Беркин стоял и наблюдал, пока пруд не успокоился и луна не стала вновь безмятежно смотреться в него. Тогда с чувством удовлетворения он стал искать новые камни. Урсуле не надо было видеть Беркина, чтобы почувствовать его решимость. После очередного броска ее ослепили разорванные вспышки света, и почти сразу же полетел второй камень. Лунное отражение дрогнуло и разорвалось. Вспышки света огненными стрелами разлетелись в разные стороны, посредине воцарился мрак. Луна исчезла, оставив на поле сражения лишь отдельные пульсирующие блики и тени. Темные, мрачные волны колыхались на том месте, где раньше была луна, стирая даже память о ней. Светлые блики, словно яркие лепестки розы, разнесенные ветром, плясали на воде, не зная, куда устремиться на этот раз.

И все же они вновь упорно потянулись к центру, с завидным постоянством отыскивая путь на старое место. Беркин и Урсула были свидетелями того, как и на этот раз все успокоилось. Слышался только плеск набегавшей на берег воды. Беркин видел, как луна коварно восстанавливает свое отражение, видел, как сердцевина лунной розы крепко сбивается, притягивая к себе разбросанные лепестки, упорно возвращает их на прежнее место.

Но Беркин все не мог успокоиться. Как безумный, он опять принялся за свое. На этот раз он выбрал камни побольше и бросал их, один за другим, прямо в сердцевину бледной луны, пока вода глухо не заклокотала, а луна не исчезла, оставив всего лишь несколько разбросанных на поверхности бликов — без цели и смысла, точь-в-точь черно-белый калейдоскоп, возникший по чистой случайности. Ночной воздух рокотал от резких звуков, со стороны шлюза тоже доносился постоянный шум. Вспышки света возникали в самых необычных местах — вроде заводи у острова, в тени плакучих ив. Беркин стоял и слушал — теперь он был доволен.

Урсула оцепенела, разум покинул ее. Ей казалось, что она упала и излилась на землю, как вода. Опустошенная и недвижимая, она оставалась во тьме. Но и теперь знала, хоть и не видела этого, что в темноте беспорядочно пляшут редкие световые блики, тайно сплетаясь и оставаясь вместе. Они уже составили ядро — значит, опять станут одним целым. Постепенно все они сольются воедино, кружась, вибрируя, отступая, снова возвращаясь, делая вид, что им это вовсе не нужно; впрочем, каждый раз они все ближе к цели, с каждым новым лучиком ядро растет и дает больше света — наконец на воде появляется, покачиваясь, что-то вроде растерзанной розы. Неровная, потрепанная луна, вновь собранная воедино и восстановленная, пытается оправиться от потрясения, вновь обрести красивую форму и спокойствие, вновь стать цельной, величественной — в мире с собой и окружением.

Беркин медлил, не отходил от воды. Урсуле стало страшно при мысли, что он вновь станет бросать камни в луну. Она тихо спустилась вниз и подошла к нему со словами:

— Ты ведь не будешь больше кидать в нее камни?

— Ты давно здесь?

— Все это время. Так ты не будешь?

— Мне хотелось знать, сумею ли я навсегда прогнать ее отсюда, — сказал он.

— Это было ужасно, просто ужасно. Почему ты так ненавидишь луну? Она не сделала тебе ничего плохого.

— Разве это ненависть? — спросил он.

Они немного помолчали.

— Когда ты вернулся? — спросила Урсула.

— Сегодня.

— Почему не писал?

— Нечего было писать.

— Почему нечего?

— Не знаю. А что, нарциссы сейчас не цветут?

— Не цветут.

Снова воцарилось молчание. Урсула взглянула на отражение луны. Оно покачивалось, полностью восстановившись.

— Тебе помогло то, что ты был один? — спросила Урсула.

— Наверное. Точно не знаю. Но я оправился от болезни. А в твоей жизни было что-нибудь важное?

— Нет. Я думала об Англии и решила, что с меня хватит.

— Почему ты выбрала именно Англию? — удивился Беркин.

— Не знаю. Так вышло.

— Дело не в стране, — сказал он. — Франция еще хуже.

— Да, знаю. Но чувствую, что тут больше не могу.

Они отошли от берега и сели на выступающие корни деревьев. В этом молчании ему вдруг припомнилась красота ее глаз, иногда их наполнял свет, — он, как весна, сулил чудесные надежды. И Беркин медленно, преодолевая внутреннее сопротивление, произнес:

— В тебе есть золотой свет, и я хочу, чтобы ты поделилась им со мной. — Его слова прозвучали так, словно он давно их обдумал.

Она изумилась и, казалось, отдалилась от него. Но сказанное было приятно.

— Что за свет? — спросила она.

Но он почувствовал робость и больше ничего не прибавил. Момент был упущен. К Урсуле подкралась печаль.

— Моя жизнь не состоялась, — заявила она.

— А-а, — отозвался он коротко, не желая это слушать.

— Такое чувство, будто никто меня никогда не любил, — продолжала она.

Он молчал.

— Ты, наверное, думаешь, — медленно произнесла она, — что я имею в виду физическую сторону любви? Это не так. Я хочу духовной близости с тобой.

— Понимаю. Тебя не устроит одна физическая близость. Я же хочу, чтобы ты передала мне свой дух — этот золотой свет, настоящую себя, какую ты не знаешь, дай мне этот свет…

Немного помолчав, Урсула ответила:

— Как это возможно? Ведь ты не любишь меня! Ты думаешь только о себе. Ты не хочешь помочь мне, однако хочешь, чтобы я помогла тебе. Весьма эгоистично.

Разговор требовал больших усилий со стороны Беркина, особенно тяжело ему было настаивать на том, чтобы она отказалась от себя.

— Тут другое, — сказал он. — Я помогаю тебе иначе, не через тебя, а каким-то другим образом. Мне хочется, чтобы мы были вместе и каждый позабыл о себе, чтобы мы были по-настоящему вместе, а это значит, что мы иначе просто не можем и нам не нужно удерживать друг друга.

— Нет, — не согласилась Урсула, немного подумав. — Ты эгоцентричен. Ты никогда не проявлял активности, никогда не сходил по мне с ума. На самом деле ты думаешь только о себе и своих делах. А я нужна тебе только для твоего удобства.

Ее слова охладили его пыл.

— Да что говорить! — сказал он. — Слова ничего не значат. Чувство либо есть, либо его нет.

— Ты меня даже не любишь, — воскликнула Урсула.

— Нет, люблю, — сердито возразил Беркин. — Но я хочу… — И словно заглянув в волшебное окно, он вдруг снова увидел в воображении этот дивный золотой весенний свет в ее глазах. Ему захотелось, чтобы они вместе оказались там, в этом мире великолепной безмятежности. Но какой смысл говорить ей, что он хотел бы, чтобы они оказались там? Право, какой смысл? Это должно происходить без всяких слов. Пытаться убеждать — поражение. Райскую птичку не поймать в сети, она сама должна свить в сердце гнездышко.

— Я всегда думала, что буду любимой, — и вот меня настигло разочарование. Ты не любишь меня. Не хочешь отказаться от себя ради меня. Ты сосредоточен только на себе.

Беркина охватила ярость при этих словах: «Не хочешь отказаться от себя». Мысли о райской птичке как пришли, так и ушли.

— Да, я не хочу отказываться от себя, потому что не вижу серьезной причины. Ведь тебе это нужно только ради удовлетворения женского тщеславия. Даже не ради себя самой. А мне наплевать на твое женское тщеславие, оно в моих глазах и гроша не стоит.

— Ха-ха! — рассмеялась Урсула. — Вот, значит, как ты меня воспринимаешь! И при этом у тебя хватает бесстыдства утверждать, что ты любишь!

Она поднялась в ярости, полная решимости идти домой.

— Ты хочешь пребывать в райском неведении, — сказала она, поворачиваясь к Беркину, наполовину скрытому в тени дерева. — Я поняла тебя. Ты хотел бы, чтобы я была твоей вещью, никогда бы не спорила, не высказывала своего мнения. Ты хочешь видеть меня просто вещью! Если именно это тебе надо, то найдется много женщин, согласных на подобную роль. Многие позволят топтать себя — иди к ним, если хочешь, иди!

— Нет, — в гневе возразил Беркин. — Я хочу другого. Хочу, чтобы ты избавилась от агрессивного самоутверждения, от тревоги и стремления настоять на своем, вот чего я хочу. Хочу, чтобы ты доверяла себе и дала волю своим чувствам.

— Дала волю своим чувствам! — насмешливо повторила Урсула. — Для меня это не проблема. Вот ты действительно не даешь волю чувствам, замкнулся и ощущаешь себя пупом вселенной. Ты… ты — как учитель в воскресной школе. Ты… ты проповедник.

В этом была доля истины, и потому Беркин заговорил жестко, не заботясь о чувствах девушки:

— Я имел в виду не чувства в дионисийском, экстатическом смысле, — сказал он. — Не сомневаюсь, на это ты способна. Но экстаз — дионисийский или любой другой — мне глубоко отвратителен. Не хочу уподобиться бегающей в клетке белке. Хочется, чтобы ты забыла о себе и просто жила, ни с кем не сражаясь, была бы радостной, уверенной и безмятежной.

— Это кто сражается? — насмешливо переспросила Урсула. — Кто постоянно настаивает на своем? Только не я!

В ее голосе слышалась не только насмешка, но усталость и горечь. Беркин немного помолчал.

— Хорошо, — сказал он. — Все мы не правы, когда настаиваем на своем. Так никогда не достичь согласия.

Они сидели под сенью деревьев недалеко от берега. Там, под листвой, было темнее, чем снаружи, но они этого не сознавали.

Постепенно пришло спокойствие, в их душах воцарился мир. Урсула неуверенно коснулась руки Беркина. Их руки сомкнулись в нежном пожатии, не требующем слов.

— Ты действительно любишь меня? — спросила она.

Он рассмеялся.

— Я бы назвал эти слова твоим боевым кличем, — сказал он, развеселившись.

— Почему? — воскликнула она весело, с живым интересом.

— Этот твой напор… Похоже на боевой клич воинов. «Ты любишь меня? Сдавайся или умри».

— Ничего похожего, — жалобно проговорила она. — Совсем ничего. Разве я не должна знать, любишь ли ты меня?