Джеральду хотелось обнять Гудрун. Если он обнимет ее и привлечет к себе, то обретет равновесие. Ведь сейчас он сам себе казался чем-то вроде весов, в которых одна чаша клонится все ниже и ниже — в разверстую бездну. Нужно обрести хоть видимость равновесия. А тут есть надежда на полное исцеление.

Не думая о женщине, принимая во внимание только свои интересы, Джеральд легким движением обнял ее за талию и притянул к себе. От неожиданности Гудрун чуть не лишилась чувств. Потом испугалась: сильной рукой он держал ее твердо и властно. У нее чуть сердце не выскочило из груди, когда они, тесно прижавшись, спускались с холма в ненастный темный вечер. Он уверенно ее поддерживал. Неожиданно он снова стал свободным, безупречным, сильным, героическим.

Джеральд поднес руку ко рту и выбросил сигарету — мерцающий огонек полетел в невидимую живую изгородь. Теперь он мог всего себя посвятить Гудрун.

— Так-то лучше, — произнес он с ликованием.

Торжество, звучащее в его голосе, было для Гудрун сладким ядом. Неужели она так много значит для него? Она пила яд мелкими глотками.

— Вам лучше? — спросила она с легкой завистью.

— Гораздо, — ответил он, тон был все тот же, ликующий, — а то я было совсем развалился.

Гудрун крепко прижалась к нему. Джеральд ощущал ее всю, мягкую, теплую, она была самой важной и прекрасной частью его жизни. Идущее от нее тепло, ее движения чудесным образом пронизывали его.

— Я очень рада, если смогла помочь вам, — сказала она.

— Никто, кроме вас, не смог бы этого сделать, — отозвался Джеральд.

«А ведь правда», — подумала Гудрун, испытав от этой мысли нервную дрожь, необычный душевный подъем.

Они шли, и Джеральд все сильнее прижимал ее к себе, она чувствовала его крепкое, сильное тело. Он был такой могучий, такой надежный, что не было желания сопротивляться. Гудрун словно плыла по течению, что чудесным образом соединялось с физическим движением — вниз по темному наветренному склону холма. Далеко впереди желтыми огоньками светился Бельдовер — множество огней сгруппировалось в ярко освещенное пятно на темном холме. Но он и она шли отдельно от всего этого — шли в полной, обособленной от остального мира темноте.

— Ты меня любишь? Сильно любишь? — послышался ее голос — почти жалобный. — Я ничего не знаю, не понимаю!

— Сильно? — Голос его зазвенел с болезненной экзальтацией. — Не знаю — но сильнее не умею. — Собственные слова поразили Джеральда. Так оно и было. Сделав такое признание, он раскрылся перед ней, забыв о мерах предосторожности. Он любил ее как только мог, — она была всем для него.

— Но я не могу в это поверить, — отозвался ее тихий голос, удивленный, трепещущий. Ее бросало в дрожь от сомнений и восторга. Именно это она хотела слышать, только это. И вот сейчас, когда услышала наконец — услышала слова, произнесенные дрожащим от искренности голосом, она не могла поверить. Не могла и не верила. И в то же время верила, торжествуя и ликуя.

— Почему? — удивился Джеральд. — Почему ты мне не веришь? Это правда. Такая же правда, как то, что мы сейчас стоим, — и он застыл на месте, держа ее на ветру. — Я ничего не люблю — ни на земле, ни на небе, кроме вот этого клочка земли, где мы с тобой стоим. И люблю я его не потому, что сам здесь нахожусь. Только из-за тебя. Я сто раз продал бы душу дьяволу, но не смог бы быть здесь без тебя. Просто не вынес бы одиночества. У меня бы лопнули мозги. И это сущая правда. — Он решительно притянул ее к себе.

— Не надо, — в страхе прошептала Гудрун. Но ведь именно этого она хотела. Куда подевалась ее смелость?

Они возобновили свою странную прогулку. Совсем чужие и в то же время пугающе, невероятно близкие. Какое-то сумасшествие. Но ведь она этого хотела, она хотела этого. Спустившись с холма, они теперь направлялись к пролету под мостом, по которому проходила железная дорога, ведущая к шахтам. Гудрун знала, что пролет ограничивают квадратные каменные опоры, — с одной стороны, там, где просачивается вода, они заросли мхом, с другой — сухие. Она бывала тут и слышала громыхание поезда над головой. Ей было известно, что под этим темным, уединенно расположенным мостом молодые шахтеры встречаются в дождливую погоду со своими подружками. И теперь ей тоже захотелось стоять здесь, под мостом, со своим дружком и целоваться в кромешной тьме. Когда они подошли ближе, она замедлила шаг.

Они остановились под мостом, и Джеральд крепко прижал ее к груди. Его тело напряженно и мощно дрожало; он сомкнул на ней руки и сжал так, что она, изумленная, не способная двигаться, почти не могла дышать. Ах, это было ужасно и прекрасно! Под этим мостом шахтеры тискали подружек. А теперь под этим же мостом их хозяин обнимает ее. Но насколько его объятия крепче и страшнее, насколько его любовное чувство ярче и интенсивнее! Она чувствовала, что теряет сознание, умирает в его сильных, дрожащих от страсти руках, умирает от соприкосновения с напряженным, мощным телом. Но вот немыслимая дрожь поутихла, несколько ослабела. Джеральд прислонился к опоре моста и потянул ее за собой.

Гудрун почти не сознавала, что происходит. Значит, влюбленные шахтеры, привалившись к опорам, обнимали своих подружек и целовали, как сейчас целовали ее. Но разве могли их поцелуи быть такими сладкими и крепкими, как властные поцелуи их хозяина? И таких щекочущих, коротко подстриженных усиков у них нет.

А подружки шахтеров, как и она, безвольно запрокинув головы, видели в темном просвете ярко освещенное желтое пятно на невидимом холме вдали, или неясные контуры деревьев, или дровяные склады при шахтах.

Его руки крепко обнимали Гудрун, казалось, он хотел всю ее вобрать в себя — ее тепло, нежность, ее восхитительное тело, жадно впитать весь цвет ее существа. Приподняв женщину, он припал к ней как к кубку с вином.

— Это стоит всего остального, — произнес Джеральд не своим, пронзительным голосом.

А Гудрун обмякла, она таяла и вливалась в него, словно теплое, драгоценное вещество, — оно разливалось по его венам, как пьянящий напиток. Руками она обхватила шею Джеральда, а он целовал ее, держа на весу, она же, разомлевшая, изливалась в него — крепкую, прочную чашу, собирающую вино ее жизни. И так она лежала, беспомощная, у него на груди, тая под поцелуями и растворяясь в его членах и костях, словно он был гибким, податливым железом, заряжавшимся ее электричеством.

Так продолжалось, пока она не впала в полуобморочное состояние, разум ее постепенно отключился, она перестала существовать; все в ней расплавилось, стало жидким, она тихо лежала, перейдя полностью в мужчину и погрузившись в сон, так молния спит в чистом, теплом камне. Она умерла, перешла в него и тем довела его до совершенства.

Когда Гудрун вновь открыла глаза и увидела вдали все то же яркое пятно, то удивилась, что мир все еще существует и она стоит под мостом, прижавшись головой к груди Джеральда. Джеральд — кто он? Желанный незнакомец, утонченное приключение.

Подняв глаза, она в темноте разглядела его лицо, красивое мужское лицо. Казалось, Джеральд излучал слабый свет, белую ауру, словно пришелец из иного мира. Она потянулась к нему, как Ева к яблоку на древе познания, и поцеловала, несмотря на то, что страсть ее граничила с трансцендентным страхом перед неизвестным существом; она ласкала лицо мужчины нежными движениями, ее пальцы изучали его и восхищались. Она очертила овал лица и каждую его черту в отдельности. Как он прекрасен! И как непостижим! Как это опасно! Душа затрепетала от этой очевидной истины. Лицо мужчины было словно сияющий запретный плод. Гудрун покрывала это лицо поцелуями, ласкала глаза, ноздри, брови, уши, шею, через прикосновения она хотела узнать, постичь его сущность. Крепкий, хорошо сложенный, удивительно, непостижимо красивый — чужой, но невыразимо светлый. Явный враг и в то же время излучает белое сияние. Ей хотелось прикасаться к нему, прикасаться и еще раз прикасаться, пока он весь не окажется в ее руках, пока она не пропустит его через себя и не узнает о нем все. Ах, если б ей удалось обрести это бесценное знание, которое никто не смог бы отобрать у нее, она была бы полностью счастлива! Ведь в обычном дневном существовании Джеральд такой ненадежный и опасный.

— Как ты красив! — прошептала она.

Джеральд был изумлен и испытывал благоговейный трепет. Почувствовав, что его бьет дрожь, Гудрун непроизвольно еще ближе приникла к нему. Он же ничего не мог с собой поделать. Ее пальцы взяли его в плен. Они пробуждали глубочайшее, непреодолимое желание, оно было сильнее самой смерти — у него не было выбора.

К ней же пришло знание, и этого было достаточно. На какое-то время душа ее была поражена бьющей от него невидимой молнией. Теперь она многое знала. И это знание было смертью, от которой нужно избавляться. Сколько еще ей предстояло узнать? Ее крупным, но изящным и умным рукам надо хорошо потрудиться, чтобы собрать достойный урожай на его живом, радиоактивном теле. Но ее руки готовы, они жаждут знания. Однако на сегодня хватит. Большего ее душа не выдержит. Еще немного, и она сама разрушится — слишком поспешно она наполняет драгоценную чашу своей души, та может разбиться. Придут дни, и ее руки, как птицы, станут кормиться на полях его загадочного скульптурного тела, но пока хватит.

Джеральд тоже был рад, что его обуздали, дали отпор. Ведь желание слаще самого обладания, а достижение цели страшит тем больше, чем сильнее этого хочется.

Они шли по темной автостраде к городку, туда, где на большом расстоянии друг от друга одиноко светились фонари, и остановились у ворот подъездной дороги.

— Не провожай меня дальше, — сказала Гудрун.

— Ты меня отсылаешь? — спросил с облегчением Джеральд. Сейчас, когда его незащищенная душа пылала, ему не хотелось идти с Гудрун по людным улицам.

— Да, отсылаю, спокойной ночи. — Гудрун протянула руку, он крепко ее пожал, потом поднес к губам опасные, всемогущие пальчики.