Дэвид Лоуренс - Влюбленные женщины

— Я же хочу прочного союза, в основе которого не только любовь, и тем более не свободная любовь, — сказал Беркин, и хотя лицо его смеялось, голос звучал решительно.

Сидящие сзади были озадачены. Зачем делать открытое признание? Джеральд от изумления не сразу заговорил.

— Так любви тебе недостаточно? — спросил он.

— Нет! — выкрикнул Беркин.

— Ну, это уж чересчур, — неодобрительно отозвался Джеральд, и тут автомобиль чуть не зарылся в грязь.

— В чем, собственно, проблема? — обратился Джеральд к Гудрун.

Вопрос носил такой личный характер, что Гудрун восприняла его почти как прямое оскорбление. Ей показалось, что Джеральд намеренно ее унижает, вмешиваясь в их личную жизнь.

— В чем дело? — Ее голос звучал пронзительно и неприязненно. — Это вы меня спрашиваете? Уверяю вас, я ничего не знаю о совершенном браке и даже близком к нему.

— А знаете только об обычном безответственном коммерческом союзе! — продолжил Джеральд. — Вот и я тоже. Я не специалист по брачным отношениям и степеням их совершенства. Похоже, это все причуды Руперта.

— Вот именно! Это его проблема! Он хочет не женщину, а воплощение своих идей о ней. На практике это добром не кончится.

— Согласен. Лучше уж с упорством быка искать в женщине женственность. — Джеральд, казалось, задумался о чем-то своем. — Вы полагаете, в основе союза должна быть любовь? — спросил он.

— Конечно, пока она есть. Нельзя только настаивать на том, чтоб она длилась вечно. — Резкий голос Гудрун перекрывал дорожный шум.

— В браке или вне брака, в постоянном союзе или временном или просто в интрижке — идите навстречу любви, где бы вы ее ни встретили?

— Как вам угодно или как вам не угодно, — отозвалась Гудрун. — По моему разумению, брак — это социальный институт и к любви не имеет никакого отношения.

Джеральд не спускал с нее горящих глаз. У нее было ощущение, что он сильно и властно целует ее. Она вспыхнула, но сердце оставалось спокойным и невозмутимым.

— Как вам кажется, Руперт слегка свихнулся? — спросил он.

В ее глазах мелькнуло понимание.

— В отношении женщин — несомненно, — подтвердила она. — Бывает, что двое людей любят друг друга на протяжении всей жизни — возможно, бывает. Но брак к этому не имеет никакого отношения. Если они любят друг друга — прекрасно. Если нет, зачем ломать по этому поводу копья!

— Вот именно, — отозвался Джеральд. — Я тоже так считаю. А как насчет Руперта?

— Его идею я понять не могу, думаю, и другие не могут, включая его самого. Похоже, он решил, что брак прямиком приведет его на седьмое небо, или еще что-то в этом роде, такое же невразумительное.

— Очень невразумительное. Кому нужно седьмое небо? Думаю, Руперт изо всех сил стремится обезопасить себя — как бы привязать к мачте.

— Да, но боюсь, он и здесь ошибается, — сказала Гудрун. — Я уверена, что любовница скорее будет хранить верность, чем жена: ведь она сама себе хозяйка. Он же утверждает, что супруги могут пойти дальше, чем прочие пары, но куда — не объясняет. Они способны узнать друг друга в совершенстве, узнать свои высокие и низкие стороны, особенно низкие, и потому могут пойти дальше небес и ада, туда, где рвутся все оковы, — в никуда.

— По его словам, в рай, — рассмеялся Джеральд.

Гудрун пожала плечами.

— Je m’en fiche[91] на ваш рай, — сказала она.

— Тем более не мусульманский, — прибавил Джеральд.

Беркин преспокойно вел автомобиль, не подозревая, о чем они беседуют. Сидя сзади, Гудрун испытывала удовольствие от насмешливых комментариев по его поводу.

— Он уверяет, — продолжала она, сопровождая слова иронической гримасой, — что в брачном союзе можно обрести гармонию, вечное равновесие, оставаясь при этом самостоятельными личностями, не сливаясь друг с другом.

— Меня это не вдохновляет, — признался Джеральд.

— В том-то и дело.

— Я верю в любовь, в порыв, когда забываешь обо всем, если на это способен, — сказал Джеральд.

— И я, — отозвалась эхом Гудрун.

— Да и Руперт тоже, хотя он вечно спорит.

— Нет, — возразила Гудрун. — Он не способен забыть о себе ради другого человека. В нем нельзя быть уверенной. Думаю, в этом проблема.

— И в то же время он мечтает о браке! Брак — et puis?[92] — Le paradis![93] — пошутила Гудрун.

Сидя за рулем, Беркин почувствовал, как по спине пробегают мурашки, словно извне шла угроза. Но он только равнодушно передернул плечами. Пошел дождь. Это внесло разнообразие. Беркин остановил автомобиль и вышел, чтобы поднять верх.

Приехав в город, они отвезли Джеральда на вокзал. Гудрун и Уинифред обещали прийти на чай к Беркину, тот ожидал к чаю также и Урсулу. Однако первой неожиданно объявилась Гермиона. Беркина в этот момент не было дома. Она прошла в гостиную, просмотрела его книги, полистала бумаги, поиграла на пианино. Урсула пришла позже. Она была неприятно удивлена, увидев Гермиону, о которой уже стала забывать.

— Никак не ожидала тебя здесь встретить, — сказала она.

— Я была в Эксе… — сообщила Гермиона.

— Лечилась?

— Да.

Женщины окинули друг друга взглядом. Урсула с неприязнью смотрела на удлиненное, мрачное лицо Гермионы. В нем было нечто от глупого самодовольства лошади. «У нее лошадиное лицо, — подумала Урсула. — Она постоянно в шорах». Казалось, Гермиона, как и луна, ограничена в обзоре. Полной картины Гермиона не могла видеть и принимала узкую полоску за объемную панораму. В иррациональном она вообще не ориентировалась. Как и у луны, одна ее половина была потеряна для мира. Вся ее сущность была сосредоточена в голове: Гермиона не смогла бы вдруг сорваться и побежать или двигаться естественно, как рыба в воде или ласка в траве. Она прежде должна знать.

Но Урсула только страдала от такой односторонности. Она чувствовала исходящий от женщины холод и думала, что та относится к ней как к полному ничтожеству. Гермиона постоянно размышляла, пока тупая боль от мыслительного процесса не истощала ее, мертвенной бледностью разливаясь по худому телу; она медленно и мучительно продвигалась к бесплодным умозаключениям, однако могла в присутствии другой женщины — по ее мнению, заурядной, — надеть на себя маску жесткой самоуверенности, как надевала драгоценности, сразу переносящие ее на другой уровень — в высший свет. Гермиона была способна мысленно снизойти до того типа женщин (она называла его эмоциональным), к которому принадлежала Урсула. Бедная Гермиона, у нее не было ничего, кроме болезненной самоуверенности, она являлась ее единственной опорой. На этом она должна была держаться, потому что — один Бог знает почему — ее повсюду преследовало чувство отверженности и ненужности. В интеллектуальной, духовной жизни она находилась среди избранных. Но ей хотелось быть универсальной. Однако цинизм разрушал ее изнутри. В собственные принципы она не верила — они были фальшивыми. Не верила она и во внутреннюю жизнь других, считая ее иллюзией, а не реальностью. Не верила в духовный мир, называя все это притворством. Она еще готова была поверить в богатство, плоть и дьявола — хоть здесь обошлось без фальши. Гермиона, жрица без веры, без убеждений, была напичкана устаревшими понятиями и обречена говорить о таинствах, которые не являлись для нее божественными. Но выхода не существовало. Она была листком на погибающем дереве. Ничего не оставалось, кроме как продолжать бороться за старые, потертые идеи, умирать за прошлые, устаревшие верования, оставаться священной и неизменной жрицей оскверненных таинств. Старые великие истины были подлинными. А она — листик на древнем великом древе знания, хотя древо это теперь обветшало. Однако именно этой старой и последней истине она должна хранить верность, несмотря на свой цинизм и скепсис.

— Я так рада тебя видеть, — сказала она тягучим голосом, словно произносила заклинание. — Смотрю, вы с Рупертом подружились.

— Да, — подтвердила Урсула. — Он всегда где-то поблизости.

Гермиона немного помолчала, прежде чем продолжить разговор. Она прекрасно понимала, что соперница хвастается победой, — это было так вульгарно.

— Вот как? — медленно протянула она, а затем, не теряя самообладания, задала вопрос: — Вы собираетесь пожениться?

Вопрос был задан так спокойно и мягко, так просто, открыто и бесстрастно, что захватил Урсулу врасплох, и она испытала скорее приятное чувство. Похоже на удовольствие от греха. В неприкрытой иронии Гермионы была своя сладость.

— Как тебе сказать, — начала Урсула, — он ужасно этого хочет, а вот я сомневаюсь.

Гермиона смотрела на нее спокойным холодным взглядом. Опять это хвастовство! Его нельзя не заметить. Как она завидовала бессознательной самодостаточности Урсулы, даже ее вульгарности!

— Откуда эти сомнения? — спросила она нараспев. Гермиона чувствовала себя абсолютно непринужденно, разговор ее даже забавлял. — Ты его не любишь?

Бестактность этого мягко заданного вопроса заставила Урсулу слегка покраснеть. И все же она не чувствовала себя оскорбленной: Гермиона казалась настроенной мирно, разумно, искренне. В конце концов, в способности всегда оставаться разумной есть свое величие.

— Он говорит, что ему нужна не любовь, — сказала она.

— А что же? — Гермиона произнесла эти слова медленно и ровно.

— Он хочет брака.

Гермиона помолчала, устремив на Урсулу спокойные, печальные глаза.

— Хочет брака? — повторила она после долгой паузы безжизненным голосом. И вдруг, словно пробудившись: — И что тебя в этом не устраивает? Ты против брака?

— Нет, не в этом дело. Я не хочу попасть в зависимость, согласившись на его условия. Он хочет, чтобы я отказалась от себя, а я просто не могу этого сделать.