Я бросала на него осторожные взгляды. Сколько ему могло быть лет? Резкие черты, длинный нос с горбинкой, впалые щеки ни о чем не говорили. В Афганистане мужчины и женщины стареют быстрее, чем где бы то ни было. Но веселый взгляд, стройная фигура склоняли меня к мысли, что ему около тридцати. Густые черные усы, прикрывающие решительный рот, улыбка, появляющаяся все чаще и чаще, высокий лоб, коротко стриженные волосы на европейский манер. Ну, тридцать с хвостиком. Мне на десять лет больше. Лучше забыть. И однако… В тысячный раз я пыталась собрать воедино мелкие знаки внимания, которыми располагала, и, как бы неправдоподобно это ни звучало, мне казалось, что я его заинтересовала.

Я все больше убеждалась, что у меня наличествуют все симптомы влюбленной женщины. Озноб в ожидании встречи, сердцебиение при его появлении. В остальное время — мысли, занятые всевозможными мечтами. За столом говорили на языке, которого я не понимала. Убаюканная этим мелодичным шумом, я мечтала, пытаясь представить мост между нашими двумя непохожими мирами. Как он поступит? Что скажет? Единственный вывод напрашивался сам собой: «Это безумие. Успокойся».

Шахзада предупредил, что мы поедем завтра утром. Он будет сопровождать нас, чтобы обеспечить нашу безопасность. На пороге комнаты возник молодой слуга с кувшином. Поливая прохладную воду нам на руки, он бросал на нас беглые взгляды. Он никогда не видел женщин так близко, кроме матери и сестер. Как только омовения были завершены, Шахзада проводил нас до нашей комнаты, а потом пошел на собрание, где его уже ждали.

Убедившись в том, что никто не бродит во дворе, я вышла в парк. Я нуждалась в уединении. Было холодно, но я ничего не чувствовала. Я шла по пустынным аллеям, где чуть раньше видела его. Он ходил, держа руки за спиной, увлеченный разговором с каким-то мужчиной с выкрашенной хной бородой. С другой стороны сада, там, где росли розы, за стеной был его дом. Что он делал в этот момент? Стоял ли у окна? Смотрел ли на аллею, которая вела к домику для гостей? Пытался ли проникнуть в мои мысли, как я пыталась проникнуть в его?


На следующее утро, садясь в машину, я увидела вооруженного шофера Шахзады и двух его телохранителей, вооруженных большими пулеметами. Я поняла, какую панику посеяла моя вчерашняя безответственность. Шахзада ехал впереди на машине военного образца. Японский джип, предназначенный для нас, произвел впечатление на девочек. «Лучшая в Афганистане машина, — сказала Мерхия уверенным тоном, — очень современная». Машина Шахзады продвигалась вперед, расчищая путь, постоянно сигналя. Она ни разу не притормозила. Мне объяснили, что командиры всегда ездят так, по-гусарски, чтобы не быть убитыми в пробках. В нашем джипе нам было гораздо спокойнее.

Мне хотелось поскорее увидеть восточные земли — настоящее царство мака. Но в это время года на горизонте виднелись лишь поля риса и пшеницы. Декабрьское небо было ярко-голубым. Мы пересекали деревни, проезжая по хорошим дорогам и уютным улочкам. Кто бы мог подумать, что еще несколько месяцев назад они лежали в руинах, разрушенные двадцатью пятью годами войны? В этом обновлении можно было найти символ неистощимой энергии, направленной на продолжение жизни, когда-то остановившейся здесь.

Еще час, и мы наконец в маленькой деревушке с соломенными крышами. Старик приветствует нас неизменным «Салам алейкум». Несмотря на свое предварительное согласие и присутствие Шахзады, веселый бородач пытается помешать нам снимать женщин. «У нас, афганцев[17], женщины не показывают своих лиц по телевизору», — протестует он.

Та, с которой мы начали беседовать первой, прикрывала лицо платком. Мерхия пошла на обман: «Это не камера. Это просто аппарат для записи голоса…» У меня перехватило дыхание. Где она научилась этим маневрам? Уж точно не у меня. Однако же мы ушли оттуда без видеоряда.


Час езды навстречу солнцу по каменистой равнине, и мы — возле другой деревушки. Вдалеке паслись два буйвола. Шахзада вышел из машины. Я заметила, что он вытащил пистолет из кобуры, которую носил под мышкой. В каком гнезде мы оказались? Он пошел к деревенскому главе. Потом дал нам знак: «Можете идти, здесь у вас есть право снимать».

Я узнала представителей племени кучи. Женщины в переливающихся платьях, иногда расшитых серебром. Тот простой факт, что они не прятали лиц в присутствии иностранцев, говорил о том, что мы были у кочевников. Пуштунские традиции дают больше свободы тем, чья жизнь соприкасается с иноземцами. С приходом талибов племя было вынуждено бежать в Пакистан. Когда они вернулись, то обнаружили, что земли в долине Бамиана, где они пасли своих овец и буйволов, больше не принадлежат им. Исчезли и их верблюды, ставшие трофеями. Ни земли, ни стад, никаких средств к существованию… Нищета привязала их к земле. Мечта о новых дорогах и новых горизонтах мучила этих людей, рожденных, чтобы следовать за ветрами и временами года. Отовсюду гонимые, они заняли пустующие земли, которые дал им в пользование Шахзада. За несколько недель мужчины построили эту убогую деревню из соломы и глины. Несколько коричневых покрывал на соломенных лежанках напоминали о кочевом образе жизни.

К нам подошла потрясающе красивая женщина с золотым украшением в носу. «Я хочу поговорить с вами», — сказала она.

На огне томилось картофельное рагу. Разговаривая, женщина постоянно помешивала его. Она рассказывала о своей жизни, очень похожей на судьбы других женщин ее племени: «У меня нет ни масла, ни специй, которые можно было бы добавить сюда… Это все, что у нас есть. Мы лишены всего — школ, больниц. Наши дети ходят босыми. Наших мужей сейчас нет с нами. Мы не знаем, когда у нас появятся масло, мука… Каждый день — это испытание».

Город находился в двух километрах езды на машине: без мужчин они не могли купить даже куска мыла. Мужья ходили на рынок Джелалабада, возвращались поздно, практически с пустыми руками. Она вздохнула: «У нас даже нет денег, чтобы купить овощи». Но ничего жалостливого в ее облике не было. Наоборот, сияющая улыбка озаряла ее лицо, когда она говорила с нами.

К нам подошли другие женщины, их болтовня стала заглушать голос нашей героини. Джамиля повернулась к ним и поднесла палец ко рту, прося о тишине. Этот простой жест потряс меня. Каких-то шесть месяцев на курсах, и вот они снимают, увлеченные сюжетом, погруженные в процесс. Какая награда для меня!

На всякий случай я взяла вторую камеру, чтобы снимать самой — для подстраховки. Иногда мне приходилось переснимать их сюжеты. Было непросто от того, что мои познания в языках дари и пушту оставляли желать лучшего. Все ли получилось, соединилось? Нет ли дефектов изображения? Я была измучена всем этим и не замечала взглядов Шахзады, наблюдавшего за моей работой.

Существует много способов научить журналистскому мастерству. Но когда твои ученики оказываются перед трудностями, единственный способ реагировать — это помочь.

Я подошла к Шахзаде и сказала ему, что вернусь в эту деревню с продуктами. Он одобрил этот жест:

— Хорошо. Но еда — не приоритет. Я поищу для них на базаре шампунь и мыло.

— Это прилично? Не подумают ли они, что кажутся мне грязными?

— Они нуждаются в этом, — отрезал он. И добавил, что попросит купить для женщин пятнадцать отрезов ткани.

Когда мы были в Бамиане, после болезненной для меня исповеди Зейнаб я сказала ей, что мы вернемся сюда с едой. Она встретила эту новость с благодарностью, но без подобострастия, которое делает ситуацию неудобной для каждого — и берущего, и дающего. Она понимала, что это не будет предано огласке. Не могло быть и речи о том, чтобы это спровоцировало зависть других или слухи о том, что ей заплатили за съемку. В деревенской лавочке мы купили конфеты и шоколад, которые Зейнаб раздала своим детям. А еще для нее самой рис, сахар и мясо, вкус и вид которого она давно забыла. Ее сын пришел к нам ночью. Сделав несколько ходок туда и обратно, он перенес в свой дом все пакеты. Добыча нашла своего обладателя, не успев привлечь к себе внимания.


Ночь опускалась на поселок, освещаемый маленькими кострами, зажженными под котелками с едой. Пора возвращаться. Шахзада предложил нам сесть в его машину. Его телохранители, наш шофер и журналист, сопровождающий нас, пересели в нашу. Мы снова взбирались наверх. Я сидела за ним, в нескольких сантиметрах от его затылка, вдыхая исходящий от него аромат — легкий, немного сладкий.

Чтобы не потерять голову, я сосредоточилась на разговоре Мерхии с Джамилей: они говорили с Шахзадой уже без малейшего стеснения. Их тон изменился. Они продолжали обращаться к нему с уважением, но было очевидно, что они больше не стеснялись его. И как хорошие журналисты, от внимания которых ничего не ускользает, расспрашивали его. В чем заключается его работа главы комитета по делам племен в Нангархаре? Почему он решил помочь нам в работе над репортажем? Чем он занимался раньше? Шахзада отвечал охотно, с множеством деталей. Так, в разговорах, и прошла трехчасовая дорога до дома.

Прежде всего — и навсегда — он был момандом. Старейшины выбрали его главой племени. Из поколения в поколение его семья руководила момандами, этими горскими крестьянами, которые составляли одно из самых многочисленных пуштунских племен. Его отец, дед и прадед были уважаемыми вождями своего племени. И поэтому было вполне естественно, что, достигнув определенного возраста, Шахзада в свою очередь займет этот пост. Четыреста старцев, собравшихся вместе, так и порешили.

У отца Шахзады было пять жен и бесчисленное потомство. Некоторые дети умерли в младенчестве, другие погибли в войнах, раздирающих Афганистан на протяжении четверти века. Его жены, семья, крестьяне порой страдали от вспышек его ярости, но никогда он не поднял руки на своих детей. Нахмуренной брови было достаточно, чтобы привести в чувство провинившегося. Для 900 тысяч момандов Афганистана и Пакистана он воплощал в себе традиции и мораль застывшего во времени феодального общества. Он держал железной рукой пятнадцать пуштунских провинций, которые раскинулись вдоль пакистанской границы, победил «кровавого генерала» Хекматияра, заставил уважать президента Наджибуллу. Достигнув почтенного возраста, он отошел от дел, предпочитая остаться на бесплодной, каменистой момандской земле. Здесь он доживал свой век в тиши прилепившейся на горном хребте деревни.