Это начавшееся состояние войны разрывало его сердце. Он всегда стремился, чтобы производство велось по законам любви. Да, он хотел, чтобы даже в шахтах любовь была движущей силой. Теперь же из-под плаща любви цинично выглядывал меч — орудие механической целесообразности.

Сердце его разрывалось. Иллюзия была ему необходима как воздух, а ее разрушили. Рабочие не выступали конкретно против него, они выступали против хозяев. Началось открытое противостояние, и он сознавал, что оказался не На той стороне. Охваченные новым, почти религиозным порывом, шахтеры устраивали ежедневно бурные митинги. В их головах прочно засела мысль: «Все люди равны», и они намеревались осуществить ее на практике. В конце концов, разве не этому учил Христос? И что такое идея, если не зародыш действия, прорастающий из по-настоящему значительных слов? «Все люди равны, все они сыновья Божии. Тогда откуда такое очевидное неравенство?» Религиозная идея вела к материалистическому выводу. Томас Крич не мог ответить на этот вопрос. Он мог только согласиться, в соответствии со своими искренними убеждениями, что неравенство — это плохо. Однако не мог отказаться от своего имущества — материального воплощения неравенства. И рабочие продолжали бороться за свои права. Их вдохновляли отголоски последнего религиозного порыва на земле — стремления к равенству людей.

Возбужденные толпы выходили на демонстрации, лица горели священным огнем, к которому, однако, примешивался и алчный блеск. Как отделить стремление к равенству от алчности, если дело доходит до требования дележа собственности? Богом теперь стала машина. Люди требовали равенства перед ликом божественной и великой производственной машины, ведь все они в равной мере — части этого божества. Но в глубине души Томас Крич понимал, что они не правы. Когда машина обожествляется, когда производство или работа становятся культом, тогда человек, наделенный совершенным механическим разумом, становится представителем Бога на земле. Остальные же, в той или иной степени, подчиняются ему.

Начались бунты. В Уотморе, самой дальней шахте, у леса, пылало надшахтное здание. Прибыли войска. В тот роковой день из окон Шортлендза можно было видеть на небе отблески пламени; маленький поезд, обычно доставлявший шахтеров на отдаленный Уотмор, теперь пересекал долину до отказа набитый солдатами в красных шинелях. Через какое-то время вдали послышалась стрельба; позже поступили сообщения: бунт подавлен, один человек убит, пожар ликвидирован.

Джеральда, который тогда был еще мальчишкой, эти события привели в дикий восторг. Он мечтал поехать с солдатами усмирять бунтовщиков, но ему не разрешили выходить за ворота. У ворот стояли охранники с ружьями. Джеральд встал рядом и застыл в немом восхищении, а за воротами толпы шахтеров ходили по дорожкам, скалили зубы и выкрикивали:

— Что ж, смельчаки, посмотрим, как вы умеете стрелять из ваших пушек. — На стенах и заборах были написаны мелом всякие оскорбления, их никто не стирал — слуги ушли.

И все это время Томас Крич, сердце которого разрывалось от боли, занимался благотворительностью, жертвуя сотни фунтов. Повсюду бесплатно раздавалась еда — в большом количестве. Всегда можно было достать хлеб, большой каравай стоил всего полтора пенса. Каждый день устраивался благотворительный чай, дети никогда не получали столько сладостей. По пятницам огромные корзины с булочками и кексами и большие кувшины с молоком приносили в школы, школьники просто объедались. От сладостей и молока у них болели животы.

А потом бунт кончился — шахтеры вернулись на работу. Но все теперь было иначе. Возникла новая ситуация, воцарилась новая идея. Считалось, что даже внутри машины должно быть равенство. Ни одна часть не должна быть второстепенной — равны все. Было налицо инстинктивное стремление к хаосу. Мистическое равенство заключается в абстракции — не в деле или во владении чем-то: ведь последние связаны с процессом. В работе и в развитии человек или деталь машины подчинены другому человеку или другой детали по необходимости. Это непременное условие существования. Но в народе пробудилась тяга к беспорядку, механическое равенство стало орудием раскола, выразившего волю людей, возжелавших хаоса.

Во время бунта Джеральд, еще ребенок, ничего не желал так сильно, как быть взрослым мужчиной и бороться с бунтовщиками. Отец же разрывался между двумя полуправдами, и это сломило его. Ему хотелось быть настоящим христианином, иметь одни права с рабочими. Он предпочел бы расстаться со всем, что имел, и стать бедняком. Но как крупный промышленник он отчетливо сознавал свою обязанность сохранять и преумножать капитал, не выпускать из рук власть. Эта обязанность была столь же от Бога, как и потребность сбросить иго богатства, и даже более божественной: ведь он исполнял именно ее. Однако другой идеал манил его сильнее — видимо, потому, что он не следовал ему; и он страшно огорчался, что теряет на него право. Он стремился быть любящим и добрым отцом, щедрым благодетелем. Шахтеры же кричали, что он ежегодно обкрадывает их на тысячи фунтов. Им не хотелось быть обманутыми.

Когда Джеральд вырос и стал взрослым мужчиной, у него выработалась другая точка зрения. На равенство ему было наплевать, как и на христианскую ахинею о любви к ближнему и самопожертвовании. Он знал, что положение и власть — именно те вещи, которые нужны в нашем мире, и выступать против них бессмысленно. Бессмысленно хотя бы по той простой причине, что они функционально необходимы. Не то чтобы эти вещи — тоже своего рода части машины — были самым важным в жизни. Так случилось, что он оказался в центре управления и осуществлял контроль над множеством людей, которые несли менее существенную функцию. Вот так все просто. Не станем же мы возмущаться тем, что центральное колесо управляет сотней дальних колес, или тем, что планеты вращаются вокруг Солнца. В конце концов, будет явной глупостью утверждать, что Луна, Земля или Сатурн, Юпитер и Венера имеют такое же право быть центром нашей Солнечной системы, как Солнце. Такие утверждения несут в себе одно лишь желание создать путаницу. Не стремясь ни к каким обобщениям, Джеральд, тем не менее, пришел к определенным выводам. Теории о демократическом равенстве он определил для себя как полную ерунду. Что на самом деле имеет значение — так это огромная социально-производственная машина. Пусть она работает эффективно, пусть производит всего в избытке, пусть каждый человек получит часть национального богатства — больше или меньше, в соответствии со своей функцией или положением, — когда же он обеспечен всем необходимым, пусть делает что хочет, пусть находит себе развлечения по вкусу, единственное ограничение — не мешать другим.

Итак, Джеральд взялся за работу, решив привести в порядок крупное производство. Из путешествий и книг он вынес одно: в основе жизни лежит гармония. Он не сумел бы четко определить, что это значит. Но слово ему нравилось, он чувствовал, что обрел собственное представление о природе вещей. И Джеральд стал проводить свою философию в жизнь, он привносил порядок в окружающий мир, повенчав таинственное слово «гармония» с практическим — «организация».

Увидев производство, Джеральд сразу понял, что может сделать. Ему предстояла борьба с Материей, землей и углем, сокрытым в ней. Единственной его мыслью было подчинить своей воле неодушевленную материю земли. Для этой борьбы нужно было иметь совершенные орудия производства, механизм, работающий так искусно и гармонично, как человеческий разум; такой механизм, непрестанно повторяя определенные движения, добьется нужной цели, добьется непременно, действуя жестко и безжалостно. Именно этот бесчеловечный принцип в механизме, который намеревался создать Джеральд, воодушевлял его, доводя до почти религиозной экзальтации. Он, человек, мог поместить между собой и материей, которую намеревался покорить, совершенного, неизменного, богоподобного посредника. Его воля и сопротивляющаяся материя земли были антагонистами. И между ними он мог установить непосредственное выражение его воли, воплощение его силы, могучую и совершенную машину, систему, упорядоченную деятельность, механическое повторение, повторение ad infinitum[68], то есть вечное и бесконечное. Он нашел свое вечное и бесконечное в строгом механическом принципе полной согласованности, выливающемся в безупречное, сложное, бесконечно повторяющееся движение, подобное вращению колеса — вращению продуктивному в том смысле, в каком может быть названо продуктивным вращение вселенной, — продуктивное повторение в вечности, до бесконечности. Это продуктивное повторение ad infinitum — божественное движение. А Джеральд был богом машины, Deus ex Machina[69]. Деятельная воля человека была Богом.

Теперь у Джеральда появилось дело жизни — установить на земле великую и совершенную систему, управляемую волей человека, управляемую спокойно, твердо, постоянно, как подобает божеству. И начать предстояло с шахт. Условия были известны: во-первых, сопротивление земной материи; во-вторых, потребность в орудиях труда — машинах, рабочей силе; и в-третьих, его железная воля, его разум. Не обойтись без согласованной работы множества составляющих — людей, животных, механизмов металлических, кинетических, динамических; чудесного соединения множества мелких сил в одно могучее, безупречно работающее целое. И тогда идеал будет достигнут, будет в полной мере исполнена воля высших сил и осуществлена мечта человечества; ведь разве человечество неким мистическим образом не противопоставлено неодушевленной материи, разве история человечества не является историей покорения этой материи?

Шахтеров перехитрили. В то время как они путано повторяли тезис о божественном равенстве людей, Джеральд пошел дальше и, признавая их позицию справедливой, стремился реализовать желания всего человечества. Он представлял тех же шахтеров, но уже на более высоком уровне, когда понял, что единственный способ наилучшим образом исполнить волю человечества — это создать совершенный бездушный механизм. Впрочем, от имени шахтеров он выступал довольно абстрактно: те остались далеко позади, идея материального равенства безнадежно устарела. Их потребности были преобразованы в новое и более возвышенное желание иметь совершенный механизм, способный осуществлять посредничество между человеком и материей, желание вдохнуть в этот механизм Божью волю.