— Спокойной ночи! — сказал он. — До завтра!

Так они расстались. Домой Джеральд вернулся полный сил и неукротимого желания.

На следующий день Гудрун не пришла, а прислала записку: она простудилась и не выходит на улицу. Какая мука! Джеральд набрался терпения и написал короткий ответ: он очень сожалеет, что не сможет ее видеть.

Прошел еще день. Джеральд остался дома — идти в контору казалось бессмысленным. Отец мог умереть на этой неделе. Он хотел быть рядом и временно приостановил работу.

Джеральд сидел на стуле в комнате отца. Пейзаж за окном был по-зимнему раскисший, грязный. На кровати лежал отец с мертвенно-бледным лицом, бесшумно сновала сиделка в белой униформе, аккуратная, элегантная, даже красивая. В комнате витал запах одеколона. Когда сиделка вышла, Джеральд остался наедине со смертью, глядя на грязный зимний вид за окном.

— В Денли по-прежнему натекает? — донесся с кровати слабый, но полный интереса ворчливый голос. Умирающий хотел знать, продолжает ли просачиваться вода из Уилли-Уотер в одну из шахт.

— Есть немного — придется спустить озеро.

— Спустить? — Еле слышный голос совсем стих. Воцарилось молчание. Больной с землистым лицом и закрытыми глазами казался воплощением смерти. Джеральд отвел глаза. Он чувствовал, что его сердце сжигает огонь, оно не выдержит, если такое будет тянуться долго.

Вдруг он услышал странный звук. И, повернувшись, увидел, что глаза отца широко раскрыты, напряжены и бешено вращаются, что говорило о нечеловеческой борьбе. Джеральд вскочил на ноги и застыл в ужасе.

— А-а-а-а-а! — Жуткий удушливый хрип несся из горла отца, безумные, полные страха глаза, судорожно и тщетно искавшие помощи, неосознанно остановились и на Джеральде, но тут из горла умирающего хлынула, залив лицо, темная кровь и густая масса. Напряженное тело расслабилось, голова упала набок.

Джеральд стоял как прикованный, ужас пронзил его душу. Он хотел сдвинуться с места, но не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. В мозгу что-то колотилось — словно пульсировало.

Тихо вошла сиделка в белом одеянье. Она посмотрела на Джеральда, потом перевела взгляд на кровать.

— Ах! — издала она слабый, хныкающий звук и заторопилась к покойнику. «Ах!» — послышался легкий возглас, выдающий волнение, когда она склонилась над кроватью. Но, быстро взяв себя в руки, сиделка повернулась и пошла за полотенцем и губкой. Она бережно протирала испачканное лицо покойного и тихо шептала, чуть не плача:

— Бедный мистер Крич! Бедный мистер Крич! О, бедный мистер Крич!

— Он умер? — спросил Джеральд изменившимся голосом.

— Да, его больше нет с нами, — тихо и скорбно ответила сиделка, подняв глаза на мужчину. Молодая, красивая, трепетная. Несмотря на переживаемый ужас, странная ухмылка пробежала по лицу Джеральда. И он вышел из комнаты.

Джеральд направился к матери, чтобы сообщить о кончине отца. У лестницы он наткнулся на брата Бейзила.

— Он умер, Бейзил, — сказал он, стараясь говорить тише, чтобы никто не услышал рвущееся наружу подсознательное ликование.

— Что? — воскликнул, побледнев, Бейзил.

Джеральд утвердительно кивнул и продолжил путь.

Мать сидела в лиловом халате и вышивала, она вышивала не торопясь, — неспешно накладывая стежок за стежком.

Она подняла на Джеральда голубые глаза, в которых горел неукротимый дух.

— Отец умер, — сказал он.

— Умер? Кто это сказал?

— Ох, мама, посмотрела бы ты на него.

Мать отложила рукоделье и медленно поднялась.

— Ты пойдешь к нему? — спросил Джеральд.

— Да, — был ответ.

У кровати покойного уже собрались плачущие дети.

— Ах, мамочка! — Дочери были на грани истерики и рыдали в голос.

Но мать прошла вперед. У отца было спокойное, умиротворенное лицо, словно он сладко спал, так сладко, так мирно, как спят непорочные юноши. Он был еще теплый.

Некоторое время мать стояла и смотрела на него, храня угрюмое, тягостное молчание.

— Увы! — с горечью произнесла она наконец, словно обращаясь к незримым свидетелям. — Тебя нет! — Несколько минут она молча смотрела на мужа, потом убежденно заявила: — Красивый, такой красивый, словно жизнь не оставила на тебе отпечатка, не коснулась тебя. К счастью, я выгляжу иначе. Надеюсь, после смерти я буду выглядеть на свой возраст. Красивый, красивый, — умилялась она. — Как в юности, когда на его лице появился первый пушок. Красивый, красивый человек… — И вдруг с надрывом выкрикнула: — Ни один из вас не должен так выглядеть на смертном одре! Не дайте такому случиться снова! — Это был странный, дикий приказ из неведомого будущего. Ее дети при этих грозных словах непроизвольно сбились в кучу. Щеки матери раскраснелись, она была ужасна и прекрасна. — Вините, вините меня, если хотите, за то, что он лежит здесь совсем как юноша с первым пушком на лице. Вините, это ваше право. Но никто из вас ничего не знает. — Мать замолчала, и воцарилась напряженная тишина. Затем вновь прозвучал тихий, сдавленный голос: — Если б я знала, что рожденные мною дети будут вот так выглядеть в смерти, я задушила бы их в младенчестве, да…

— Нет, мама, мы другие, и мы не виним тебя, — раздался сзади необычно резкий голос Джеральда.

Мать обернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Затем воздела руки в диком жесте безумного отчаяния.

— Молитесь! — решительно потребовала она. — Молитесь Богу, потому что от родителей помощь не придет.

— Что ты, мамочка! — вскричали вразнобой дочери.

Но та молча повернулась и вышла, остальные тоже поспешили поскорее разойтись.

Узнав о смерти мистера Крича, Гудрун почувствовала угрызения совести. Она держалась в стороне, боясь, как бы Джеральд не подумал, что ее легко завоевать. И вот теперь у него такое горе, а она не проявляет никакого участия.

На следующий день Гудрун, как обычно, пошла к Уинифред. Та была ей рада и с удовольствием укрылась в студии. Девочка много плакала и теперь, сильно напуганная, хотела ненадолго покинуть тягостную атмосферу. Вместе с Гудрун она принялась за работу в тишине студии, и это казалось вершиной счастья, чистым и свободным существованием после семейного хаоса и страданий. Ужин им принесли в студию, там они спокойно поели, вдали от всех.

После ужина к ним пришел Джеральд. В большой, просторной студии витал густой аромат кофе. Гудрун и Уинифред распорядились поставить маленький столик с лампой под белым абажуром, уютно освещавшей небольшое пространство в дальнем углу комнаты, у камина. Здесь был их крошечный мирок, разукрашенный прелестными тенями, — наверху утопали в сумеречном свете балки и стропила; скамьи и рабочий инвентарь тоже окутывали тени.

— А у вас здесь уютно, — сказал, подходя, Джеральд.

Низкий камин из кирпича, в котором ярко пылал огонь, старый турецкий ковер синего цвета, дубовый столик с лампой, десерт на бело-голубой скатерти, Гудрун готовила кофе в старинной медной кофеварке, Уинифред кипятила молоко в крошечной кастрюльке.

— Вы пили кофе? — спросила Гудрун.

— Да, но с вами тоже выпью, — ответил Джеральд.

— Тогда будешь пить из стакана — у нас только две чашки, — предупредила Уинифред.

— Мне все равно, — сказал он, сел на стул и сразу вошел в волшебный женский кружок. Как здесь хорошо, как уютно и чудесно находиться в этом мире длинных теней! Он полностью вычеркнул из памяти другую жизнь, в которой весь день занимался организацией похорон, наслаждаясь атмосферой волшебства и магии.

На столе все выглядело изящно — две красивые, красные с позолотой чашечки причудливой формы, черный с красными горошинами кувшинчик, необычный аппарат для варки кофе — спирт горел в нем ровно, почти незаметно для глаз. Мрачное великолепие красок сразу же пришлось Джеральду по душе.

Все сели, и Гудрун с большой осторожностью разлила кофе.

— Хотите молока? — спросила она спокойным голосом, однако черный кувшинчик с большими красными горошинами нервно подрагивал в ее руке. Ей всегда в равной степени были присущи как полная невозмутимость, так и повышенная нервозность.

— Нет, спасибо, — ответил Джеральд.

С необычным смирением Гудрун поставила перед мужчиной чашечку с кофе, себе же взяла стакан. Казалось, она хотела услужить ему.

— Почему вы взяли стакан — из него неудобно пить, — немедленно отреагировал Джеральд. Он предпочел бы сам взять стакан, а в ее руках видеть красивую чашку. Гудрун промолчала, ей нравилось это неравенство, ее самоуничижение.

— Вы здесь устроились en ménage[106], — пошутил Джеральд.

— Да. Только мы никого не принимаем, — сказала Уинифред.

— Не принимаете? Выходит, я незваный гость?

Джеральд вдруг почувствовал, как неуместен его светский костюм, он был здесь чужаком.

Гудрун держалась очень сдержанно. У нее не было желания говорить с Джеральдом. Сейчас лучше помолчать или перекинуться ничего не значащими фразами. О серьезном — ни слова. Они вели веселую, непринужденную беседу, пока не услышали, как работник вывел из конюшни лошадь и, покрикивая «давай-давай», стал впрягать ее в догкарт, чтобы отвезти Гудрун домой. Одевшись, она обменялась с Джеральдом рукопожатьем, так и не взглянув ему в глаза. И ушла.

Похороны были ужасны. После кладбища, за чаем, дочери все время повторяли: «Он был хорошим отцом — лучшим в мире!» или «Такого замечательного человека, как отец, больше не встретишь».

Джеральд молчал, не возражая. То было традиционное выражение скорби по ушедшим. Джеральд чтил традиции. Он принимал их как должное. А вот Уинифред все выводило из себя, она укрылась в студии и там рыдала, мечтая, чтоб рядом оказалась Гудрун.

К счастью, все разъехались. Кричи никогда не засиживались дома. К ужину Джеральд остался в доме один. Даже Уинифред на несколько дней увезла в Лондон сестра Лора.