Почувствовав легкую боль, Джеральд отшатнулся, страшно побледнел, глаза его потемнели от гнева. Он не мог говорить, легкие его наполнились кровью, сердце, казалось, вот-вот разорвется от переполнявших его невыносимых эмоций. Как будто внутри лопнул сосуд с черной кровью и затопил все вокруг.

— Вы нанесли первый удар, — заставил он себя заговорить. Голос прозвучал очень тихо, и Гудрун показалось, что она услышала его не наяву, а во сне.

— Последний нанесу тоже я, — вырвалось у нее. Эти слова прозвучали так убедительно, что Джеральд даже не пытался спорить, — он просто молчал.

Гудрун стояла, напустив на себя беспечный вид, и глядела вдаль. Где-то, почти в подсознании, вертелся вопрос: «Ну почему ты ведешь себя так ужасно, так нелепо?» Но она молчала, стараясь вытеснить этот вопрос, однако он оставался, и от этого она чувствовала себя неловко.

Смертельно бледный Джеральд не спускал с нее глаз, во взгляде светилась решимость. Женщина резко повернулась к нему.

— Это из-за вас я так веду себя, — неожиданно заявила Гудрун, как бы намекая на что-то.

— Из-за меня? Почему? — удивился он.

Но она уже отвернулась и пошла к берегу. Внизу, на озере, зажглись огни, теплый свет разлился вокруг, разрывая наступающие сумерки. Землю, словно лаком, покрыл мрак, небо над головой окрасилось в лимонный цвет, вода в озере с одной стороны обрела молочную окраску. Сам причал был освещен, на затягивающемся сумерками деревянном помосте играли цветные световые пятнышки. Растущие же неподалеку деревья утопали во мраке.

Джеральд, похожий в белом летнем костюме на привидение, спускался по открытому, поросшему травой склону. Гудрун ждала его внизу. Когда он подошел, она вытянула руку и, коснувшись его, тихо сказала:

— Не сердитесь на меня.

Джеральда обдало жаром, он ничего не понимал.

— Я не сержусь, я вас люблю, — проговорил он запинаясь.

Он чувствовал, что теряет рассудок, и пытался сохранить хотя бы признаки внешнего самообладания. Гудрун рассмеялась серебристым смехом — насмешливо и в то же время невыносимо нежно.

— Можно сказать и так, — отозвалась она.

Эта ужасная тяжесть в голове, полуобморочное состояние, полная потеря контроля над собой были выше его сил. Джеральд схватил Гудрун за плечо железной хваткой.

— Значит, все в порядке? — спросил он, не отпуская руку.

Гудрун взглянула в лицо мужчины перед собой, увидела напряженный, остановившийся взгляд, и кровь застыла у нее в жилах.

— Да, все в порядке, — ответила она тихо, словно одурманенная наркотиком; голос ее звучал проникновенно и чарующе.

Джеральд шел рядом с ней совершенно опустошенный — в голове ни единой мысли. Понемногу он приходил в себя, но страдал ужасно. В детстве он убил брата и потому стал изгоем, как Каин.

Беркина и Урсулу они нашли на берегу, те сидели неподалеку от лодок, болтали и смеялись. Беркин дразнил Урсулу.

— Пахнет болотом. Чуешь? — спросил он, принюхиваясь. Беркин был очень чуток к запахам и умел быстро их определять.

— Довольно приятный запах, — сказала она.

— Нет, — возразил он. — Тревожный.

— Почему тревожный? — засмеялась Урсула.

— Река тьмы кипит, бурлит, — сказал Беркин, — выбрасывает из себя лилии, змей, ignis fatuus[57], все время пребывает в движении. Мы никогда не задумываемся над тем, что она несется вперед.

— Кто?

— Черная река. Мы всегда говорим только об одной — серебристой реке жизни, которая катит воды свои, внося в мир блеск и великолепие, катит их вперед и вперед, приближаясь к раю, и впадает в прекрасное, извечно существующее море, над которым кружат ангелы. Но наша настоящая жизнь — другая река…

— Но какая? Я не знаю другой, — сказала Урсула.

— И тем не менее, та действительность, в которой ты живешь, — темная река смерти. Она струится в наших жилах, как и еще одна — черная река распада. С ней связано то, что мы называем в нашей жизни красотой, — рожденная морем Афродита, белая, фосфоресцирующая красота прекрасного тела, весь наш современный мир.

— Ты хочешь сказать, что Афродита[58] на самом деле — символ смерти? — спросила Урсула.

— Я хочу сказать, что она — прекрасная тайна умирания, — ответил Беркин. — Когда созидательное творение мира заканчивается, мы все становимся частью противоположного процесса — разрушительного. Рождение Афродиты — первая конвульсия на пути к всемирному разложению. А змеи, лебеди, лотос, болотные цветы, Гудрун и Джеральд — все они рождены в процессе разрушительного творчества.

— А мы с тобой? — спросила Урсула.

— Возможно, — ответил он. — По отдельности, несомненно. А можно ли говорить о нас как о целом, я пока не знаю.

— Выходит, мы — цветы зла[59], fleurs du mal? Я себя так не ощущаю, — возразила она.

Беркин помолчал.

— Я тоже, — признался он. — Некоторые люди — само воплощение цветов порока — лилий. Но ведь есть еще и розы — горячие, пламенные. Гераклит сказал: «Сухая душа — лучше всего». Я понимаю, что это значит. А ты?

— Не знаю, — ответила Урсула. — Но если считать, что все люди — цветы смерти, раз уж они цветы, — то в чем тогда разница?

— Ни в чем — и во всем. Распад идет по тем же законам, что и репродуцирование, — сказал Беркин. — Это прогрессирующий процесс, и когда он закончится, воцарится ничто, это будет конец мира, если желаешь. Но разве конец мира хуже его начала?

— Думаю, да. — Урсула явно сердилась.

— В конечном счете — не хуже. Он означает начало нового цикла творения — но уже без нас. Если дело идет к концу, тогда мы принадлежим ему — fleurs du mal, как ты говоришь. Но, будучи fleurs du mal, мы не можем быть розами счастья, вот ведь как.

— А я могу, — сказала Урсула. — Думаю, я как раз и есть роза счастья.

— Искусственная? — спросил Беркин не без иронии.

— Нет, живая. — Его слова уязвили ее.

— Если мы — конец, то не можем быть началом, — сказал он.

— Можем. Начало рождается из конца.

— Не из конца, а после конца. После нас, а не из нас.

— Да ты просто дьявол, в самом деле, — возмутилась Урсула. — Ты хочешь лишить нас надежды. Хочешь отдать смерти.

— Нет, — сказал Беркин. — Просто хочу, чтобы мы знали, кто мы есть.

— Как бы не так! — воскликнула в ярости Урсула. — Ты хочешь, чтобы мы знали только смерть.

— Точно сказано, — донесся из темноты тихий голос Джеральда.

Беркин встал. Подошли Джеральд и Гудрун. Все молча закурили. Беркин каждому подносил спичку, ее огонь мерцал в сумерках. Они курили, мирно сидя у воды. Озеро тускло светилось, излучая свет в опустившемся на землю мраке. Все вокруг было призрачным, звуки банджо или другого схожего инструмента звучали тоже нереально.

По мере того как на небе мерк золотой свет, луна разгоралась все ярче, с улыбкой принимая на себя властные полномочия. Темный лес на противоположной стороне растворился во мраке. Но в этот мрак кое-где насильственно вторгались огни. В дальнем конце озера рассыпалась огненными бусами фантастическая цепочка светлых огоньков — зеленых, красных, желтых. Музыка стала прерываться и доноситься порывами: залитый огнями пароходик поменял направление и углубился во тьму, о его существовании говорили только бледные огоньки, обозначавшие контур.

И тут повсюду стали загораться огни. Здесь и там, поблизости и в отдалении, где смутно белела вода под прощальным светом небес и куда мрак еще не пришел, — повсюду в невидимых лодках вспыхивали одинокие, слабые огоньки фонарей. Слышалось постукивание весел, плеск воды, и вот какая-нибудь из лодок переходила из сумерек во тьму, где ее фонари вдруг ярко вспыхивали, превращаясь в красивые красные шары. Свет фонарей, отражаясь от воды, окружал лодку призрачным розоватым мерцанием. Повсюду над водой бесшумно скользили красные огненные шары, рождая еле заметные, слабые отблески.

Беркин принес из большой лодки фонари, и четыре призрачно-белые фигурки собрались в кружок, чтобы их зажечь. Урсула держала первый, Беркин опустил внутрь фонаря горящую спичку — она осветила его ладонь розоватым пламенем. Вспыхнул огонек. Все немного отступили назад, чтобы полюбоваться сияющей голубой луной, которая свисала с руки Урсулы, отбрасывая причудливый отблеск на ее лицо. Пламя замигало, и Беркин согнулся над ним. В сиянии лицо его стало призрачным, оно утратило следы мысли и обрело демонизм. Стоявшая рядом Урсула осталась в тени.

— Теперь все в порядке, — послышался его тихий голос.

Урсула подняла фонарь. Нарисованные на стекле аисты летели вереницей по бирюзовому небу над темной землей.

— Как красиво! — сказала она.

— Просто чудо! — вырвалось у Гудрун. Ей тоже захотелось держать в руке красивый фонарь.

— Зажгите вот этот для меня, — попросила она. Джеральд стоял подле нее, но чувствовал себя ни на что не способным. Беркин зажег фонарь, она подняла его. Сердце ее беспокойно забилось: будет ли узор красивым? Фон был бледно-желтым, длинные темные цветы тянулись из темных листьев навстречу солнечному дню, над ними в прозрачном воздухе носились бабочки.

Гудрун издала восторженный крик восхищения.

— Разве он не прекрасен? Разве не прекрасен?

Красота пронзила ее душу, она словно вознеслась на небеса. Джеральд склонился, чтобы при свете лучше разглядеть рисунок. Он стоял совсем близко, касаясь Гудрун, и глядел вместе с ней на светящийся желтый шар. Она обратила к нему мерцающее в свете фонаря лицо; они стояли рядом, образуя сверкающий союз, стояли в кольце света, оставив остальных за ним.

Беркин огляделся и пошел зажигать для Урсулы второй фонарь. Осветилось красноватое морское дно, по нему ползали черные крабы, в прозрачной воде мерно колыхались спутанные морские водоросли, а над поверхностью моря пламенел солнечный день.