне выучил французский, служил мне переводчиком. Не без волнения — в конце концов, я еще никогда никого не учила — при помощи большой черной доски я объясняла им различные особенности плана, говорила о раскадровке. Очень скоро я почувствовала, что их внимание улетучивается. Эти девушки провели в заключении в своих домах шесть долгих лет. Их ум был сконцентрирован только на домашних обязанностях. И вот вдруг их закрывают в классе и заставляют сидеть за деревянными столами, в надежде что они зацепятся за какую-то идею и доведут ее до конца. Я требовала от них огромных усилий.

Времени было мало, но приходилось повторять сказанное еще и еще раз. В конце концов я начинала злиться. Очень сильно. Мои приступы ярости впечатляли Рамина, но он переводил мои слова как можно более дипломатично.

Была одна вещь, которую я во что бы то ни стало хотела вложить в их головы: «Я хочу научить вас выкручиваться самостоятельно. Перестаньте рассчитывать на иностранцев — не им снимать вашу страну. Вам! И, как только вы научитесь это делать, никто у вас этого не отнимет. А теперь — за работу».

Несомненно, это действовало. Но что оставалось к следующему дню? Я видела, что они строят из себя маленьких девочек, чтобы растрогать меня, и снова начинают жевать жвачку и мечтать. И надо было все начинать сначала.

Практическая работа подходила им больше. Спрятавшись за высокими стенами нашего здания, они учились снимать земельные участки и садовников, жизнь в офисах, возню на кухне. Просмотр их первых кассет привел меня в шок. Они видели жизнь в темном цвете. Все без исключения. Нет сомнения, что это происходило из-за чадры и маленького поля обзора. Но это не мешало им, тем не менее, защищать свои жалкие репортажи, парируя мои доводы: «Такова жизнь». Я научила их тому, что жизнь иногда бывает хороша.

В одно летнее утро, очень рано — шум машин не перекрывал еще переливов колокольчиков, привязанных к гривам ослов, — я увидела, как Мерхия пересекла двор с опущенной головой и поскорее вбежала в класс. Куда делся ее сетчатый «саван»? Он был брошен в крапиву.

Она осмелилась. Осмелилась идти по улицам Кабула под взглядами мужчин, лишь покрыв голову. Он был грандиозен, этот ее жест независимости. Она дрожала как от страха, так и от гордости. Но понадобилось еще восемь месяцев, чтобы она перестала жалеть о своем прошлом заточении. Вооруженный бородач заставил ее носить чадру, когда ей едва исполнилось пятнадцать. Пролив море слез, не единожды упав, испытав удушье, потом она привязалась к ней. Мерхия призналась мне позже: «Мне стыдно было ее носить, теперь мне стыдно ходить без нее. Но как можно держать камеру с такими скованными движениями?»

Как только я приехала в страну, меня предупредили о чудовищном давлении на афганцев, особенно на женщин, со стороны общественного мнения. Один неловкий или неправильно понятый поступок, и их репутация летит ко всем чертям, а позор ложится на всю семью. Тогда я ввела правило, от которого ни я, ни мои ученицы не отступали: избегать любого поведения, которое может вызвать неадекватную реакцию. Я знала, что при малейшей провинности родители заберут у меня своих дочек, и они тут же будут выданы замуж. Каждый вечер я развозила девочек по домам на машине с нашим шофером, ведь было немыслимо, чтобы молодая девушка бродила одна по темным улицам. Я пользовалась моментом, чтобы поговорить с родителями и успокоить их. Они, как-никак, имели достаточно смелости, чтобы разрешить своим дочерям стать журналистками, и мужества, чтобы не обращать внимания на сплетни. Их доверие было очень важно для меня.