— Хорошо, — отозвался он.

Казалось, по всем его членам пробежал сильный электрический разряд, мускулы напряглись, руки налились силой. Гудрун и Джеральд быстро шли по заснеженной дороге, границы которой были отмечены сухими ветвями деревьев, растущих через определенные промежутки. Они были независимы друг от друга — как разные полюсы мощной энергии — и чувствовали в себе достаточно сил, чтобы забираться в трудные места и возвращаться назад.

Беркин и Урсула тоже шли по снегу. Беркин уложил багаж, и сани тронулись. Урсула была возбуждена и счастлива, часто оборачивалась и хватала Беркина за руку, только чтобы убедиться, что он рядом.

— Такого я не ожидала, — сказала она. — Здесь просто другой мир.

Они вышли на заснеженную поляну. Здесь их нагнал возница с санями, колокольчики звонко разрезали тишину. Только через милю они увидели Гудрун и Джеральда, те стояли на крутом склоне возле розоватого, до середины занесенного снегом храма.

Потом они на санях преодолели глубокий овраг, над которым стеной возвышались черные утесы, — протекавшая внизу речка была погребена под снегом, а над всем этим простиралась мирная синева небес. Они проехали по крытому мосту, гулко стуча по доскам, потом снова по снегу, поднимаясь все выше и выше; возница шел рядом с санями, пощелкивая кнутом и выкрикивая что-то непонятное, вроде «ху-ху», но лошади шли резво. Мимо проплывали стены скал, но вот открылся просвет между скалами и снежной массой, и сани въехали в него.

Они продолжали ехать в гору, ощущая холодное великолепие дня, безмерную тишину гор и слепящий блеск заснеженных склонов.

Наконец открылось небольшое плоскогорье — его, как лепестки распустившейся розы, окружали увенчанные снежными шапками вершины. Посреди этой последней из пройденных ими райских долин стоял одиноко дом — коричневые бревенчатые стены, белая крыша, — он тонул в снегах, как мечта. Казалось, скала отломилась от горной массы, скатилась на плоскогорье и приняла форму дома, наполовину засыпанного снегом. Не верилось, что здесь можно жить, выдерживая жуткое белое безмолвие и лютый звонкий мороз.

Однако к дому подъезжали красивые сани; смеющиеся, веселые люди входили внутрь. В холле глухо потрескивал пол, в сенях было сыро от тающего снега, в доме было по-настоящему тепло.

Вновь прибывшие, громко топая, поднялись по голой, ничем не покрытой деревянной лестнице, за ними шла горничная. Гудрун и Джеральд заняли первую спальню. В следующее мгновение они уже остались одни в небольшой, плотно закрытой комнате из дерева золотистого цвета. Пол, потолок, стены, двери — все было из сосновых панелей теплого золотистого цвета. Окно располагалось напротив двери, но ниже обычного из-за покатой крыши. Под скошенным потолком стоял стол, на нем тазик для умывания и кувшин, а напротив еще столик с зеркалом. По обе стороны двери стояли две кровати с большими матрацами и огромными в синюю клетку подушками.

И больше ничего — ни буфета, ни прочих свидетельств комфорта. Они оказались в заточении — в этой золотистой камере с двумя кроватями в синюю клетку. Взглянув друг на друга, они рассмеялись, испугавшись слишком очевидной изоляции.

Коридорный, постучавшись, внес багаж. Это был грузный человек с широким бледным лицом и жесткими светлыми усами. Гудрун смотрела, как он молча поставил вещи и тяжелой поступью удалился.

— Здесь не так уж плохо, правда? — спросил Джеральд.

В комнате было прохладно, и Гудрун слегка поежилась.

— Здесь чудесно, — сказала она неуверенно. — Взять хоть цвет панелей, он необыкновенный, словно находишься внутри ореха.

Джеральд стоял и смотрел на нее, слегка откинувшись назад и поглаживая короткие усики, он смотрел на нее острым, мужественным взглядом, обуреваемый неутолимой страстью, которая обещала быть для него роковой.

Гудрун присела у окна, с любопытством выглядывая наружу.

— О-о… что же это!.. — вырвалось у нее чуть ли не с болью.

Перед ней раскинулась долина, как бы прижатая сверху небом, огромные снежные склоны, черные утесы, а за всем этим, словно земная пуповина, высились в лучах заходящего солнца два горных пика, сходившиеся у земли, где превращались в занесенную снегом стену. Впереди, меж огромных склонов, мирно покоилась снежная колыбель, ее обрамляла сосновая поросль, словно редкие волоски у основания черепа. Сама колыбель тянулась вплоть до вечно закрытых врат, где вздымались неприступные ледяные и каменные стены, а два горных пика уходили прямо в небо. Здесь был центр, узел, пуповина мира, здесь земля принадлежала небесам, сливалась с ними, чистыми, недосягаемыми, непостижимыми.

Все это наполнило Гудрун невероятным восторгом. Она сидела на корточках у окна и сжимала руками лицо, находясь в состоянии непонятного транса. Наконец она попала сюда — нашла свое место. Здесь прекратятся ее метания, она затеряется в этих снегах, как маленькая льдинка.

Склонившись над ней, Джеральд смотрел в окно поверх ее плеч. Он чувствовал, что остался один. Гудрун с ним не было. Ее не было, и холод сковал его сердце. Он видел закрытую долину, тупик из снежных завалов и горных вершин, уходящих в небо. Выхода не было. Жуткая тишина, холод и пленительная белизна снега в сумерках обволакивали его, она же продолжала сидеть на корточках у окна, как у алтаря или его подобия.

— Тебе нравится? — спросил Джеральд голосом, прозвучавшим бесстрастно и безразлично. Пусть она хотя бы подтвердит, что находится рядом. Но Гудрун только отвела в сторону нежное безмолвное лицо. И все же он знал, что у нее на глазах слезы, ее слезы, слезы, вызванные странным культом, превратившим его в ничто.

Неожиданно он взял Гудрун за подбородок и приблизил ее лицо к себе. Темно-синие глаза, увлажненные слезами, расширились, словно ее испугали до глубины души. Она смотрела на него сквозь слезы с ужасом и даже с некоторым отвращением. Его голубые глаза с маленькими зрачками были проницательными, но в них было что-то ненатуральное. Губы ее приоткрылись — она дышала с трудом.

Страсть билась в нем, удар за ударом, как звон бронзового колокола — мощно, ровно и неукротимо. Когда он склонился над женщиной, увидел нежное лицо, раскрытые губы, расширенные, словно ее оскорбили, глаза, колени его стали словно из пушечного металла. Подбородок в его руке был невероятно нежным и гладким. Джеральд почувствовал себя сильным, как ураган, руки его превратились в оживший металл — непобедимые и непреодолимые. Сердце билось яростно, как колокол.

Джеральд обнял ее — обмякшую, вялую, безжизненную. Глаза ее со следами слез были по-прежнему расширены, будто она находилась во власти чар. Он же был нечеловечески силен, без единого изъяна — мощный сверхчеловек.

Джеральд приподнял ее и крепко прижал к себе. Мягкая, вялая, расслабленная, она упала на его напряженное, бронзовое, налитое желанием тело — если не удовлетворить такое желание, оно может убить. Гудрун судорожно вырывалась. Сердце Джеральда вспыхнуло ледяным пламенем, он накрыл ее своим стальным телом. Сейчас он скорее уничтожит ее, но не отступит.

Гудрун не смогла противостоять ни с чем не считающейся власти его тела. Она снова обмякла и лежала ослабевшая и вялая, рассудок ее слегка помутился, она тяжело дышала. Ему же она казалась нежной и желанной, способной даровать такую свободу и блаженство, что он предпочел бы скорее терпеть вечные муки, чем вынести еще секунду невыносимых страданий неудовлетворенного желания.

— Боже мой, — сказал Джеральд, обращаясь к женщине, — что же еще будет?

Гудрун лежала неподвижно со спокойным и немного детским выражением лица. Темные глаза смотрели на него. Она была потеряна, только что потеряна.

— Я всегда буду любить тебя, — сказал он, глядя на нее.

Но Гудрун его не слышала. Она лежала, глядя на него, как на что-то, чего ей никогда не понять, никогда: так ребенок смотрит на взрослого — понять нельзя, можно только подчиниться.

Джеральд поцеловал ее, закрыв поцелуем глаза: он не мог больше выносить этот взгляд. Ему хотелось, чтобы его узнали, хотелось какого-то знака, признания. Но она лежала и молчала, бесконечно далекая, похожая на ребенка, над которым одержали верх: ничего не понимая, он чувствует себя несчастным. Джеральд вновь ее поцеловал — он сдался.

— Пойдем вниз и выпьем кофе с Kuchen?[132] — предложил он.

За окном сгущались синие сумерки. Гудрун закрыла глаза, отогнала однообразный образ закончившегося чуда и снова их открыла, чтобы видеть привычный мир.

— Хорошо, — кратко ответила Гудрун, вновь обретая волю. Она подошла к окну. Синие сумерки опустились на снежную колыбель и огромные мертвенно-бледные склоны. Но высоко в небесах излучали розовое сияние снежные вершины, они сверкали как необыкновенные цветущие колосья, распустившиеся в другом, высшем мире, прекрасные и недостижимые.

Гудрун видела их великолепие, она знала о неувядаемой красоте этих огромных пестиков — розоватого ледяного пламени в темно-синем вечернем небе. Она могла видеть их, знать о них, но соединиться с ними не могла. Отброшенная, отъединенная, лишенная высшего света душа.

С сожалением она последний раз бросила взгляд в окно, отвернулась и стала причесываться. Джеральд тем временем расстегнул ремни чемоданов и следил за ней, дожидаясь, пока она будет готова. Его взгляд подстегивал ее, заставляя торопиться.

Когда они сходили вниз, у обоих было нездешнее выражение на лицах и лихорадочный блеск в глазах. Беркин и Урсула уже ждали их, сидя за длинным столом в углу комнаты.

«Как хорошо и просто они смотрятся вдвоем», — подумала ревниво Гудрун. Она завидовала их непосредственности, детской самодостаточности — тому, чего сама никак не могла обрести. Ей они казались сущими детьми.

— Какие вкусные Kranzkuchen![133] — воскликнула плотоядно Урсула. — Просто объеденье!

— Прекрасно! — сказала Гудрун. — Принесите нам Kaffee mit Kranzkuchen![134] — обратилась она к официанту.