Дэвид Лоуренс - Влюбленные женщины

Ничего не оставалось — только лежать и терпеть. Гудрун чувствовала безграничную нежность к Джеральду и в то же время темную, подсознательную, ревнивую ненависть: ведь он, прекрасный и свободный, пребывал в другом мире, она же мучилась бессонницей в реальной темноте.

Мозг работал ярко и напряженно — изнуряюще напряженно. Церковные часы пробили время — как ей показалось, слишком торопливо. Их бой отчетливо врезался в ее напряженное, четкое сознание. А Джеральд преспокойно спал, словно время остановилось.

Гудрун устала, измучилась. И все же ей придется еще какое-то время пребывать в состоянии обостренного сверхсознания. Все разом нахлынуло на нее — детство, юность, забытые случаи, нереализованные возможности, непонятые события, имеющие отношение к ней самой, к ее семье, друзьям, любовникам, приятелям, всем. Словно она вытягивала из мрака блестящую веревку информации, вытягивала, и вытягивала, и вытягивала из бездонных глубин прошлого, но той не видно было конца, у нее и не было конца. Гудрун приходилось тащить и тащить блестящую веревку, вытаскивать ее, фосфоресцирующую, из бездонных глубин времени, пока наконец она не почувствовала себя совсем усталой, больной, выдохшейся, на грани срыва, — и так ничего и не сделала.

Если б только она могла его разбудить! Гудрун беспокойно задвигалась. Когда можно разбудить Джеральда и отправить домой? И она вновь погрузилась в свои бесконечные мысли.

Однако время, когда его можно будить, приближалось. Это было сродни освобождению. Часы на ночной улице пробили четыре. Слава Богу, ночь заканчивалась. В пять он должен уйти, и она будет свободна. Сможет расслабиться и удобнее улечься в постели. Она чувствовала себя рядом с глубоко спящим мужчиной как добела раскаленный нож на точильном камне. В нем и в его соседстве было что-то недопустимое.

Последний час тянулся невероятно долго. Наконец он подошел к концу. Ее сердце радостно екнуло от облегчения — да, раздался протяжный и сильный бой церковных часов, завершающий эту бесконечную ночь. Гудрун вслушивалась в каждый отзвук, эхом — протяжным, роковым — долетающий до нее. «Три… четыре… пять!» Но вот часы перестали бить. У нее камень с души свалился.

Гудрун приподнялась, нежно склонилась над Джеральдом и поцеловала. Жаль его беспокоить. Она вновь поцеловала мужчину. Джеральд не пошевелился. Милый, как крепко он спит! Какая досада, что приходится его будить. Она дала ему еще немного поспать. Однако пора, действительно пора.

Очень нежно Гудрун прижала руки к его лицу и поцеловала в глаза. Глаза открылись, сам же Джеральд не шевелился, а только смотрел на нее. Сердце Гудрун замерло. Чтобы укрыть лицо от этих горящих во тьме, наводящих ужас глаз, она наклонилась и поцеловала его, прошептав:

— Нужно идти, любимый.

Однако страх не отпускал ее.

Джеральд ее обнял. Сердце женщины екнуло.

— Пора, любимый. Подошло время.

— Который час? — спросил он.

Странно — мужской голос и здесь. Гудрун затрепетала. Такая зависимость невыносима.

— Больше пяти, — ответила она.

Он опять обвил ее руками. Сердце мучительно заныло. Гудрун решительно высвободилась из его объятий.

— Тебе в самом деле пора, — сказала она.

— Ну еще немножечко, — взмолился Джеральд.

Гудрун лежала неподвижно, прижавшись к нему, но не уступала.

— Ну немножечко, — повторил Джеральд, притягивая ее к себе.

— Нет, — решительно заявила Гудрун. — Мне будет страшно, если ты задержишься.

Нотка отчуждения в ее голосе заставила Джеральда разжать руки, — она вырвалась, вылезла из постели и зажгла свечу. Это окончательно поставило точку.

Джеральд тоже поднялся — теплый со сна, полный жизни и желания. Одеваясь при свече в присутствии Гудрун, он испытал чувство стыда и унижения. Ведь он был открыт и беззащитен перед ней сейчас, когда она пошла ему наперекор. Все это было трудно понять. Оделся он быстро — не пристегивал воротничок и не завязывал галстук. Он по-прежнему чувствовал себя цельным, свободным, совершенным. Гудрун тоже считала унизительным для себя, что при ней одевается мужчина — эти нелепые рубашки, нелепые брюки на подтяжках. Но, как обычно, ей помогло воображение.

— Вот так рабочий собирается на работу. А я — как жена этого рабочего. — Но боль, сходная с отвращением, пронзила ее — отвращением к Джеральду.

Он сунул воротничок и галстук в карман пальто. Затем сел и стал надевать ботинки — промокшие, как носки и манжеты брюк. Но сам он был разгоряченный и активный.

— Наверное, ботинки лучше надеть внизу, — посоветовала Гудрун.

Джеральд сразу, без лишних слов, стянул ботинки и встал, держа их в руках. Гудрун сунула ноги в тапочки и завернулась в плед. Она была готова. Джеральд стоял перед ней в ожидании — черное пальто застегнуто до подбородка, кепка надвинута на лоб, в руках ботинки. На мгновение его обаяние вновь пронзило ее, это была страсть, смешанная с ненавистью. Ничего не закончилось. Лицо его тоже выражало страсть, глаза были широко раскрыты, в них светилось новое выражение, оно было прекрасным. Гудрун почувствовала себя старой, очень старой. Она медленно подошла к нему за поцелуем. Он не заставил себя ждать. Как она хотела, чтоб его опасная, бесстрастная красота не действовала на нее таким роковым образом, не подчиняла себе, не порабощала! Эта зависимость тяжелым грузом лежала у нее на сердце, она возмущалась, но ничего не могла поделать. Глядя на его прямые мужские брови, на небольшой, правильной формы нос, голубые бесстрастные глаза, она понимала, что ее страсть не утолена и, возможно, никогда утолена не будет. Просто сейчас она очень устала, и ее преследует боль, сходная с тошнотой. Хотелось, чтобы он поскорее ушел.

Они быстро и, казалось, довольно шумно спустились вниз. Гудрун, закутанная в ярко-зеленый плед, шла со свечой впереди, Джеральд следовал за ней. Она безумно боялась разбудить кого-нибудь из домашних. Ему же было все равно. Теперь его не волновало, будет кто-то знать о его визите или нет. Гудрун ненавидела эту черту в нем. Нужно проявлять осторожность. Нужно беречь себя.

Она прошла на кухню — чистую, аккуратно прибранную, какой ее оставили. Джеральд взглянул на часы — двадцать минут шестого! Он сел на стул, чтобы надеть ботинки. Гудрун ждала, следя за каждым его движением. Ей хотелось, чтобы все поскорее закончилось, — слишком велико было нервное напряжение.

Джеральд встал — она сняла засов с двери черного хода и выглянула наружу. Холодная сырая ночь. Рассвет еще не наступил, на посветлевшем небе смутно белела луна. Гудрун порадовалась, что ей не надо никуда идти.

— Ну, прощай, — пробормотал Джеральд.

— Я провожу тебя до ворот, — сказала Гудрун.

Опять она торопливо пошла впереди, чтобы он не споткнулся на ступенях. На ступеньке у ворот она задержалась — теперь Джеральд стоял ниже.

— Прощай, — прошептала она.

Он почтительно ее поцеловал и пошел прочь.

С мукой в сердце вслушивалась Гудрун в звонкий, печатный шаг по дороге. Какая бесчувственность отражалась в этой твердой, решительной походке!

Гудрун закрыла ворота, бесшумно и быстро прокралась в свою комнату. Только закрыв за собой дверь и убедившись, что приключение сошло ей с рук, она свободно вздохнула — тяжелый груз упал с плеч. Она уютно устроилась в постели — в еще теплом углублении, оставленном его телом. Вскоре, взволнованная, измученная и все же довольная, она впала в тяжелый, глубокий сон.

Несмотря на сырость и темноту, Джеральд быстро спускался по склону. Он никого не встретил. Дух его был безмятежен и спокоен, подобно зеркальной поверхности пруда, тело полно силы и энергии. Он быстро шел к Шортлендзу, испытывая приятное ощущение независимости.

Семейство Брэнгуэн готовилось к отъезду из Бельдовера. Отцу надо было в город.

Беркин получил разрешение на вступление в брак, но Урсула постоянно откладывала дату свадьбы. Она никак не решалась назвать точный день — все еще колебалась. Пошла третья неделя ее последнего месяца в школе. Приближалось Рождество.

Джеральд с нетерпением ждал свадьбы Урсулы и Беркина. Для него она была чем-то вроде ключевого момента.

— Не сыграть ли нам двойную свадьбу? — озадачил он Беркина.

— А кто вторая пара? — спросил Беркин.

— Мы с Гудрун, — ответил Джеральд, в его глазах плясали лукавые огоньки.

Беркин внимательно посмотрел на друга — слова Джеральда его озадачили.

— Ты серьезно — или шутишь?

— Совершенно серьезно. Ну как? Стоит нам с Гудрун последовать вашему примеру?

— Конечно, — ответил Беркин. — Не знал, что у вас так далеко зашло.

— Как далеко? — спросил, смеясь, Джеральд и сам же ответил: — Дальше не бывает.

— Тогда остается придать вашим отношениям прочную социальную основу и достичь высокой нравственной цели, — сказал Беркин.

— То есть расти в длину, высоту и ширину, — отозвался, смеясь, Джеральд.

— Могу только сказать, что это замечательный шаг.

Джеральд внимательно посмотрел на друга.

— Не вижу в тебе энтузиазма, — упрекнул он Беркина. — А я думал, ты помешан на брачных союзах.

Беркин пожал плечами.

— Помешаться можно на чем угодно — хоть на носах. Ведь носы бывают всякие — снобистски вздернутые и прочие…

Джеральд рассмеялся.

— И браки бывают разные — в том числе и снобистские, — сказал он.

— Согласен.

— Ты думаешь, если я женюсь, мой брак будет именно таким? — спросил насмешливо Джеральд, склонив голову набок.

Беркин не удержался от смеха.

— Откуда мне знать? — сказал он. — Не надо шантажировать меня моими же собственными сравнениями.

Джеральд задумался.

— Но я на самом деле хочу знать твое мнение, — заявил он.