Клавдия обрела голос через четыре года, когда все в ту же самую выгребную яму провалилась та дочь, которую она носила под сердцем во время ее визита в Москву. Клавка стояла и смотрела, как ее ребенок тонет в зловонной жиже, и вдруг как заорет: «Помогите! Помогите! Караул!» Никита оказался рядом, спас дочь и лишь к вечеру заметил – что-то изменилось, неспокойно как-то стало в семье, напряженно. И только когда Клавдия крикнула:

– Ну, чо расселс-си-то! Иди дров наколи, воды принеси! – до него дошло – жена заговорила.

Юрик же Макашов, как потом мы узнали, действительно переехал к своему другу, который как нельзя кстати вернулся с Байкала, где в течение полугода изображал на полотнах величайшее озеро Земли то в брезжущем рассвете, то в туманной дымке, то в дождь, то в солнечное безветрие, то в ненастный день, то в лучах заката. Он приехал в Москву окрыленный и тоже вовсю, как и Юрик, готовился к выставке. Но если у Макашова выставка называлась «Изящная палехская миниатюра», то у друга, к которому он переселился, выставка носила более пафосное название – «Великое достояние России».

Водитель такси помог мамаше выгрузить вещи. Мы стояли под навесом второго подъезда пятиэтажного дома в вечерних сиренево-малиновых лучах. И тут взгляд мой упал на большую красную дорожную сумку из кожзаменителя...

* * *

Распухшая, поношенная красная сумка из кожзаменителя стояла на веранде под тенью виноградных шпалер в закатном рыже-лиловом солнце. «Господи! Сколько же лет этой сумке! Старше меня на два года, а все еще в прекрасной форме! Дно немного вытерто, и только!» – подумала я, усевшись на лавку и раскрыв книгу, чтобы выглядеть взрослее и серьезнее. Я смотрела на страницы «Консуэло», но ничего, кроме желтоватых пробелов между строк, не видела. И зачем «один из удачных романов Жорж Санд», как утверждают критики, пролетел со мной сотни километров? Наверное, для того, чтобы побывать в моих руках в моменты ожидания, или для придания мне более умного вида, чем в действительности: это сосредоточение взгляда на абзаце, все равно каком, этот силуэт читающей девушки – очень выгодная поза, нечего сказать!

– Ты будешь купаться? – спросил Нурик. Вот глупый вопрос! Зачем, спрашивается, я приехала к родителям Марата? К совершенно незнакомым людям?

– Да, – буркнула я, не отрываясь от книги, будто описание жизни Консуэло настолько заинтересовало меня, что мне не до пустых разговоров с «женихом». Тоже плюс! Не напрасно сей знаменательный роман летел сотни километров над полями, лесами, автотрассами и морем.

– И ты не боишься? – снова спросил он своим противным ломающимся голосом, переходящим из визга в бас, еще что-то такое же мерзкое проговорил, но я не расслышала – прямо над домом пролетел с ревом самолет – как только крышу не снес, удивительно!

– Чего бояться-то? – Я оторвалась от желтоватых междустрочий и в упор посмотрела на Нура. Какой же он страшненький, худой – одно слово, цыпленок, да еще и глупый.

– А там акулы! – пробасил он. – Тюлени! Хвать тебя за ногу! – Он сделал страшное лицо, я махнула рукой и опять уставилась в книжку во избежание необходимости отвечать.

– Пойду, послушаю, о чем это они так долго там совещаются, – сказал Нур.

– Вот-вот, сходи. – Давно бы так, а то стоит тут, ерунду какую-то мелет!

И я осталась одна на веранде. Марат с Мирой закрылись с Азой и Арсеном в дальней комнате и, вероятно, обсуждали мое пребывание здесь – в этом одноэтажном доме с плоской крышей, которая в жаркую ночь служит спальней, – приземистом, будто вросшем корнями в бело-желтую пустыню, где, кроме колючек и странного серебристого растения с плюшевыми листьями, не растет ничего (увы, это вам не огород бабы Сары с капустой, картошкой, морковью, зеленью и лесной земляникой!), отдаленно напоминающем побеленную мазанку далекого украинского хутора. Даже не верится, что поблизости от этого лишенного растительности пространства плещется голубыми волнами с пенистыми гребешками море. Единственное спасение от нестерпимого зноя являет собой тень от виноградного «потолка» веранды с налитыми, тяжелыми янтарно-оливковыми лозами.

Я сижу, оглядываюсь по сторонам. В углу террасы – раковина, над ней полка с посудой, обеденный стол – большой, за которым собирается, наверное, по праздникам и в выходные вся семья; лавки... Впереди, далеко-далеко, разбросаны такие же домики, светло-желтый песок разделен зигзагообразными чернеющими линиями – все, как на карте. И тишина... Такая тишина, что в ушах звенит. А на душе ни с того ни с сего какое-то беспокойство – хочется схватить красную сумку из кожзаменителя, которая старше меня на два года, и бежать отсюда куда глаза глядят – по светло-желтому песку с зигзагообразными чернеющими заборами, наступая на колючки и на то странное растение с плюшевыми листьями, которое тут ошибочно принимают за шалфей, меж серебристых фиговых деревьев с нежными лимонно-белыми цветками и тонким неповторимым ароматом... Вперед, вперед, рвануться с этой веранды и, миновав море, неведомые города и городишки, увидеть родные сердцу сочные травы всех оттенков зелени, поля, леса с высоченными вечнозелеными соснами, которые, подобно атлантам, подпирают весь свой век небо, белые стволы берез с небрежно нарисованными кем-то серо-черными штрихами. Услышать шелест. Вслушаться в жизнь, что сквозит везде – в каждой травинке, под огромными лопухами, на ветках деревьев, в малиннике. Муравьи, улитки, птицы, медведи...

Ужас какой! Два дня я на чужбине, а уже ностальгия загрызла! Уже по родным просторам соскучилась – по дятлам, муравьям да медведям!

Что-то происходило со мной, какая-то энергия внезапно сгустилась во мне, ища выхода, как вдруг дверь по правую руку от меня отворилась, и из комнаты вышел юноша. Высокий, статный... Бронзовый загар его особенно хорош и контрастен со светлыми одеждами. Миндалевидные, искрящиеся, насыщенно-изумрудные глаза. Римский нос – крупный, правильной формы, с горбинкой. Дугообразные брови, приподнятые в удивлении, особенно заметно одна – левая. Чуть припухлые, четко очерченные губы – не то что какие-то размазанные под носом, какие можно наблюдать у людей слабовольных и упрямых. Все в нем – в этом юноше – было гармонично, начиная с густых, волнами набегавшими на чистый округлый лоб каштановых волос до ступней с пастельно-розовыми ногтями, которые виднелись в открытых носках его сандалий. «Прекрасный юноша из моего детского сна!» – озарило меня, пронеслось молнией в голове, ворвалось в сердце, разряжая сгусток непонятно откуда взявшейся энергии.

Сначала я испытала удивление от того, что реальность столь походила на мой младенческий сон, а потом страх охватил меня – прекрасный юноша смотрел на меня исподлобья – признаюсь, не очень-то приветливо, взгляд его пронизывал, словно луч прожектора – темноту. К тому же в руке он держал довольно увесистый электрический утюг.

– Ты кто? – спросил он недоброжелательно и даже прищурился – мне вдруг показалось: еще мгновение – и утюг полетит в меня прямой наводкой.

– Я? Дуня, Дуня Перепелкина, – поторопилась ответить я, надеясь избежать удара металлическим прибором для глажения, и снова рев самолета – страшно аж!

– А-а... – протянул он разочарованно. – Та самая, из Москвы?

– Да, да.

– Я слышал, ты к нам в гости. Море любишь?

– Да, да, – «дакала» я, совершенно растерявшись. Он поставил утюг на большой обеденный стол, после чего я несколько успокоилась.

– Ну, ну, – буркнул он, звонко прищелкнул языком и скрылся за углом дома, насвистывая.

«Еще тот тип! – вознегодовала я. – Интересно, кто это? Неужели он тоже тут живет? Тогда я не останусь! Ни за что! Плевать на море, на баттерфляй! Пускай по приезде в Москву я не блесну перед Павлом Захаровичем, доведенным до бешенства, его любимым видом плавания, пускай в выпученных глазах моего тренера я не увижу ничего, кроме досады и раздражения, пускай мне снова и снова не будет хватать воздуха, чтобы сделать полукруг руками и лягушачий толчок ногами под водой. Пускай!»

Я была настроена решительно. Утюг в руках, недоброжелательный взгляд, цоканье языком, а в довершение еще и издевательское насвистывание затмили гармоничную внешность юноши, мягкий с хрипотцой голос, одним словом, все затмили и только усугубили мое желание бежать к родным сердцу полям, к лесам с вечнозелеными соснами, которые, как атланты, подпирают весь свой век небо, к белым стволам берез с небрежно нарисованными кем-то серо-черными штрихами. И я схватила уж было в порыве ярости красную сумку из кожзаменителя, схватила совершенно бессознательно и – кинулась к калитке.

– Варфоломей! Варфоломе-ей! Починил утюг, оболтус? Дуня! Ты куда это собралась? – удивленно спросил меня Марат. Я стояла в полнейшей растерянности и хлопала ресницами часто-часто. – Варфик, дурак, это ты Дуняшу напугал? Смотри, она бежать собралась! Дуняша! А как же море? Не бойся его! Это он напускает на себя для важности! Ты хоть с девушкой-то познакомился? – И Марат в шутку толкнул Варфика.

– А зачем? – нахально спросил тот и впился в меня взглядом.

– Дуняша, это мой младший брат – Варфоломей. Добрый малый, только вечно балбеса из себя строит. – И Марат подошел ко мне, подхватил сумку и повел показывать мою комнату.

«Не знала, что у Марата есть брат! Не знала, что у Марата есть брат! Почему мне не сказали, что у Марата есть брат?» – беспрерывно крутилось у меня в голове.

– Балбес! Балбес! Балбес! – как попугай принялся повторять Нур, кривляясь при этом.

– Ну держись, макака! – Варфоломей сорвался с места и погнался за шурином. «Вот дураки!» – подумала я, но от мысли, что Варфик сейчас отделает как следует моего «жениха», приятное тепло разлилось по моему телу.

– Идем, я тебя с родителями познакомлю, – сказал Марат. Я убрала непослушные прядки за уши, одернула сарафан и даже умудрилась ущипнуть себя за обе щеки, чтобы предстать перед его предками опрятной и румяной девушкой. – Это Дуняша! Это моя мама – Аза, это отец – Арсен.