Но, несмотря на художественный беспорядок в квартире, тетя была чистоплотна до брезгливости. Ни при каких обстоятельствах она не надела бы новую вещь, не подвергнув ее тщательной стирке в нескольких водах. Посуда мылась сразу же после приема пищи хозяйственным мылом, затем долго и обильно споласкивалась, а потом опускалась в обезараживающий какой-то раствор и снова ополаскивалась – либо дистиллированной водой из аптеки, либо, на худой конец, ошпаривалась кипятком.

Когда бабушка № 1 взялась однажды помочь племяннице с варкой варенья, она чуть в обморок не упала, когда Лида после соответствующей вышеприведенной обработки пластмассовых крышек бросила их в кастрюлю с кипящей водой, а через три минуты вытащила половником нечто бесформенное – похожую на массу бледных поганок. Зоя Кузьминична не выдержала и обозвала ее стерильной заразой.

Тетя была одинока в том обыкновенном значении этого слова, когда оно употребляется для характеристики семейного положения – т.е. полгода назад ей стукнуло тридцать три года, а у нее не было ни мужа, ни детей, ни родных братьев, ни сестер. Родители ее к тому времени успели расстаться с жизнью и уйти в мир иной. Но, с другой стороны, одиночество ей только снилось в прекрасных снах, потому что и дома, и в ее просторной мастерской всегда был народ: друзья, подруги, коллеги, соратники. А также знакомые этих друзей, подруг, коллег и соратников. Все они приезжали из разных уголков страны, останавливались у нее, жили, уезжали, за ними прибывали другие – скульпторы, графики, маринисты, импрессионисты, ювелиры. Настоящий конвейер!

Когда мы с мамой появились на пороге ее дома и мне в нос ударил приятный запах корицы, восточных сладостей, старой деревянной мебели и увядших цветов, я увидела длинного темноволосого юношу:

– Вы от Сенечки?

– Нет, я сестра Лиды. Она дома?

– Конечно, конечно, проходите. Лида! Это к тебе! Очень красивая девушка с прелестным ребенком! – крикнул он. – Мальчик?

– Девочка, Дуняша.

– Матюша?! Что случилось? – В коридор вылетела стройная женщина в брючном костюме, с серыми, как мышиная шерстка, глазами и жидким «хвостом» до попы.

– Они довели меня! Мама к себе наверх не пускает! Я не знала, куда идти, и приехала вот к тебе.

– И правильно сделали! – оживился темноволосый юноша, пожирая мою родительницу глазами.

– Ах, Мишка, иди работать! Говорила я тебе! Нечего было за Димку замуж выходить! Но чего уж теперь! Дуня? – спросила она, глядя на меня, и решила поздороваться. – Здравствуй, Дуня, я – твоя тетя Лида. – Слова она эти произнесла настолько же серьезно, насколько разговаривала с Мишкой, который ушел в комнату нехотя – ему явно не хотелось работать, он с удовольствием постоял бы еще в коридоре и поглазел бы на мою мамашу. – Не пойму, на кого она похожа? По-моему, их порода, перепелкинская, – сделала вывод тетя, и мне показалось, что она даже боится меня – ни на руки не возьмет, ни поцелует, ни тебе «людерки», ни «тютерки». Она совершенно не умела обращаться с детьми! – Нужно будет освободить маленькую комнату для вас. Зоська с Мишкой сегодня как раз в Питер уедут, так что место будет.

– И кроватку надо сделать! – выкрикнул Мишка, высунув свою черную кудрявую голову из большой комнаты.

– Ну, здравствуй, Матренушка, – бархатным голосом проговорил очень красивый человек. Высокий, статный, хорошо сложенный... Да что говорить, хоть красота и считается понятием растяжимым – кому-то нравится одно, другим это «одно» совсем не по душе и нравится совершенно иное... Но этот мужчина, я уверена, понравился бы и тем, и другим, потому что настоящую красоту каждый способен распознать и каждый ею, этой настоящей красотой, очаровывается в то же мгновение, как только она откроется взору.

– Юра?.. – растерялась моя родительница, лицо ее сию же секунду залилось краской, по телу словно ток электрический прошел и передался мне. И я почувствовала эту энергию в матери, вызванную появлением этого Аполлона. – Ты давно здесь? – Голос ее задрожал, стал каким-то чужим.

– Два дня как из Палеха приехал. Выставка у меня в Москве. Думаю с месяц у твоей сестры погостить, если не прогонит. Не прогонишь, а, Лид? – Он волновался. Это было видно по беспокойному его взгляду, по тому, как он теребил карандаш в руках до тех пор, пока тот не разломился пополам. – А это кто?

– Моя дочь – Дуняша.

– Какая хорошенькая! На тебя похожа! – И он надолго задержал на мне взгляд, потом перевел его на маму, будто сравнивая. – У нее глаза твои.

– Наверное. Моя же дочь! – не без гордости заметила она.

– Я слышал, ты замуж вышла.

– Да, да. Я положу ее пока на кровать.

– Конечно. Довольна?

– Чем? – И она еще больше зарделась. Она понимала, о чем ее спрашивал Юра – а я понимала, почему она тянет с ответами.

– Мужем, семейной жизнью... Вообще – жизнью?

– Он в армии, – после долгой паузы выдавила мама из себя.

– А помнишь, как мы до ночи катались на велосипеде, я показывал тебе церковь, фрески?.. Написать тебя хотел... Но Лидка, злодейка, тебя в Москву увезла! Потом отчитывала меня – мол, что ты к девочке пристал! Оставь ее в покое! Ей всего пятнадцать лет! А не увезла б она тебя тогда, мы бы поженились!

– Ах! Ну что ты такое говоришь! – в бессилии каком-то отмахнулась мамаша.

– Ну вот что ты, Миш, намалевал?! Хоть ты ему, Зоська, скажи! – возмущалась тетя Лида в соседней комнате. – Я ведь битый час вдалбливала тебе, что синяя ваза на холсте не может быть написана ультрамарином! Я вообще просила тебя не использовать этот цвет! – Она была очень недовольна. Нет, недовольна – это, пожалуй, не то слово! Такое впечатление, что Миша страшно обидел, оскорбил, унизил ее.

– Но как же так?! Лид! Мне что, ее охрой, что ль, писать надо было, когда она синяя? Темно-синяя!

– Ваза стоит на столе. Вот! Мало того, перед окном! Вот! Я еще вишневую тряпку под нее подложила. Вот! Шторы – бледно-зеленые! Ты посмотри, сколько цветов и оттенков окружающих предметов отражается в самой вазе за счет света! В ней все отражается – и белый потолок, и серость апрельского ненастного дня, и шторы, и бледно-желтые обои, и эта вишневая тряпка, в конце концов! Ты вглядись – ведь на поверхности вазы нет ни одного синего штриха, ни одного пятнышка! Неужели ты не видишь самых элементарных вещей?! Твоя задача – отобразить все отсветы комнаты в данное время в этой вазе!

– Тогда она не будет синей! – упирался Миша.

– Она будет такой, какая есть на самом деле, а не то, что у тебя – ночная ваза ядовитого, неправдоподобного, баклажанного цвета! – прокричала тетя и прибежала к нам вся в красных пятнах. – Вот дурак! Как его только в художественное училище взяли?! Макашов! Нужно для Дуни кроватку сделать! Я сейчас бегу в мастерскую, вечером на вокзал – Марта из Таллина приедет. Ну все, пока, я побежала!

Тетя тогда работала над лавровой ветвью – плакатом, который спустя три месяца висел во всей красе на одном из домов Цветного бульвара перед очередным фестивалем молодежи.

Юра Макашов сколачивал для меня кроватку, раза три чуть было не саданул себе по пальцу, глядя на родительницу мою. А когда мой лежак был готов, подошел к ней сзади и прошептал:

– Матреш, а может, бросишь все и выйдешь за меня замуж? А? Я Дуняшку удочерю, как родная будет!

– Нет, – тихо проговорила мамаша, глядя в окно.

– Но ведь ты меня любишь. Я вижу, что ты неравнодушна ко мне!

– Нет.

– Что – нет? – встрепенулся он. – Нет – «да» или нет – «нет»?

– Нет – «нет»! У меня муж есть. Я его люблю и жду. И буду ждать.

А мамаша-то врала насчет «нет-нет» – неравнодушна она была к Юре Макашову! Уж кому, как не мне, об этом знать! Вот странность-то какая – обожая моего отца (можно сказать, до безумия), она одновременно любила и Макашова, который катал ее на велосипеде, показывал ей церковь и фрески за три года до ее замужества.

– Бред какой-то! Но ведь у нас с тобой любовь была!

– Да. Помнишь, как мы с Лидкой поменялись ботинками – у нее ведь нога на размер меньше...

– Ты все ноги в кровь сбила и молчала...

– А ты, когда увидел, два километра меня до дома на руках нес... – и она наконец отвернулась от окна и посмотрела на Макашова. Он обнял ее. У нее голова, видать, закружилась. Юра приник к ее губам... «Закричать или не закричать? – размышляла я. – Да ладно, пусть целуются, вроде мужик-то ничего, кровать мне сделал».

Но поцеловаться им все-таки не удалось, потому что как раз в этот кульминационный момент в дверь нетерпеливо позвонили. То ли Зоська, то ли Миша открыл дверь, и в комнату ворвалась бабушка № 1, звеня судочками с детсадовским обедом:

– Нет! Это что ж такое получается?! Прихожу на первый этаж – ни тебя, ни Дуси! Спрашиваю – где? И мне никто ничего ответить не может – все пьяные, Клавка сипит что-то, не пойми что. Бабки Сары нет, пришлось ждать! – Она скинула на кровать свое неизменное пальто бутылочного цвета с искрой и продолжила: – Благо, пришла скоро. Я, говорит, на огороде была, проверяла, на месте ли дом. Ох! Дом! Одно название! Скворечник какой-то, а не дом! Ну и рассказала, что ты Дунечку подхватила да к Лиде уехала! Я сюда! Такова она – тяжкая материнская ноша моя! – высокопарно заключила она и всплакнула даже.

До глубокого вечера бабушка проторчала у племянницы, присосавшись к плите – все готовила и готовила – она, казалось, боялась, что кто-то в доме останется голодным. После ужина приехала Лида вместе с полной темноволосой женщиной в коричневом кроличьем полушубке и серых шерстяных брюках. Это была Марта из Таллина. Она прожила в Старом городе всю жизнь, растапливая камин углем и каждую субботу посещая костел с высоким, устремленным в изменчивое прибалтийское небо, пиком, но говорила на чистом русском языке.

– О! Какой мальчик! – восторженно воскликнула она после того, как Юрик Макашов скрылся в кухне, и решила немедленно приступить к действию. – Лида, он женат?

– Кто? Макашов? Нет! Что ты! – почему-то удивилась тетя.