«Какой противный! – думала я. – Его бы у подъезда посадить вместе с бабками и кулек семечек в руки дать!»

Аза ужасаться не стала, на щеках ее, словно две фары, замигали две чудесные ямочки, и она кратко изрекла:

– Голый воды не боится! – Потом, подумав, добавила: – А далеко заплывать и правда опасно – в воронку можно попасть.

Потом Арсен попросил сыновей подправить перекосившуюся калитку, Мира взялась помогать свекрови по-хозяйству, Нур – предатель и ябеда – прилепился ко мне, как банный лист. Оно и понятно – ему больше ничего не оставалось делать.

– Тебе что, Варфик понравился?

– Отстань! Ты говоришь много глупостей! – отмахнулась я.

– Понравился! Понравился! Смотри-ка, покраснела вся!

– А ты ревнуешь? – И я заметила при свете лампы, как Нурик залился краской. О, я торжествовала!

– Ты куда? – встрепенулся он, когда я поднялась с лавки и направилась в свою комнату.

– Лучше почитаю... – «чем разговаривать с глупцами» – чуть было не сказала я, но сдержалась.

Уединившись в своей новой комнате с тремя койками, я поначалу пыталась читать и, силясь вникнуть в суть «одного из самых удачных романов» плодовитой писательницы (кажется, в «Дневнике» братьев Гонкуров я прочла, что стоило Жорж Санд написать последнее предложение своего романа, как она безо всякой передышки, даже не выпив стакана чая или, скажем, кофе, хватала чистый лист бумаги и принималась за новое, очередное произведение), даже попробовала вновь читать «Консуэло» с первой страницы. Однако это ничего не дало – я больше всматривалась в междустрочия, иногда лишь обращая внимание на заглавные буквы в начале абзацев.

Потом принялась рыскать по книге в надежде найти иллюстрации, но, к моему глубочайшему сожалению и разочарованию, картинок в ней не обнаружилось, и я остановилась на самой последней странице, где были указаны фамилии редактора, художественного редактора, составителя, а также какие-то непонятные сокращения, как-то: «Усл. печ. л.», «Усл. кр-отт. л.», «Уч. изд. л.», номер заказа и гигантский тираж «одного из самых удачных романов» неутомимой французской писательницы. Эти непонятные сокращения еще больше отдалили меня от чтения, мысли в голове закружились, завертелись и никак не могли выстроиться в едином, отчетливом направлении. То вспоминался Петухов, который обозвал меня дурой на следующий же день после того, как я ознакомилась с его запиской-признанием, то мерещилась группа низкорослых мужчин, которых мы встретили по дороге к морю, то иссушенные бараны грезились в огромных, модных в этом сезоне кепках, то вдова, замотанная с головы до пят в лиловую траурную тряпку. В конце концов мне привиделся ломберный стол, на котором небрежно были разбросаны три роковые карты – тройка, семерка, туз. Я вдруг почувствовала легкий толчок под лопатку – что я, мол, проиграла! Проиграла! И мне теперь придется целоваться с Варфиком. Я открыла глаза – никакого ломберного стола с небрежно разбросанными картами, лишь здоровенная книга выдающейся романистки, выпущенная в прошлом году колоссальным тиражом. «Пора спать», – подумала я, вышла на улицу и, пожелав всем «спокойной ночи», вернулась к себе. Закрыла дверь на ключ. «Интересно, куда подевался Варфик?» – сам собой пришел мне в голову этот вопрос – на террасе под виноградником я его не увидела. Там были все, кроме него. Стало неприятно – на душе грузом повисло липкое подозрение, смешанное с недоумением и даже растерянностью. «Какое мне до него дело?» – уговаривала я себя, снимая через голову сарафан, как вдруг до меня отчетливо донесся знакомый, мягкий с хрипотцой голос:

– Когда переодеваешься – свет выключай, а то все видно!

Я судорожно задернула ситцевые выцветшие шторки на окне, метнулась к выключателю... «Вот нахал! Все видел! Какой кошмар! Позор! Наверное, специально стоял у окна и ждал, пока я раздеваться начну! А я-то, дура, сама не могла сообразить, что меня видно, как на ладони, даже из дома вдовицы в лиловой обмотке! Тут ведь ни деревьев, ни кустарников!» – Именно такие мысли крутились в моей голове, пока я на ощупь искала в красной сумке из кожзаменителя ночную рубашку. Лоб покрылся испариной стыда – я все больше и больше приходила в ужас от того, что Варфоломей видел во всей красе мое костлявое угловатое тело танцовщицы, спрыгнувшей с одноименного полотна Пабло Пикассо, написанного художником во времена увлечения примитивизмом. И плечи, довольно большие для девушки, развитые вследствие многолетней шлифовки то брасса, то баттерфляя. «Стыд-то какой! – подумала я и забралась с головой под тонкое байковое одеяло. – Интересно, а он видел мою грудь?» От этой мысли меня бросило в жар, потом в холод, потом снова в жар – и так и бросало, пока я не услышала, как за стенкой часы пробили два часа ночи и пластмассовая кукушка выпрыгнула из своего домика и прокричала дурным, механическим голоском: «Ку-ку! Ку-ку!» В этот момент, мой внутренний голос в последний раз пропел: «Позор! позор!», и я мгновенно успокоилась. «Подумаешь! Ну, видел – и видел! Я же не жирдяйка Тимохина, которая надела свой первый лифчик в третьем классе и вечно бегала в медпункт за справкой об освобождении от физкультуры, потому что с такими телесами действительно стыдно под всеобщий гогот при мальчишках прыгать через козла и лазать вверх по канату!» – очень кстати вспомнила я вредную свою одноклассницу, пятерочницу, которая сидела за первой партой, закрывая своей тушей от меня всю доску, и которая ни разу в жизни не дала никому ничего списать... Вообще она была исключительной жадиной – вечно таскала с собой пять, а то и шесть запасных шариковых ручек, но, если соседка забывала свою ручку дома и просила у толстухи, Тимохина, пораженная до глубины души, смотрела на нее выпученными глазами минуту-другую, а потом напористо так отвечала: «А я что – обязана, что ли!»

Сравнив себя, вернее, свое телосложение с тимохинским, я сразу же успокоилась, и в голову полезли мысли совершенно иного характера. А именно – о природе карточной игры (в частности, «подкидного дурака») и о роли случая, а может быть, и провидения в отношении выигрышей и проигрышей. В три часа утра (когда кукушка трижды выскочила из «домика» в соседней комнате) я размышляла о переменчивости, о слепоте капризной фортуны в отношении азартных игр. К четырем часам утра я сомневалась, что именно для меня лучше – все время проигрывать Варфику и оказаться зацелованной до смерти или все время выигрывать и не вылезать из моря? Когда за окном совсем рассвело, я пожалела, что отказалась играть с ним на поцелуй в губы!

– Какой же я иногда бываю дурой! – отчаянно прошептала я и вдруг почувствовала, что все внутри меня затрепетало, встревожилось как-то, зашевелилось. И я поняла, что влюбилась. Втрескалась в Варфика!

От этого открытия мне стало не по себе – никогда еще я ни в кого не влюблялась! Мало того, я поняла, что все это время – начиная с того момента, когда я села в самолет и была самым бестактным и наглым образом истыкана острыми коленками сидящего позади соседа, и заканчивая приездом сюда, к родителям Марата, пока не увидела юношу с увесистым утюгом в руке и «муругим» взглядом, – пребывала в состоянии томления и предвкушения, а лучше будет сказать, предчувствия любви. Пока ум мой дремал, душа и тело знали наверняка, что ждет меня впереди.

До шести утра мне все мерещились в полусне миндалевидные, искрящиеся, полные жизни и безрассудного озорства, изумрудного цвета глаза, римский нос, брови, приподнятые в удивлении (левая – выше правой), губы – чуть припухлые, с четким контуром. В конце концов нарисовался передо мной весь его образ: в светлых брюках и рубашке, застегнутой небрежно, с болтающейся верхней пуговицей. И странное дело – ночью самолеты отчего-то не летали...

Когда пластмассовая птичка-невеличка отсчитывала семь утра, я наконец провалилась в сон. Я шла куда-то, мягко ступая рядом с Варфоломеем. Мы шли посреди пустыни, впереди плескалось море, по левую руку паслось стадо исхудавших баранов, по правую – двадцать низкорослых смуглых мужчин ползали на четвереньках и жевали кактусы. Я обернулась – вдали неподвижно стояла вдова, закутанная в фиолетовую тряпку. Она что-то крикнула мне, пытаясь скинуть с себя траур. Она рвала на себе одежды, потом разделась догола, и я узнала во вдовице жирдяйку Тимохину. Круглая отличница топтала лиловые тряпки ногами и, размахивая руками, возмущалась: «А я что – обязана, что ли?»

Я медленно погружалась в сон, словно в пучину морскую, все глубже и глубже, к самому дну – так, что уже не слышала окружающих звуков ожившего дома и позывных выскакивающей каждые полчаса кукушки.

В ту ночь я решила, что впервые влюбилась, увлеклась, втрескалась и что это чувство по отношению к Варфоломею нужно скрыть, не показывать ему. Наивная! Я не могла себе даже представить, что сегодня я повстречала человека, которым не просто увлеклась, а которого полюбила по-настоящему, и что чувство это судьба дарует далеко не каждому...

* * *

За два с половиной года моей жизни произошло много разных событий.

За это время из армии вернулся мой отец и, не теряя времени, устроился на АЗЛК, где всю свою сознательную жизнь проработали его родная тетка и моя бабушка № 3 – Сара. Такое рвение со стороны моего родителя объяснялось тем, что он втемяшил себе в голову купить супермотоцикл «Ява» и рассекать на нем по городу. Мечта его осуществилась через шесть месяцев, поскольку зарплата на заводе была достаточно высокая, к тому же батяня мой пахал яко вол, подстегиваемый богатым воображением. Он представлял, как они с мамашей моей будут, тарахтя, нестись по шоссе летом куда-нибудь к реке, купаться.

Мама тоже времени даром не теряла – я то и дело видела на прогулках, как одна книга в ее руках быстро сменяется другой. «Основы конструирование верхней женской одежды» быстро уступила место толстому тому с емким названием «Стенография», которую месяца через три благополучно заменил «Интенсивный курс английского языка». Вскоре на смену «Интенсивному курсу» пришла книга под названием «Машинопись. Слепой метод». А потом... Потом родительница моя перестала со мной гулять, решив в полной мере использовать свои накопленные знания на практике. По знакомству, под сильным давлением отца, она устроилась в гостиницу на должность портье, что было очень удобно, так как три дня она могла сидеть со мной (и всего лишь сутки работать), совершенствуя свой английский во время общения с понаехавшими в Москву иностранцами.