Они пересекли дорогу и пошли к дому.

— Под водой, в глубине, так холодно, там такой бесконечный простор, все совсем не похоже на наш здешний мир, и потому поневоле задумываешься: почему живых так много, почему мы все здесь, наверху? Вы домой? Скоро увидимся, хорошо? Спокойной ночи и спасибо. Большое спасибо.

Сестры постояли еще на берегу, надеясь на чудо. Луна светила на небе с почти вызывающей яркостью, темные лодочки держались вместе на воде, слышались голоса и приглушенные крики. Но чуда не было. Когда Беркин вернулся, Гудрун пошла домой.

Беркину поручили спустить воду из озера, открыв шлюз, который был прорыт недалеко от большой дороги, — там устроили водохранилище, чтобы в случае необходимости брать оттуда воду для отдаленных шахт. «Пойдем со мной, — предложил он Урсуле, — а потом, когда я закончу, вместе вернемся домой».

Беркин зашел в домик сторожа и взял ключ от шлюза. Вместе с Урсулой он прошел через ворота, отделяющие дорогу от территории водохранилища, где находился огромный каменный резервуар, куда поступал избыток воды, каменные ступени вели вниз. Наверху лестницы был затвор.

Ночь выдалась великолепная, все вокруг было окрашено в серебристо-серый цвет, тишину нарушал только непрекращающийся шум голосов. Лунный свет поблескивал на поверхности озера, темные лодки с плеском кружили по воде. Но сознание Урсулы отключилось, все стало неважным и нереальным.

Беркин установил в нужном положении железную ручку шлюза и повернул ее с помощью гаечного ключа. Зубцы стали медленно вращаться. Беркин продолжал трудиться, его фигура отчетливо белела на лестнице. Урсула отвернулась. Ей был невыносим вид Беркина, с трудом вращающего ручку: он механически наклонялся и выпрямлялся, как работающий по принуждению раб.

Но настоящим шоком для нее стал донесшийся из темной рощицы за дорогой громкий плеск, этот плеск быстро усиливался, нарастал и вскоре превратился в мощный гул — это в резервуар непрерывно падала огромная масса воды. Этот шум вытеснил все ночные звуки, они утонули в нем, утонули и сгинули. Похоже, Урсуле надо было спасаться. Она закрыла руками уши и посмотрела на уже высоко поднявшуюся в небе луну.

— Теперь мы можем идти? — крикнула она Беркину. Он, как завороженный, смотрел на воду, бежавшую вниз по каменным ступеням, не в силах оторваться от этого зрелища. Потом взглянул на Урсулу и кивнул.

Лодки подплыли ближе к берегу, у дороги вдоль живой изгороди толпились люди, вглядываясь в темноту. Беркин и Урсула отнесли в сторожку ключ и пошли прочь от озера. Урсула старалась идти как можно быстрее. Ей был невыносим ужасный гул рвущейся в открытый шлюз воды.

— Ты думаешь, они погибли? — громко, чтобы услышал Беркин, прокричала она.

— Да, — ответил он.

— Но это ужасно!

Он оставил ее слова без внимания. Они взбирались на холм, шум воды понемногу стихал.

— Ты не согласен? — спросила Урсула.

— Ничего не имею против мертвых, если они действительно мертвы. Плохо, когда они цепляются к живым и не дают им жить.

Урсула немного подумала.

— Понимаю, — сказала она. — Сам факт смерти не так уж и важен.

— Вот именно, — отозвался он. — Какое имеет значение, жива Дайана Крич или мертва?

— Разве не имеет? — Урсулу шокировали его слова.

— А чему ты удивляешься? Ей лучше быть мертвой — тогда она подлинна. Ее смерть достовернее ее жизни, в которой она была пустым местом.

— Ты просто чудовище! — пробормотала Урсула.

— Вовсе нет! Дайана Крич мне больше нравится мертвой. Ее жизнь была никакой. Что до этого бедняги, молодого человека, он просто быстро отсюда выбрался. Ведь смерть прекрасна, в ней нет ничего страшного.

— Однако сам ты не стремишься умереть, — с вызовом заявила Урсула.

Некоторое время он молчал. А когда заговорил, ее испугало, насколько изменился его голос:

— Мне хотелось бы покончить с этим, хотелось бы пройти через процесс умирания.

— А ты еще жив? — спросила нервно Урсула.

Они молча шли по роще. Потом он продолжил разговор, голос его звучал несколько испуганно:

— Есть жизнь, которая по сути своей — смерть, а есть жизнь, которая смертью не является. От первой жизни — той, какой живем все мы, — устаешь. Кончится ли она, Бог знает. Мне нужна любовь, похожая на сон, когда кажется, что родился заново, такой же уязвимый, как и ребенок, приходящий в наш мир.

Урсула слушала его вполуха, что-то улавливала, что-то пропускала. То она следила за его мыслью, то отвлекалась. Ей хотелось его слушать, но не хотелось, чтобы он искал в ней единомышленницу. Ей не хотелось соглашаться с ним, прикидываться, что и она думает так же.

— Почему любовь должна быть похожа на сон? — спросила она, и в ее голосе сквозила печаль.

— Не знаю. Может, потому, что сон схож со смертью (я действительно предпочел бы умереть, а не жить нашей жизнью) и в то же время больше самой жизни. В нем мы оказываемся на положении новорожденных, все, что окружало и защищало нас прежде, исчезло вместе с прежним обликом, мы вдыхаем новый воздух, которым никогда не дышали прежде.

Урсула слушала, стараясь уяснить смысл сказанного. Она знала, как и Беркин, что одни слова не передают значения полностью, они — всего лишь жесты, пантомима, как и все остальное. Эти его жесты трогали ее до глубины души, и хотя инстинктивным желанием было устремиться ему навстречу, она упиралась.

— Но разве ты не говорил, что тебе нужна не любовь, а нечто большее?

Он повернулся к ней в замешательстве. В общении всегда возникают недоразумения. Но говорить необходимо. В какую бы сторону ты ни шел, если хочешь продвигаться вперед, нужно пробивать себе дорогу. А чтобы понять, чтобы суметь выразить словами мысль, необходимо вырваться из тюремных застенков, подобно ребенку, который во время родов изо всех сил старается покинуть матку. Ничего нового не возникнет, если не выбраться из старой оболочки, но сделать это надо сознательно, преодолев сопротивление инерции.

— Мне не нужна любовь, — сказал Беркин. — И тебя знать мне не нужно. Я хочу, чтобы мы утратили себя, вышли за свои пределы — стали другими. Усталый и несчастный человек должен молчать. Когда принимаешь гамлетовский тон, почти всегда лжешь. Верь мне только в том случае, если видишь, что во мне кипит здоровая гордость и я беззаботен. Ненавижу себя серьезным.

— А почему нельзя быть серьезным? — спросила Урсула.

Он немного помолчал и сердито ответил:

— Не знаю. — Они шли молча, как будто были в ссоре. Беркин выглядел потерянным и смущенным.

— Разве не странно, — заговорила Урсула, как бы невзначай ласково кладя руку на его плечо, — что мы всегда ведем такие разговоры? Думаю, мы действительно по-своему любим друг друга.

— Конечно, — согласился он. — И очень сильно.

Она рассмеялась почти радостно.

— Тебе все нужно проверить самому, правда? — поддразнивала его Урсула. — Ты ничего не принимаешь на веру.

Смущение слетело с его лица, он весело рассмеялся и неожиданно заключил ее в объятия прямо посреди дороги.

— Да, — тихо сказал он.

Он целовал ее лицо, лоб, целовал медленно, нежно, его поцелуи говорили о переживаемом им трогательном счастье; это удивило ее до такой степени, что она никак не реагировала на происходящее. Поцелуи были нежными, легкими и очень спокойными. И все же она не отвечала на них. Казалось, необыкновенные мотыльки, легкие и бесшумные, садились на нее, вылетев из глубин его души. Ей стало не по себе. Она отстранилась.

— Кажется, кто-то идет, — сказала Урсула.

Посмотрев на темную дорогу, они продолжили свой путь в Бельдовер. Но тут, как бы желая доказать Беркину, что она не боится пустых сплетен, Урсула сама остановилась, крепко прижала мужчину к себе, покрывая его лицо пламенными, страстными поцелуями, и тем самым круто изменила его состояние: кровь вскипела в Беркине, как бывало раньше.

— Не надо, не надо, — уговаривал он себя, чувствуя, что его покидает идеальное состояние нежности и спокойной влюбленности, его сметал порыв страсти, охвативший все его существо, когда Урсула прижалась к нему. Какое-то время в бушующем пламени еще оставалось местечко, где сохранялось, не сдавая позиции, прежнее чувство. Но вскоре и оно улетучилось. Он желал Урсулу, желал страстно, и желание это было сильно, как смерть.

Беркин возвращался домой удовлетворенный и потрясенный, разрушенный и обретший цельность, он брел в темноте, заново переживая вспышку страсти. Издалека доносилось горестное стенание. Но что ему до этого? Разве что-нибудь могло теперь иметь значение, кроме этого бурного и победоносного взрыва физической страсти? Жизнь вновь околдовывала его, властно звала. «Последнее время я был каким-то вялым — книжный червь, да и только», — сказал он себе, торжествуя победу и с презрением относясь к прежним мыслям. И все же они таились где-то в глубине души.

Когда Беркин подошел к озеру, из него продолжали спускать воду. Стоя на берегу, он слышал голос Джеральда. В ночном воздухе все так же звучал гул воды; ярко светила луна; на противоположном берегу смутно угадывались силуэты холмов. Озеро опускалось. В ночном воздухе остро пахло водорослями.

В Шортлендзе во всех окнах горел свет — видимо, никто не ложился. На причале стоял старый доктор — отец пропавшего молодого человека. Он молча ждал. Беркин встал рядом, вглядываясь во тьму. Подплыл Джеральд на лодке.

— Ты все еще здесь, Руперт? — сказал он. — Мы не можем их найти. Очень крутой спуск. К тому же на дне много небольших впадин. — Бог знает, куда занесет поток. Будь дно ровным — другое дело. А здесь каждый раз не знаешь, где находишься.

— А какая необходимость работать тебе? — спросил Беркин. — Не лучше ли пойти и лечь в постель?

— В постель? Господи, неужели ты думаешь, что я смогу спать? Я не уйду отсюда до тех пор, пока их не найдут.