Полночи Масуд помогал по радиосвязи командующему Бисмулле Хану, который на севере Кабула с трудом отражал атаки талибов со стороны Джебел-уль-Сираджа. Когда он понял, что его стратегия удалась, то удалился в маленький домик на другой стороне реки, чтобы поужинать со своим старинным другом Масудом Халили, послом свободного Афганистана в Индии. Он попросил его приехать из Нью-Дели без особой причины, лишь из большого желания побыть рядом с другом.

В три часа ночи он прилег на тошак[5]. «Почитаем Хафиза», — предложил он Халили. Это уже вошло у него в привычку, чтобы расслабиться после тяжелого дня. Он обожал оды великого персидского поэта. По мусульманской традиции, надо открыть книгу наугад, и то, что ты прочтешь, считается вещим. Ночь была великолепна, начиналась осень. Халили взял книгу и открыл ее на таком стихе:


«Мир — это не что иное, как история — история разочарований, ухищрений, крови. Посмотри, ночь ждет ребенка. Ни ты, ни я, никто из нас не знает, кем будет этот ребенок. Это дитя, дитя ночи — завтрашний день. Никто не знает, что это будет за день. Каким он будет».

На следующий день ближе к полудню Зубайр пошел за двумя журналистами в гостевой дом. На них была обувь на толстой подошве, они взяли более громоздкую из своих двух камер. «Надо же, зачем надевать такую обувь, чтобы лишь пересечь двор, учитывая, что все здесь ходят в сандалиях? Зачем брать такую тяжелую камеру, если интервью продлится максимум четверть часа?» В коридоре Назрин перехватила его: «Мне нужно в деревню: я должна позвонить за границу и купить тунику. Ты можешь меня туда отвести?» У Зубайра не было никакого желания. Он по рации попросил Азима заняться этим, но тот отказался. Как шеф безопасности, он хотел присутствовать при интервью. Тогда Зубайр смирился — в конце концов, Азим был его боссом.

Через десять минут они были в деревне. Назрин звонила, когда затрещала рация Зубайра. И без пароля, как это обычно было у них принято в целях безопасности, раздался резкий голос: «Возвращайся немедленно».

Он быстро вернулся. Его сердце остановилось при виде столба дыма, поднимающегося над лагерем. Неужели талибы скинули бомбу на офис? Люди бежали во все стороны. Он помчался к офису, там все было кувырком. Азим умер на месте. Фахим растерянно смотрел на свои обгоревшие руки: «Моя камера взорвалась…» Дауд повторял безжизненным голосом:

— Все умерли.

— А господин Масуд?

Это было единственным по-настоящему важным на данный момент.

— Он пока жив.

Вертолет эвакуировал генерала в госпиталь Таджикистана. Зубайр с ужасом рассматривал комнату. Дым рассеивался, но остался едкий запах, от которого першило в горле. С помощью фонарика Зубайр исследовал каждый уголок комнаты. Большая камера марокканцев валялась на полу, микрофон остался стоять на столе — они не пострадали. Уцелело также кресло, в котором сидел Масуд. Но на уровне, где находилась его голова, в стене был острый металлический осколок.

Зубайр рассказал все по порядку. Офис был забит журналистами и друзьями. Масуд захотел, чтобы ему прочитали вопросы. Их было пятнадцать. Большинство касалось Бен Ладена: «Почему, будучи в Париже, вы сказали, что он преступник?», «Почему вы стали врагами?» Масуд нашел вопросы глупыми: «Это не журналистские вопросы…» Его друг Халили, тоже удивленный, спросил:

— На какую газету вы работаете?

— Я не журналист, — сказал Кассим, тот, что был в очках в круглой металлической оправе. Он задавал вопросы, его напарник снимал.

Недовольство сменилось чувством другого свойства.

— А кто же вы?

— Я представляю исламскую организацию. У нас базы в Лондоне, Париже и во всем мире.

Халили склонился к Масуду: «Они из стана наших врагов».

Масуд секунду помолчал. Его черты приняли выражение глубокой сосредоточенности, на лбу появились новые морщины. Затем он поднялся. Решение было принято: «Включите вашу камеру».

Халили услышал вздох, увидел надвигающийся на них глубокий голубоватый огонь. Он подумал: «Ты не животное, чтобы плакать или кричать. Скажи что-нибудь святое — ты умеешь».

Камера была оборудована лазером. Она послужила детонатором, повлекшим взрыв трех аккумуляторов, наполненных взрывчаткой: ими был обвешан Карим. Сам он умер на месте: его разорвало пополам. Несмотря на панику, кто-то бросился на Кассима и повалил наземь. Его закрыли в маленькой комнате гостевого дома, он убежал оттуда через форточку. Молодой солдат бежал за ним до реки. Там в высоких травах они боролись врукопашную, соскользнули в воду, прогремел выстрел. Террориста потащили за ноги, голова его билась о речные камни. Он захлебнулся. Можно сказать, что он утонул.

Зубайр взял на себя СМИ. Это отвлекало его, загнав боль в отдаленные уголки души. Три часа спустя русское радио уже дало первую информацию, и журналисты начали звонить со всего мира. «Генералу чуть лучше», — отвечал он.

Однако он знал правду. В офисе, полном солдат, раздался телефонный звонок. Голос, едва сдерживая рыдания, произнес: «Наш генерал умер в вертолете. Никто не должен это знать».

Он хотел взвыть. Вместо этого он улыбнулся друзьям, братьям по оружию, которые прислушивались к разговору и бомбардировали его вопрошающими взглядами. «В течение трех дней я врал всем мировым телеканалам».

В тот же день, 9 сентября, я собиралась снимать Шанталь Верон в школах Джебел-уль-Сираджа — деревни, где накануне Масуд смог отразить атаку талибов. Ракеты продолжали взрываться с регулярными интервалами. Мирдад Панджшири, близкий друг Масуда, пришел к нам в ужасном состоянии. Я слышала, как он говорил: «Масуд, два покушения… два мнимых журналиста… арабы, они взорвали бомбу…» Я слышала отдельные слова, не понимая их. Он повторил: «Масуд… взрыв… умер, может быть…» Я все никак не понимала. Что-то парализовало мозг. Мои глаза раскрывались шире по мере того, как фразы выстраивались в голове.

Я говорила с убийцами, которые готовились к теракту. Я говорила с ними об исламе — с людьми, которые собирались умереть за идею. А я ни о чем не догадывалась. Вдруг я поняла: я сама была в двух шагах от смерти. Если бы я знала, что эти двое встретятся с Масудом, я бы ни за что не согласилась уехать. От страха у меня перехватило дыхание. Как будто черное покрывало опустилось на мою память.

И только после этого я подумала о Масуде. И о Фахиме, и о Дауде, таких преданных своему шефу.

Новости доходили обрывками. Двое фальшивых журналистов были террористами-смертниками; они были не марокканцами, а тунисцами; их настоящие имена — Дахман и Эль-Уаэр. По наивности я доверилась одному из этих людей. Кому теперь верить?

За эти несколько дней в Роджа-Бауддине со мной произошло невероятное, и я не знала, как к этому относиться: мой мир разбился.

Улицы Джебел-уль-Сираджа стали пустынными. Прохожие были молчаливы, задумчивы. Напуганы. Если умрет их предводитель, что будет с ними? Что станет с Сопротивлением? Сможет ли оно сплотиться, чтобы помешать окончательной победе Талибана? Другие ходили с маленькими транзисторами в надежде, что Би-би-си или «Голос Америки» сообщит им хорошую новость о том, что Масуд жив. И тогда он снова возглавит борьбу.

«Ты бы лучше убрала свою технику», — посоветовала мне Шанталь. И действительно, население изменило отношение к моей камере с доброжелательного на почти враждебное. У меня был шок. Я была единственной французской журналисткой там, на месте событий. И вообще единственным представителем СМИ. Мне надо было позвонить в мою редакцию в Нанси. Ответ был ясен: «Ничего не снимать. Ни звук, ни картинку».

Я подчинилась. И потом, я была здесь не от «Франс-3», мой канал не давал мне никакого задания. Для них я официально была в отпуске. Надо сказать, что редакции были напуганы с тех пор, как ровно год назад трое журналистов были взяты в заложники на острове Йоло мусульманскими повстанцами[6]. Однако на следующий день многолетний профессиональный рефлекс взял свое — я расчехлила камеру и, рискуя быть уволенной, начала снимать безнадежность и горе на лицах. И хорошо, что я сделала это: это были единственные кадры, которые показывали все телеканалы мира.

Через два дня, 11 сентября, вернувшись из Панджшира, я узнала об атаке Аль-Каиды на башни-близнецы Всемирного торгового центра. Все афганцы прилипли к радиоприемникам. Мирдад Панджшири переводил мне то, что транслировало радио. У нас не было никакой картинки. О чем он говорил? Может, рассказывал сценарий фильма-катастрофы? Его слова, казалось, были далеки от реальности.

Когда стало известно о смерти Масуда, его соратники стали прибывать отовсюду. Они стекались в Астанех в Панджшире на похороны генерала. Меня уже там не было, поэтому я узнала о церемонии позже, из репортажей, показанных компанией «Ариана Филмз».

В тот день Астанех не был тихим местечком с качающимися на ветру тополями, как месяц назад, когда я встретилась здесь с Масудом и взяла у него интервью. Толпа мужчин, оставляя за собой столб пыли, поднималась на холм на краю деревни — там будет похоронен генерал. Настоящее море паколов — их сотни, тысячи, готовых расправиться с любой помехой, возникающей на пути. По маршруту следования траурного кортежа люди висят на деревьях, стоят на крышах — везде, где можно найти хоть маленькое местечко. Тело умершего пока еще находится в одном из деревенских зданий.

Когда гроб, обернутый мусульманским зеленым флагом, появился на плечах десяти верных генералу военных, поднялся крик. Кортеж медленно двигался к вершине холма. На мгновение показалось, что флаг исчез в толпе: повсюду руки, пытающиеся дотянуться и дотронуться — в последний, а может, и в первый раз — до генерала. Около погребальной ямы установилась тишина. Открыли гроб. Когда восковое лицо Масуда явилось взору толпы, снова раздался крик. Красивые черты Масуда, его веки, закрытые навсегда, были неподвижны. Крики множились, мужчины били себя в грудь, призывая Аллаха. Они плакали без стыда. Воины выли от боли. Гроб закрыли и опустили в могилу. Последний крик, последнее рыдание. Ночь опустилась на Панджшир.