Он никогда не допускал мысли, что умрет. Знал, что это конец, но даже себе не признавался в этом. Сам факт смерти был ему ненавистен. Его сильной воле претило поражение даже от смерти. Для него смерть не существовала. И все же иногда ему отчаянно хотелось выплеснуть эмоции наружу — рыдать и стенать. Он предпочел бы сделать это в присутствии Джеральда, чтобы сын ужаснулся и наконец потерял самообладание. Джеральд подсознательно предчувствовал такую возможность и делал все, чтобы избежать подобной сцены. Его отталкивала неопрятность смерти. Умирать нужно быстро, как римляне, нужно уметь распоряжаться не только своей жизнью, но и смертью. Он содрогался в тисках, куда загнала его смертельная болезнь отца, как Лаокоон[90] в кольцах душившей его змеи. Огромная змея схватила отца. Сына тащили туда же, в объятия чудовищной смерти, но он не переставал сопротивляться. И каким-то непостижимым образом становился для отца надежной опорой.

Последний раз, когда больной захотел видеть Гудрун, у него было землистое лицо умирающего. И все же он должен был видеть людей — хотя бы в минуты, когда сознание возвращалось к нему, ему был нужен контакт с миром живых — иначе пришлось бы признать свое прискорбное положение. К счастью, большую часть времени он находился в сумеречном, полубессознательном состоянии. Он подолгу мысленно блуждал в прошлом, смутно переживая события былого. Но до самого конца бывали минуты, когда он вдруг понимал суть происходящего, осознавал приближение смертного часа. И тогда он звал кого-нибудь на помощь — все равно кого. Ведь знать о приближении смерти, знать, что он умирает, было больше, чем просто умереть, — этого просто нельзя вынести. И признаться в этом нельзя.

Гудрун потряс его вид — помрачневшие, почти потерявшие координацию глаза, в которых, однако, жили твердость и непокорность.

— Ну и как продвигаются ваши занятия с Уинифред? — спросил больной слабым голосом.

— Весьма неплохо, — ответила Гудрун.

В беседе иногда возникали провалы, словно обсуждаемые темы были чем-то вроде соломинок, плавающих на поверхности смутного сознания умирающего.

— Со студией проблем нет?

— Она прекрасна. Лучше и вообразить нельзя, — ответила она, ожидая следующего вопроса.

— Вы считаете, Уинифред имеет данные для серьезного занятия скульптурой?

Странно, какими пустыми и бессмысленными были эти слова.

— Не сомневаюсь в этом. Когда-нибудь она еще покажет себя.

— Значит, ее жизнь не будет бессмысленной?

Гудрун удивил этот вопрос.

— Конечно, нет! — негромко воскликнула она.

— Это хорошо.

Гудрун ждала продолжения.

— Вы ведь считаете, что жизнь замечательная штука, вам нравится жить, так? — Говоря это, больной жалко улыбнулся, и Гудрун стало не по себе.

— Да, — улыбнулась Гудрун — иногда у нее получалось лгать, — я получаю от жизни большое удовольствие.

— Так и надо. Оптимизм — большое благо.

Гудрун опять улыбнулась, хотя на душе у нее было скверно. Неужели именно так надо умирать — улыбаться и вести разговоры в то время, как жизнь тяжко, капля за каплей уходит из тебя? Неужели иначе нельзя? И нужно пройти этот мучительный путь победы над смертью и сохранить сильную волю до того самого момента, когда ты перестанешь существовать? Да, нужно, это единственный достойный вариант. Гудрун бесконечно восхищалась выдержкой и самообладанием умирающего, но сама смерть вызывала у нее отвращение. Окружающий мир ее радовал, и ей не хотелось размышлять о неведомом.

— Вам хорошо у нас? Не нуждаетесь ли в чем? Не испытываете ли неудобств в своем положении?

— Только одно — вы слишком добры ко мне, — ответила Гудрун.

— Причина этого кроется в вас самой, — сказал больной, испытав при этих словах легкую экзальтацию. Он все такой же сильный, такой же живой! И тут же ответной реакцией подкатила предсмертная тошнота.

Гудрун вернулась к Уинифред. Так как Гудрун проводила много времени в Шортлендзе, гувернантка оставила место, и теперь образование Уинифред было поручено учителю, который преподавал в местной школе и не жил в поместье.

Однажды Гудрун должна была ехать в город в одной машине с Уинифред, Джеральдом и Беркином. Был мрачный, пасмурный день. Уинифред и Гудрун ждали остальных у дверей. Девочка была необычно тиха, но Гудрун этого не замечала. Неожиданно Уинифред спросила нарочито равнодушным голосом:

— Мисс Брэнгуэн, как вы думаете, папа умрет?

Гудрун вздрогнула.

— Как я могу знать? — ответила она.

— Правда не знаете?

— Ничего нельзя сказать наверняка. Он, конечно, может умереть.

Девочка немного задумалась, а потом спросила:

— А что думаете вы? Он умрет?

Вопрос прозвучал так, словно она спрашивала что-то из области географии или естествознания, прозвучал настойчиво: ей нужно было добиться признания от взрослого человека. Во взгляде внимательно и несколько высокомерно следящего за Гудрун ребенка была некоторая жесткость.

— Думаю ли я, что он умрет? — повторила Гудрун. — Да, я так думаю.

Девочка не двигалась с места, устремив на нее свои большущие глаза.

— Он очень болен, — сказала Гудрун.

Легкая скептическая улыбка пробежала по лицу Уинифред.

— А я не верю, что он умрет, — заявила она с вызовом и сошла на подъездную аллею. Маленькая одинокая фигурка. У Гудрун сжалось сердце. Уинифред возилась у лужицы, словно никакого разговора не было.

— Я здесь построила настоящую плотину, — сообщила она, не отходя от воды.

Джеральд вышел из холла и остановился в дверях.

— Ну что ж, она предпочитает не верить в худшее, — сказал он.

Гудрун взглянула на него. Их глаза встретились, и они обменялись понимающим взглядом.

— Ну что ж, — повторила Гудрун.

Во взгляде Джеральда вспыхнул огонек.

— Когда горит Рим, лучше танцевать, ведь он все равно сгорит, не так ли? — сказал он.

Эти слова застали ее врасплох, но она быстро овладела собой и ответила:

— Танцевать, конечно, лучше, чем причитать.

— И я так думаю.

Оба испытывали подсознательное желание расслабиться, отбросить предрассудки и пуститься во все тяжкие, испробовать грубые и извращенные забавы. Темная волна страсти вскипела в Гудрун. Она почувствовала в себе необычайную мощь. В ее руках была такая сила, что она могла бы разрушить мир. В памяти всплыли распущенные нравы римлян, и сердце обдало жаром. Она знала, что жаждет того же или чего-то подобного. Если выпустить на волю все то, для нее неведомое, что подавлялось годами, какая это будет разнузданная вакханалия! И ей захотелось этого, ее трясло от близости стоящего за плечами мужчины, в котором, похоже, как и в ней, таилась темная эротическая сила. Именно с ним ей хотелось разделить эту безумную оргию. На мгновение она явственно ощутила то, что они могли бы испытать. Но тут же, отбросив это видение, спокойно сказала:

— Мы можем пойти вслед за Уинифред к домику сторожа и там сесть в машину.

— Хорошо, — согласился Джеральд и последовал за ней.

Уинифред была уже внутри дома и с восторгом рассматривала новорожденных породистых щенят. Девочка подняла голову — при виде Гудрун и Джеральда в ее глазах появилось враждебное, отчужденное выражение. Ей не хотелось их видеть.

— Только посмотрите! — воскликнула она. — В помете три щенка. Маршалл говорит, что эта лучше всех. Разве она не прелесть? И все же не лучше своей мамочки! — Уинифред повернулась и стала гладить красивую белую самку бультерьера — та, явно нервничая, стояла рядом.

— Драгоценная леди Крич! — сказала девочка. — Ты прекрасна, как ангел. Ангел… ангел… она такая добрая и красивая, что ей место в раю, правда, Гудрун? Они попадут в рай, обязательно попадут, и особенно моя несравненная леди Крич! Послушайте, миссис Маршалл!

— Что, мисс Уинифред? — спросила возникшая на пороге женщина.

— Пожалуйста, если она останется такой же хорошенькой, назовите этого щеночка леди Уинифред, хорошо? Попросите об этом Маршалла.

— Я скажу ему, но боюсь, щенок — мальчик, мисс Уинифред.

— О нет!

Послышался шум автомобиля.

— Это Руперт, — крикнула девочка и выбежала наружу.

Беркин остановился прямо за воротами.

— Мы готовы, — крикнула Уинифред. — Можно я сяду впереди, рядом с тобой, Руперт? Хорошо?

— Боюсь, ты будешь ерзать и вывалишься из машины, — ответил он.

— Не буду. Ужасно хочется сидеть на переднем сиденье, рядом с тобой. От двигателя тепло и приятно ногам.

Беркин помог девочке забраться в автомобиль; ему доставила удовольствие мысль, что Джеральд будет сидеть сзади рядом с Гудрун.

— Есть новости, Руперт? — спросил Джеральд, когда они мчались по проселочным дорогам.

— Новости? — удивленно воскликнул тот.

— Ну да. — Джеральд взглянул на сидящую рядом Гудрун и продолжил со смеющимися глазами: — Хочу знать, можно ли его уже поздравить, но не могу получить вразумительного ответа.

Гудрун густо покраснела.

— С чем поздравить? — поинтересовалась она.

— Был тут разговор о помолвке, — во всяком случае, он что-то об этом говорил.

Гудрун стала пунцовой.

— Вы имеете в виду помолвку с Урсулой? — В голосе Гудрун звучал вызов.

— Да. Так это правда?

— Не думаю, что помолвка имела место, — холодно отрезала Гудрун.

— Вот как? Значит, продолжения не последовало, Руперт? — крикнул сзади Джеральд.

— Ты имеешь в виду на матримониальном фронте? Нет.

— Что все это значит? — выкрикнула Гудрун.

Беркин на секунду обернулся. Глаза у него были злые.

— Как тебе сказать? — отозвался он. — Что ты сама об этом думаешь, Гудрун?

— Бог мой! — воскликнула она, решив, раз уж мужчины затеяли этот разговор, высказать и свое мнение. — Не думаю, что Урсуле нужна помолвка. По натуре она свободная птаха. — Голос Гудрун звучал чисто и звонко, напомнив Руперту голос ее отца, такой же сильный и полный жизни.