Наконец процедура закончилась. Беркин подхватил ручную кладь и пошел к выходу, носильщик следовал за ними. Миновав огромный дверной проем, они вновь оказались на темной улице — ага! вот железнодорожная платформа! В предрассветной мгле звучали взволнованные голоса — призраки бежали в темноте между составами.

— Кельн — Берлин, — разглядела Урсула маршрут на табличках одного из поездов.

— А вот наш, — сказал Беркин.

На поезде ближе к ней Урсула прочитала: «Эльзас — Лотарингия — Люксембург — Мец — Базель».

— Вот он, Базель!

Подошел носильщик.

— À Bâle — deuxième classe? Voilà![124] — И он взобрался в высокий вагон. Урсула и Беркин последовали за ним. Некоторые купе уже заняли. Но многие были еще пустыми и темными. Носильщик убрал чемоданы и получил чаевые.

— Nous avons encore?..[125]— спросил Беркин, переводя взгляд с часов на носильщика.

— Encore une demi-heure[126]. — Произнеся эти слова, носильщик в синей блузе — очень некрасивый и высокомерный — удалился.

— Холодно, — сказал Беркин. — Пойдем перекусим.

На платформе в киоске продавали кофе. Они выпили горячий слабый напиток, съели разрезанные вдоль длинные булочки с ветчиной — сандвичи получились такие толстые, что Урсула чуть не вывихнула челюсть, пытаясь откусить от него сразу целый кусок, — погуляли по платформе. Все было таким странным, таким запущенным и заброшенным, словно то была преисподняя; серым, грязно-серым, покинутым, жалким — ничем, мрачным местом без лица.

Наконец поезд двинулся, рассекая тьму. Урсула различала проступавшие во мраке плоские поля, улавливала влажную, ровную, скучную атмосферу еще не проснувшегося европейского материка. Удивительно быстро они доехали до Брюгге. А потом вновь пошли ровные темные просторы, мелькали спящие фермы, стройные тополя и пустынные шоссе. Урсула сидела в смятении, держа за руку Беркина. Тот, бледный, неподвижный, как revenant[127], то смотрел в окно, то сидел с закрытыми глазами. Когда он их открывал, в них была та же тьма, что и снаружи.

Всплеск огней в темноте — Гент! Несколько призрачных фигур на платформе — снова звонок — и вновь бегущая за окном темная равнина. Урсула разглядела мужчину с фонарем, он вышел из жилого дома фермы у железнодорожных путей и направился к темным хозяйственным постройкам. Ей вспомнилась дорогая ее сердцу старая ферма Марш в Коссетее. Боже, как далеко ушла она от тех детских дней, и как далеко ей еще предстоит идти! За одну жизнь человек проживает несколько вечностей. Она помнила детство, проведенное в уютных окрестностях Коссетея и фермы Марш, и служанку Тили — та давала ей хлеб с маслом и коричневым сахаром в старой гостиной, где стояли дедушкины часы, на них еще наверху, над циферблатом, была нарисована корзинка с двумя розами, но пропасть, отделявшая ее от того времени до настоящего момента, когда она неслась в неведомое будущее с Беркином, совершенным незнакомцем, была так велика, что казалось — у нее нет личности, и ребенок, игравший на кладбище в Коссетее, не имеет к ней отношения, — он принадлежал истории.

В Брюсселе поезд стоял полчаса. Урсула и Беркин вышли позавтракать. На больших станционных часах было шесть. Они выпили кофе с булочками и медом в просторном пустом буфете, сумрачном, всегда сумрачном, грязноватом и таком просторном, что это порождало чувство одиночества. Однако Урсула умылась горячей водой и причесалась — и это уже было блаженством.

Вскоре они вновь сидели в поезде и мчались вперед. Понемногу светало. В купе было еще несколько человек — крупных вульгарных бизнесменов-бельгийцев с длинными каштановыми бородами, они непрерывно болтали на плохом французском языке, отчего Урсула ужасно устала.

Казалось, поезд мало-помалу выбирается из темноты в утренний полумрак, а затем — в дневной свет. Как это утомительно! Сначала тенями обозначились деревья. Вдруг обрел четкие очертания белый дом. Как это случилось? Потом Урсула увидела деревню — мимо проносились строения.

Она путешествовала по старому миру, зимнему и унылому. Пашни, пастбища, мертвые, голые деревья, мертвые кусты и крестьянские дворы, пустые, где не велись никакие работы. Никакого нового мира.

Урсула взглянула в лицо Беркину. Оно было бледным, спокойным и невозмутимым, слишком невозмутимым. Она умоляюще сжала под пледом его пальцы. Он ответил легким пожатием и тоже заглянул ей в глаза. Какими темными — как ночь были его глаза, как другой, потусторонний мир! Ах, если б он сам был миром, если б другой мир был им! Если б он мог вызвать к жизни новый мир, который стал бы их миром!

Бельгийцы сошли, поезд все несся дальше, проехали Люксембург, Эльзас-Лотарингию, Мец. Но Урсула словно ослепла — она ничего больше не видела. Ее душа не участвовала в этом.

Наконец они в Базеле, в гостинице. Все происходило как во сне, только она никак не могла проснуться. Гостиницу они покинули рано утром, задолго до отхода поезда. Урсула видела улицу, реку, постояла на мосту. Но все оставило ее равнодушной. Какие-то магазины — один полон картин, в другом — оранжевый бархат и мех горностая. Имело это какое-то значение? Да никакого.

Урсула успокоилась, только когда снова села в поезд. У нее словно тяжесть с души свалилась. Пока они пребывали в движении, она чувствовала удовлетворение. Приехав в Цюрих, они, не теряя времени, направились к подножью гор, утопавших в снегу. Наконец Урсула была близка к цели. Здесь начинался другой мир.

Занесенный снегом вечерний Инсбрук был великолепен. Они въехали в город на санях: не хотелось трястись в жарком и душном поезде. Над входом в гостиницу ярко светились золотые огоньки — она показалась им родным домом.

Войдя в холл, они радостно засмеялись. В гостинице царило оживление.

— Не остановились ли у вас мистер и миссис Крич, англичане, они должны прибыть из Парижа? — спросил Беркин на немецком.

Портье мгновение размышлял и уже открыл было рот, чтоб ответить, но тут Урсула заметила Гудрун — та неспешно, в темном блестящем пальто с серым мехом спускалась по лестнице.

— Гудрун! Гудрун! — крикнула она, размахивая рукой в лестничном пролете.

Гудрун посмотрела вниз через перила — надменный, величественный вид тут же слетел с нее. Глаза радостно вспыхнули.

— Урсула — ты! — Она поспешила вниз, Урсула побежала наверх. Они встретились на повороте и расцеловались, смеясь и выражая радость восклицаниями, выдающими волнение.

— Мы были уверены, что вы приедете завтра! — восклицала Гудрун. — Я хотела вас встретить на станции.

— А мы вот приехали сегодня! — радостно кричала Урсула. — Как здесь красиво!

— Чудесно! — поддержала Гудрун. — Джеральд только что за чем-то вышел. Урсула, ты, думаю, страшно устала?

— Не очень. Но выгляжу, наверное, как чучело?

— Вовсе нет. Свежа как роза. Мне безумно нравится твоя меховая шапка. — Она внимательно оглядела Урсулу, отметив свободное мягкое пальто с воротником из густого мягкого светлого меха и такую же меховую шапочку.

— Что я? Вот ты! Видела бы ты себя!

Гудрун приняла беззаботный, равнодушный вид.

— Тебе нравится? — спросила она.

— Просто великолепно! — воскликнула Урсула — возможно, с толикой иронии.

— Решайте, куда идем — вверх или вниз, — сказал Беркин. Рука Гудрун лежала на плече Урсулы, в таком положении сестры стояли на полпути к первой лестничной площадке, загораживая другим проход и развлекая сценой встречи всех, кто находился в холле, — от швейцара до тучного еврея в черной одежде.

Молодые женщины неспешно пошли вверх в сопровождении Беркина и служащего гостиницы.

— Второй этаж? — спросила Гудрун, оглядываясь через плечо.

— Третий, мадам, — лифт к вашим услугам! — ответил служащий, рванувшись к лифту, чтобы опередить женщин. Но они, не обращая на него внимания и продолжая болтать, продолжали подниматься по лестнице. Огорченный коридорный последовал за ними.

Удивительна была эта степень восторга сестер от встречи. Как будто они встретились в изгнании и объединили свои силы в борьбе с миром. Беркин смотрел на них с недоверием и восхищением.

Когда женщины приняли ванну и переоделись, пришел Джеральд. Он весь сверкал, как снег на морозе.

— Пойди покури с Джеральдом, — предложила Урсула Беркину. — Хочу поболтать с Гудрун.

Расположившись в номере Гудрун, сестры говорили о тряпках и жизни. Гудрун рассказала Урсуле об услышанном в кафе письме Беркина. Урсулу это потрясло и напугало.

— Где это письмо? — спросила она.

— У меня, — ответила Гудрун.

— Ты ведь отдашь его мне?

Прежде чем ответить, Гудрун выдержала паузу:

— Ты действительно этого хочешь, Урсула?

— Мне надо его прочесть, — сказала Урсула.

— Конечно, — был ответ.

Даже сейчас она не могла признаться Урсуле, что хотела бы сохранить письмо как памятную вещь или символ. Но Урсула все понимала, и это ее совсем не радовало. Так что эта тема больше не затрагивалась.

— Что вы делали в Париже? — спросила Урсула.

— Все как обычно, — лаконично ответила Гудрун. — Провели чудесный вечер в мастерской Фанни Бат.

— Вот как! Ты была там с Джеральдом? А кто еще был? Расскажи подробнее.

— Да, собственно, нечего рассказывать. Ты ведь знаешь, что Фанни по уши влюблена в этого художника — ну, Билли Макфарлейна. Он пришел, и потому Фанни на расходы не скупилась — была щедра как никогда. Вечеринка удалась на славу. Все, естественно, напились, но, что интересно, не так, как вся эта лондонская сволочь. Главное — там были действительно значительные люди, вот откуда различие. Пришел один румын, замечательный парень. Напился в стельку, залез на самый верх деревянной лестницы и произнес удивительную речь — правда, Урсула, это было необыкновенно! Начал он на французском: «La vie, c’est une affaire d’âmes impériales»[128] — исключительной красоты голос, и сам очень привлекательный, — но потом перешел на румынский, и его перестали понимать. Но Дональд Гилкрист просто обезумел. Он швырнул на пол бокал и объявил: Бог свидетель — он рад, что появился на свет, жить — это чудо! И знаешь, Урсула, это правда. — И Гудрун засмеялась несколько деланым смехом.