Зато какая радость! Какая радость знать, что как человечество ни старалось, ему не удалось покорить царство смерти, уничтожить его. В море проложили гибельный путь и грязную торговую тропу, споря за каждый его дюйм, как и в городе. И на небо наложили грязную лапу и его поделили, раздробив на части и разделив между разными собственниками, а теперь затевают передел. Все, что смогли, уже отобрали, окружили стенами с шипами, так что по лабиринту жизни приходится униженно красться, лавируя между шипами.

Но перед огромным темным царством смерти человечество пасует. Многого могут добиться на земле эти маленькие божки. Перед лицом смерти они вызывают лишь презрение, вся их вульгарность, вся их глупость проступает наружу.

Как прекрасна, величественна и совершенна смерть, как сладостно ждать ее! Она — чудесный источник чистоты и отдыха — смоет ложь, позор, грязь, обретенные на земле, и мы сможем идти дальше никому не известные, не подвергнутые допросу, не униженные. В конце концов, каждый из нас богат — ведь смерть у нас никому не отнять. Это высшая радость — ждать совершенно неведомого явления смерти.

Какой бы ни была жизнь, она не может отменить смерть, это исключительное трансцендентное явление в судьбе человека. Давайте не будем задаваться вопросом, чем она является и чем не является. Знание — человеческая категория, а умирая, мы перестаем быть людьми. И радость от сознания этого компенсирует всю горечь знания и ничтожество нашей человеческой природы. После смерти мы не будем людьми и не будем ничего осознавать. Такая перспектива — наше наследство, и мы как наследники с нетерпением ожидаем момента вступления в наследство.

Урсула сидела одна у камина в гостиной, одинокая и всеми покинутая. Дети играли на кухне, взрослые ушли в церковь. А она погрузилась в темные глубины своей души.

Она вздрогнула, услышав звонок в дверь; с шумом промчавшись по коридору, дети в радостном возбуждении прибежали из кухни.

— Урсула, кто-то пришел!

— Слышу. Не галдите! — сказала Урсула. Но она и сама была поражена, почти испугана. И еле заставила себя подойти к двери.

На пороге стоял Беркин, воротник его плаща был высоко поднят. Он пришел только теперь, когда она уже ушла так далеко. Она осознавала, что за его спиной в вечернем сумраке льет дождь.

— Это ты? — сказала она.

— Я рад, что ты дома, — тихо сказал Беркин и вошел в дом.

— Все в церкви.

Беркин снял плащ и повесил на вешалку. Дети подглядывали за ним из-за угла.

— А ну-ка, Билли и Дора, быстро раздевайтесь и — в постель. Скоро придет мама, и она очень расстроится, если вы еще не ляжете.

Дети, в ангельском порыве послушания, безропотно удалились. Беркин и Урсула прошли в гостиную. В камине догорал огонь. Беркин взглянул на женщину, его поразила сияющая нежность ее красоты, блеск широко раскрытых глаз. С волнением в сердце смотрел он на нее, не подходя близко, свет преобразил Урсулу, сделал ее еще прекраснее.

— Чем ты сегодня занималась? — спросил он.

— Да ничем. Просто сидела, — сказала она.

Беркин внимательно посмотрел на нее. В Урсуле произошла какая-то перемена. Девушка отдалилась от него, существовала отдельно в некоем сиянии. Они молча сидели при слабом свете лампы. Беркин понимал, что ему лучше уйти — наверное, вообще не следовало сегодня приходить. Но у него не хватало решимости встать и удалиться. Он был здесь de trop[61], Урсула пребывала в отчужденном и рассеянном состоянии.

За дверью послышались голоса двух детей, они звали сестру просительно и робко:

— Урсула! Урсула!

Она встала и открыла дверь. Дети стояли на пороге в длинных ночных рубашках — ангельские личики, широко раскрытые глаза. Они очень достоверно изображали послушных детей и были чудо как милы.

— Ты отведешь нас в спальню? — произнес Билли громким шепотом.

— Какие вы сегодня молодцы! — мягко сказала Урсула. — Подойдите к мистеру Беркину и пожелайте ему спокойной ночи.

Дети робко протиснулись босиком в комнату. Лицо Билли расплылось в широкую улыбку, круглые голубые глаза торжественно обещали быть хорошим. Дора, следя за происходящим сквозь упавшие на глаза пушистые белокурые волосы, робко держалась позади, как крошечная дриада, у которой нет своей воли.

— Так вы пожелаете мне спокойной ночи? — спросил Беркин необычно ровным и мягким голосом. Дора тут же метнулась назад, как листок, подхваченный ветром. А вот Билли спокойно двинулся вперед — медленно и охотно, протягивая для поцелуя плотно сжатые губки. Урсула наблюдала, как мужчина нежно, очень нежно коснулся своими губами губ мальчика и любовно провел рукой по пухлой щечке. Никто из них не произнес ни слова. Билли был похож на херувима или мальчика-прислужника в алтаре, а Беркин — на высокого сурового ангела, взирающего на него сверху.

— А ты хочешь, чтобы тебя поцеловали? — обратилась Урсула к девочке. Дора медленно отступила — маленькая дриада, которая не хочет, чтобы к ней прикасались.

— Ты что, не пожелаешь мистеру Беркину спокойной ночи? Иди, он ждет тебя, — сказала Урсула.

Но девочка опять отступила.

— Глупышка Дора! Глупышка Дора! — сказала Урсула.

Беркин чувствовал в малышке недоверие и вражду и не мог понять причину.

— Тогда пошли, — позвала детей Урсула. — Надо лечь до прихода мамы.

— А кто послушает, как мы читаем молитвы? — спросил с беспокойством Билли.

— Кого бы ты хотел?

— Ты можешь?

— С радостью.

— Урсула?

— Что, Билли?

— А что такое «кого»?

— Родительный падеж от вопросительного местоимения «кто».

После недолгого размышления — с доверчивой улыбкой:

— Правда?

Сидя в одиночестве у камина, Беркин улыбался. Когда Урсула вернулась, он сидел неподвижно, положив руки на колени. Мужчина показался ей древним идолом, божеством неведомой религии. Он повернулся к ней: неестественно бледное лицо едва ли не фосфоресцировало.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила Урсула, испытывая к нему почти отвращение.

— Не думал об этом.

— А разве для этого надо думать?

Темные глаза Беркина скользнули по лицу девушки, ее отвращение не скрылось от него. Вопрос он оставил без ответа.

— Неужели ты не можешь сказать, как себя чувствуешь, не подумав предварительно об этом? — настаивала Урсула.

— Не всегда, — ответил он холодно.

— А тебе не кажется это отвратительным?

— Отвратительным?

— Да. Думаю, преступно до такой степени не чувствовать своего тела, чтобы не понимать, болен ты или нет.

Беркин угрюмо взглянул на нее.

— Пожалуй.

— Почему ты не лежишь в постели, когда нездоров? Ты плохо выглядишь.

— Так плохо, что смотреть неприятно? — спросил он насмешливо.

— Да, неприятно. Зрелище отталкивающее.

— Ага! Жаль!

— Идет дождь, вечер ужасный. Непростительно так относиться к себе; человек, который плохо заботится о своем теле, неминуемо будет страдать.

— …который плохо заботится о своем теле, — машинально повторил Беркин.

Это заставило ее замолчать. Воцарилась тишина.

Родные вернулись из церкви. Сначала вошли девочки, потом мать с Гудрун и отец с сыном.

— Добрый вечер, — приветствовал Беркина слегка удивленный Брэнгуэн. — Вы ко мне?

— Нет, — ответил Беркин, — не могу сказать, чтобы специально к вам. Просто день такой унылый, и я подумал: может, вы будете не против моего визита.

— День действительно не из лучших, — доброжелательно отозвалась миссис Брэнгуэн. В этот момент сверху послышались детские голоса: «Мама! Мама!» Миссис Брэнгуэн подняла голову и спокойным голосом сказала: — Сию минуту поднимусь к вам, Дойси. — И снова обратилась к Беркину: — Как там в Шортлендзе? Надеюсь, ничего больше не случилось? Ох, — вздохнула она, — бедные люди, ужасное горе.

— Вы, наверное, были у них сегодня? — спросил отец.

— Джеральд приходил ко мне, мы пили чай, потом я проводил его. Все в доме крайне возбуждены — не в себе, можно сказать.

— Мне кажется, члены этой семьи не умеют сдерживать своих чувств, — сказала Гудрун.

— Совсем не умеют, — ответил Беркин.

— Я в этом не сомневалась, — едва ли не ехидно произнесла Гудрун.

— Они чувствуют, что должны вести себя как-то особенно. В прежние времена люди поступали куда лучше: когда у них случалось горе, они закрывали лицо и уединялись.

— Вот именно! — воскликнула Гудрун, вспыхнув и залившись краской. — Что может быть отвратительнее проявлений горя на публике, это так уродливо, так фальшиво! Если скорбь не прячут от чужих глаз, то грош ей цена.

— Согласен с тобой, — сказал Беркин. — Когда я увидел, что все бродят по дому со скорбно-фальшивым видом, мне стало стыдно за них. Они боятся вести себя естественно.

— Однако с таким горем справиться нелегко, — осадила их миссис Брэнгуэн, шокированная подобной критикой.

Произнеся эти слова, она пошла наверх к детям.

Беркин задержался еще на несколько минут, потом откланялся. Когда он ушел, Урсула испытала такой острый прилив неприязни к нему, что ее сознание, казалось, превратилось в сплошной сгусток ненависти. Все ее естество словно заострилось, как пропитанная ядом стрела. Она не понимала, что с ней. Острая, сильная ненависть — неподдельная, подлинная, неосознанная — завладела ею. Думать об этом она не могла, все происходило помимо ее воли. Это было как одержимость. Урсула и чувствовала себя одержимой. В течение нескольких дней она пребывала в состоянии неодолимой ненависти к Беркину. Ничего подобного раньше она не знала, это чувство словно переносило ее из знакомого мира в какое-то ужасное место, где не действовали законы ее прежнего существования. Она бродила, как потерянная, утратив вкус к жизни.