Уинифред выступила вперед, держась необычно чопорно.

— Мы так рады вашему возвращению, — сказала она. — Эти цветы для вас. — И девочка вручила букет.

— Мне? — воскликнула Гудрун. Сначала она замерла, потом ее охватила бурная радость, на какое-то мгновение она словно ослепла от блаженства. Потом подняла свои необыкновенные, полные счастья глаза и перевела их с отца на Джеральда. И вновь у Джеральда екнуло сердце, он с трудом выдержал взгляд этих открытых, пламенных глаз. Взгляд был настолько откровенен, что его было трудно вынести, и Джеральд отвернулся, зная, что ему не удастся избежать чар этой женщины. И содрогнулся в предчувствии потери свободы.

Гудрун зарылась лицом в цветы.

— Как они прекрасны! — произнесла она приглушенным голосом. А потом вдруг, уступив неожиданному страстному порыву, склонилась к Уинифред и поцеловала ее.

Подошел мистер Крич, протягивая руку.

— Я боялся, что вы надумали сбежать от нас, — пошутил он.

Гудрун подняла на него сияющее, веселое, новое лицо.

— Правда? — отозвалась она. — Нет, я не собиралась оставаться в Лондоне.

Ее голос звучал мягко и ласково, она давала понять, что рада вернуться в Шортлендз.

— Вот и хорошо, — сказал отец. — Сами видите, как вам здесь рады.

Гудрун ответила ему только теплым, застенчивым взглядом темно-синих глаз. Подсознательно она остро ощущала свою силу.

— Видно, что вы вернулись домой с триумфом после многих побед, — продолжал мистер Крич, держа ее руку в своей.

— Вы ошибаетесь, — возразила Гудрун, почему-то покраснев. — Пока я не приехала сюда, их не было.

— Не говорите! Мы не станем слушать сказки! Разве мы не следим за новостями в газетах, Джеральд?

— Выставка получила самые высокие отзывы, — сказал Джеральд, пожимая Гудрун руку. — Что-нибудь продали?

— Немного, — ответила она.

— Тоже неплохо, — отозвался он.

Гудрун не совсем поняла, что он имеет в виду. Но удовольствие от теплого, лестного приема заслонило все остальное.

— Уинифред, — сказал отец, — у тебя найдутся туфли для мисс Брэнгуэн? Вам лучше сразу сменить обувь…

Гудрун вышла с букетом в руках.

— Замечательная молодая женщина, — заметил отец, когда за ней закрылась дверь.

— Да, — отозвался Джеральд кратко, как будто это наблюдение ему не понравилось.

Мистеру Кричу было приятно, когда Гудрун приходила на полчасика поболтать с ним. Мертвенно-бледный, он обычно выглядел так скверно, словно жизнь еле теплилась в нем. Но стоило ему почувствовать себя лучше, как он делал вид, что он все тот же, прежний, сильный, не теряющий связь с жизнью — не с внешним, рутинным существованием, а с глубинным, мощным течением. И тут Гудрун была незаменима. Ее общество вдохновляло больного — в течение этих получасовых визитов он получал такой заряд бодрости, чувствовал такой необычайный подъем сил и свободу, что казалось, он только и начинает жить.

Гудрун в очередной раз пришла к нему в библиотеку, где мистер Крич сидел на диване, обложенный подушками. Восковая бледность лица, потемневший, невидящий взгляд. Черная бородка, в которой теперь поблескивала седина, казалось, росла из восковой плоти трупа. Однако он излучал бодрость и юмор. Гудрун принимала это абсолютно естественно. И разговаривала с ним как со здоровым человеком. И все же ужасный облик, помимо воли, запечатлелся в ее душе. Она понимала: сколько бы он ни шутил, в его глазах — глазах мертвеца — будет все та же темная пустота.

— А вот и мисс Брэнгуэн, — приветствовал он гостью; стоило лакею объявить о ее приходе, как он тут же принял бодрый вид. — Томас, поставь вот сюда стул для мисс Брэнгуэн. Вот так… хорошо. — Больной с видимым удовольствием смотрел на красивое, свежее лицо молодой женщины. Оно дарило ему иллюзию жизни. — А сейчас выпейте бокал хереса и проглотите кусочек пирожного. Томас…

— Спасибо, не надо, — сказала Гудрун. И тут же сердце ее упало: больного, казалось, насмерть сразил отказ. Ей следовало подыгрывать, а не вступать в конфликт. Уже через мгновение она лукаво улыбнулась.

— Я не очень люблю херес, — поспешила исправить она ошибку, — но зато люблю почти все остальное.

Больной тут же ухватился за соломинку.

— Не любите херес? Нет? Что-то другое! Но что? Что у нас есть, Томас?

— Ликер… кюрасо.

— С удовольствием выпью рюмочку кюрасо, — сказала Гудрун, доверительно глядя на больного.

— Как угодно. Тогда, Томас, кюрасо и пирожное… а может, печенье?

— Лучше печенье, — попросила Гудрун. Ей ничего не хотелось, но следовало проявить такт.

— Хорошо.

Мистер Крич ждал, когда ей принесут ликер и печенье, и только тогда успокоился.

— Вы уже слышали о нашем плане устроить студию для Уинифред над конюшнями? — Произнес он с волнением.

— Нет! — воскликнула Гудрун, изобразив удивление.

— А я думал, Уинифред не удержится и напишет вам об этом в письме.

— Да, конечно. Но я подумала, что это просто ее мечты… — Гудрун улыбнулась нежно и снисходительно. Больной тоже улыбнулся, он был явно в приподнятом настроении.

— Нет, это реальный проект. Под крышей конюшен есть превосходное помещение с наклонными стропилами. Мы хотим переделать его в студию.

— Как чудесно! — воскликнула Гудрун с энтузиазмом. Упоминание о стропилах взволновало ее.

— Вы так думаете? Это можно устроить.

— Великолепно для Уинифред. Если она хочет всерьез заняться искусством, студия необходима. В противном случае она навсегда останется дилетантом.

— Да? Вы правы. Само собой — вы будете делить студию с Уинифред.

— Большое спасибо.

Гудрун все это уже знала, но следовало выглядеть застенчивой и преисполненной благодарности.

— Больше всего я хочу, чтобы вы оставили работу в школе и, воспользовавшись студией, работали здесь… столько времени, сколько хотите.

Он смотрел на Гудрун темным, отсутствующим взглядом. Она ответила ему взглядом, полным благодарности. Слова умирающего, такие живые и естественные, проходя через мертвые губы, звучали эхом.

— Что до вашего заработка — надеюсь, вы не откажетесь принимать от меня то, что платит вам комитет по образованию? Я не хочу, чтобы вы были в убытке.

— Не беспокойтесь, — сказала Гудрун, — если появится студия, где можно работать, я смогу себя обеспечить, уверяю вас.

— Об этом мы еще поговорим, — уклонился от окончательного ответа больной — ему явно нравилась роль благодетеля. — Вы не против того, чтобы проводить здесь свое время?

— Если будет студия, мне ничего лучшего не надо.

— Замечательно.

Больной был доволен разговором, но он уже устал, Гудрун видела, как боль и приближающаяся смерть погружают его в тяжкое, полубессознательное состояние; в отрешенных потемневших глазах отражалось страдание.

Однако смерть еще не победила. Гудрун тихо поднялась со словами:

— Может быть, вам удастся заснуть. Пойду к Уинифред.

Она вышла, предупредив сиделку, что мистер Крич теперь один. День за днем больной все больше худел, конец приближался, остался последний узел — тот, что не дает распасться организму. Этот узел был крепко завязан — умирающий не потерял волю к жизни. На девять десятых он был уже мертв, но оставшаяся десятая часть все еще сохранялась в прежнем качестве. Мощным волевым усилием он поддерживал единство организма, но силы больного с каждым днем слабели, и скоро должен был наступить решающий момент, когда все закончится.

Он держался за жизнь и, следовательно, должен был общаться с людьми. И он не упускал ни единой возможности. Уинифред, лакей, сиделка, Гудрун — эти люди были для него всем, они держали его на плаву. Что до Джеральда, то, навещая отца, он содрогался от отвращения. В какой-то степени похожие чувства испытывали и остальные дети, кроме Уинифред. Глядя на отца, они видели только смерть — их охватывала непроизвольная неприязнь. Они не видели родного лица, не слышали родного голоса. Их переполняло отвращение к видимым и слышимым признакам смерти. В присутствии отца Джеральд задыхался и торопился как можно быстрее покинуть комнату больного. Точно так же и отец не выносил присутствия сына — оно поселяло смуту и раздражение в его душе.

Студию сделали. Гудрун и Уинифред перебрались туда. Привели помещение в порядок, что доставило им много радости. Теперь у них отпала необходимость находиться в доме. Еду им приносили в студию, и они ее почти не покидали. А в доме тем временем начался кошмар. Там, как вестники смерти, молча сновали две сиделки в белой форменной одежде. Отец уже не покидал постели, в его комнату тихо входили и выходили сестры, братья и дети.

Уинифред чаще других навещала отца. Каждое утро, после завтрака, она приходила в его комнату, где отца умывали и усаживали в подушки, и проводила с ним полчаса.

— Тебе лучше, папочка? — неизменно спрашивала она.

И он всегда отвечал одинаково:

— Да, мне кажется, немного лучше, милая.

Она любовно и бережно держала его руку в своих маленьких ручках. Сердце его дрожало от счастья.

Еще Уинифред забегала днем, рассказывала, как идут дела, а вечером, когда опускали шторы и в комнате больного становилось уютно, она подолгу сидела у его постели. К этому времени Гудрун уходила домой, Уинифред оставалась одна, и ей было приятно находиться рядом с отцом. Они болтали о чем придется — он притворялся здоровым, почти таким, как раньше. И Уинифред со свойственным детям инстинктом избегать грустных тем держала себя так, будто ничего серьезного не происходит. Инстинктивно она старалась многого не замечать и была счастлива. Однако в глубине души она знала все не меньше взрослых, а возможно, и больше.

Отцу удавалось скрывать при дочери свое истинное состояние, но стоило ей закрыть за собой дверь, и он вновь погружался в тягостное состояние угасания. Посещения дочери были самыми лучшими минутами дня, но время шло, силы его уходили, способность внимательно слушать слабела, и сиделке приходилось все чаще просить Уинифред уйти, чтобы сберечь его силы.